Текст книги "Улики"

DEEP PURPLE

Утро отравлено этой загадкой —

шаткой и вогнутой вкось;

врозь или вплавь, непосильно накладно

или бесплатно, – пришлось

якорь тяжёлый забросить поглубже,

глуше и тише вода,

так и не выгорит это оружье

в руки твои передать.

Здесь никогда ничего не случится:

виться верёвочке вдоль

дальних околиц, морей и речистых,

чистых, как белая соль,

сумрачных лиц, выбирающих этот

где-то подсмотренный шок:

smoke on the water

наутро с приветом —

вот тебе репка, дружок!

CODA

Он уходил, незрим и невесом…

И. Ж.

 
– Но вот какая штука: боли нет;
вольно всерьёз и вслух о ней, родимой
болтать! – так мне сказал один поэт,
чумную жизнь проспав до середины
и заблудившись в сумрачных хвощах,
кружа в трёх подорожниках лукавых,
пробормотал неслышное прощай;
 
 
зане окрест не шелохнулись травы,
не убыло ни капли, ни змеи —
вошёл винтом в грибницу испарений
и был таков разнообразный гений,
растративший молекулы свои.
 
 
Он выпотрошил сети ощущений:
фасеты семицветных голограмм,
тактильные овалы дальних стран
и выгнутые вдоль тройные трели.
 
 
В сухом остатке не было ни зги:
шесть унций боли, превращённой в пепел,
следы перелицованных отметин,
поскрёбыши серебряной муки.
 
 
– Запомни: не судить-рядить, не петь,
не жечь мосты, не жечь сердца глаголом
(он отхлебнул из фляжки кока-колы),
а чёрный хлеб и медленная смерть.
 
 
И тут я понял, что теперь могу
сказать молчанья золото прямое;
и точка жирная сама собою
оборвала последнюю строку.
 

Venezia

ПРО РОК

 
«Я убеждён в необходимости
доступных и прозрачных слов,
лишённых наименьшей примеси
дождя, тумана, облаков», —
 
 
так он сказал мне полушёпотом,
выглядывая из воды,
которая клубилась облаком
от дольней лозы до звезды,
 
 
которая взошла бестрепетно,
как только отдал он концы,
которые держал уверенно
в руках, подобно Лао-цзы,
 
 
который промолчал бы холодно,
в том месте, где он произнёс
свою филиппику задорную
и трогательную до слёз,
 
 
которых проливать без повода
до тошноты он не привык,
а тут – схватил себя безропотно
и вырвал грешный свой язык.
 

ИОНЫЧ – ОПЕРАТОРУ

 
Гляди, монтируем: вот в бричку я сажусь,
устало тру виски, нащупываю сердце;
колёса кружатся, привязчивая жуть
туманит мозг; и никуда не деться
от серой, пыльной, тряской мостовой;
вот крупный план: петух, бредущий бодро
клевать членистоногих (горд собой);
тут перебив: улыбчивая морда
цепной собаки около ворот,
ленивый лай летит навстречу бричке;
вот становой, жующий буттер-брот…
здесь даже боль – последствие привычки.
 
 
Но посмотри: я тихо привстаю
и, сохранить стараясь равновесье,
сворачиваю в сторону, к ручью,
на мостик хлипкий, мимо мелколесья,
туда, где вместо при смерти больной
меня иная смерть в свои обновы
давно принять готова; весь я твой,
мой верный ворон…
                           Не скажу ни слова,
ведь в каждом обороте колеса
окружность – бесконечна, безопасна;
мотор! деталь: трусливая слеза,
а мостик низок прыгать понапрасну.
 

ГАМЛЕТ – ПОСТАНОВЩИКУ

 
Я не силён был угадать,
что всё изменится так круто;
сестрою королева-мать
мне стала, гордая Гертруда.
 
 
Я был печален и речист
и каждый день марал бумагу,
и, расправляя новый лист,
я обещал себе – ни шагу
навстречу призракам и снам!
А там, в конце второго акта
всё будет проще: сор и хлам
постылых дум – верну обратно
немилосердным небесам.
 
 
Но не уйти от страшных утр;
Гертруда, что тебе Гекуба?
Я повернул зрачки вовнутрь
твоей души немноголюбой.
И вот, вступивши в колею,
ведущую к оцепененью,
я лист белейший достаю:
«Но странно было пробужденье…»
 

АНТИНОЙ – ПЕНЕЛОПЕ

– Персик, сливу, янтарную грушу

не спеша пополам разломи

и возьми моё тело и душу,

моё терпкое сердце возьми.

На просвет желтовато-седое,

а на ощупь – лиловая твердь, —

здравствуй, горе моё дорогое,

догоревшее – больно смотреть!

Видишь, море уже за горою;

пей, наяда, целительный яд:

в гордый рог роковые герои

на пороге твоём не трубят,

но хазары мои неразумны —

мочи нет тетиву натянуть;

проступает неясный рисунок,

намечая утраченный путь:

далеко за последней стеною,

где сливаются тени и свет,

где меняется осень с весною

ожерельем привычных примет, —

там увидишь, что дело не вышло

(сын ли, муж ли? беглец иль герой?);

ты за прялкою шепчешь чуть слышно:

Телемах, Одиссей, Антиной…

НРАВСТВЕННЫЙ ЭПИСТОЛЯРИЙ В ТЕРЦИНАХ

 
Гермина – Гарри
Мой друг, поверь – придёт она
пора явления с повинной;
и вздрогну я, удручена,
 
 
тем, что я лишь наполовину
судьбу сумела превозмочь
и навсегда твоей Герминой
 
 
не стала. Точка. Вечер. Ночь.
 
 
Гарри – Гермине
Подруга дней моих! Суров
был час, когда пришло решенье
меж острых слов и пёстрых снов:
 
 
не верить головокруженью,
запить пилюли кипятком
и отрезветь. Но мне отмщенье…
 
 
Твой старый Гарри бьёт челом.
 

НОЧНОЙ СОНЕТ

 
Взор этих глаз мне не указ;
подумай, что бывает ночью:
деревья, птицы, тучи, рощи,
кроль, на спине, дельфин и брасс.
 
 
Мой друг, ты смог хотя бы раз
без тормозов и всяких прочих
колес in vino veritas
прислушаться, как ночь грохочет?
 
 
Над Хлебным переулком тьма,
не дай мне Бог сойти с ума —
дом номер ноль вот-вот растает,
 
 
нам больше нечего терять;
жизнь – штука в сущности простая:
один два три четыре пять.
 

* * *

 
Параллельные прямые,
искривлённые сознанья
пересечься не должны бы,
сокращая расстоянье.
Но сыпучее пространство
увлекло в свои морщины.
Это сестринство и братство
без усилья и причины.
 
 
За чертой прикосновений
дальний краешек расплаты.
Можешь верить и не верить
в наказанья и награды.
 
 
Это луч горит последний
в голубых глазах вчерашних.
…Мой посмертный собеседник,
самый страшный, самый важный.
 

* * *

 
Четыре недели минуты считать,
подбрасывать в небо монету,
орлом или решкой вспорхнуть и опять
карету мне! – думать, – карету!
 
 
Прийти, увидать, победить в облаках
и гулко удариться оземь,
лихими словами себя попрекать
в час тридцать, в четыре и в восемь.
 
 
А после, свою упустивши стрелу,
напялив помятое платье,
четыре диванных подушки в углу
пристроить впотьмах за кроватью…
 

РАССВЕТ В ПОЛЁТЕ

 
Три полосы зари – столь ранней,
что гаснет сон и явь нейдёт;
под неподвижными крылами
лесов и гор невпроворот.
C сомнением, почти зловещим,
я слушаю моторов рёв,
и всё отчетливей и резче
день – сей блистательный покров…
Меж переливчатыми снами,
как тридцать лет тому назад,
раскачивается сознанье:
я обмираю невпопад;
предметы покидает тяжесть,
я болен так же, как они,
вот-вот на лица отблеск ляжет
и солнце вскинется в зенит.
Но медлит свет. Густеет утро,
пора – часы наперечёт!
И повторяю поминутно:
три полосы, заря, полёт…
 

ТЕАТР «ВСТРЕЧА»

 
За углом, где трамвай в сентябре
желтоцветен, как раннее небо,
начинается отмель угрей
и какая-то прочая небыль.
 
 
В разговорах за чаем твоим
нипочём запятых не расставить,
и спасительный утренний дым
я вдыхаю, как детскую память;
 
 
и когда за кулисами дня
загорится чужая Венера,
я пойму: ты погубишь меня,
золотая моя стратосфера.
 
 
Все погубят друг друга. И вот
начинается новое действо:
вдоль ручья пароходик плывёт
торопливым единственным рейсом.
 
 
Никого на бумажном борту,
его больше никто не увидит —
позабыли! Но эту беду
предпочту чёрно-белой обиде,
 
 
если скажешь, что время пришло
разменять эту влажную просинь
и забыться за ближним углом,
где трамвай желтоцветен, как осень.
 

SEATTLE WA

 
Сквозной заокеанский быт
просвечивает из-за трапа,
и ветер листья теребит
кровосмесительным нахрапом.
 
 
Ещё зелёное ничуть
не перемешано с багряным;
нет, я туда не полечу
медлительным аэропланом.
 
 
Новоприбывший Христофор
своей Вест-Индии коснётся;
взыграют мюсли и рокфор
на флаге местного народца.
 
 
Под сердцем серп да молоток
растают через две недели
и сквозь двойное решето
проглянет мир молочно-белый.
 
 
Без долгих летних отпусков
и снов, дымящихся вареньем,
придётся обойтись. Таков
закон для словоговоренья.
 
 
Стою без шляпы и пальто
близ закипающих моторов,
и мне ещё плевать на то,
каков заокеанский норов.
 
 
Но, Боже, до каких же виз
припоминать присудишь строго,
какие ливни вниз лились
в черешневом саду высоком?
 

У ТРАПА

 
Утренняя ртуть —
солнце позабудь;
полетим туда,
где тепла вода,
где солёный вкус
слёз и злых медуз;
там крута гора,
там проста игра:
некуда шагнуть —
узок Млечный путь,
тяжелее сон, —
в простыню лицом.
 

* * *

 
не всякий раз оттаивать дано
как мойва твоя серая бельдюга
хоть миру сколько раз говорено
про строгий стиль от сумрачного хьюго
 
 
босс мерит до семидесяти раз
подставить щёк румяное лукавство
под гордую затрещину глонасс
увидит из-под глыб перцовый пластырь
 
 
простуду согревающий тайком
под тонкой тканью несусветной ранью
когда ещё все мысли кувырком
и смятая постель как поле брани
 
 
все семьи счастливы но что ни говори
у всех невзгод один и тот же привкус
нас нежит по утрам и не бодрит
поскольку скоро смерть а путь неблизкий
 
 
ложится точной копией копья
пронзившего холодный страх рассвета
не говори что ростепель и я
ни слова не скажу тебе про это
 
 
тебе про то и это не прознать
и потепленье точным попаданьем
как оторопь падёт на контур сна
под тонкой тканью несусветной ранью
 

* * *

 
разве только бездыханным
звуком скомканным ко дну
взгляд двуокий тугоплавный
по кайме не протяну
 
 
по периметру оглядки
засмотревшись на луну
на ночные непорядки
по касательной взгляну
 
 
левой левой марш на стены
окружающие свет
лунный прячущийся пленный
нет спасенья спасу нет
 
 
только вычерченный контур
вереницей кружевной
плащаницей нищей вон там
видишь вьётся лёгкий рой
 
 
ненадёжных денных нощных
прочных точных и порой
так нечаянно возросших
под луною площадной
 
 
позабытых бледных битых
звёзд в стакане из-под туч
ложкой чайной всё что
тихо вычерпать из душ
 

* * *

 
внутри подветренных прогулок
полузабытых под конец
дней новых серых как свинец
и слов неясных и понурых
 
 
я часто чисто прозревал
десятый вал соревнований
бесплодных третьих упований
но сто четвёртый коленвал
 
 
меня короновал такою
бедою радостной незлою
что ускорение в груди
 
 
дышать мешало вместе с песней
шептать и петь таков кредит
бессрочный строгий и отвесный
 

* * *

 
я увидел во сне пикадилли
где рассвет был румян и медов
недолётные птицы бродили
вдоль по ленте неслышных шагов
 
 
я услышал падение пыли
в тонкорунных лугах облаков
плыли перья лиловые в мыле
неотмытого сна пятаков
 
 
звон кузнечный неясной прохладой
отдавался в сознании и
волокли очертанья распада
за собою сомненья мои
 
 
небеса были скудны и мутны
фюзеляж розоват и таков
что сгорая от сна поминутно
сердцем плыл высоко высоко
 
 
где в туман не играют монархи
а слова точно крылья легки
пикадилли лендровер и паркер
оборвутся в начале строки
 
 
и рассветное солнце косое
пятна света размажет по ще —
ке зардевшейся тихих историй
суетою не той вообще
 

Будва

* * *

 
так опускается всё выше
восьмой предновогодний вал
околдовал меня и брызжет
окрестный окрик зазывал
молекулы молекулярны
неосторожны небеса
и эту горестную карму
кричат-поют на голоса
 
 
чтоб не прислушиваться к стуку
свободно сердце-камень пуст
густеет ночь и гуси с кругу
готовы сбиться ну и пусть
несут не суть но солнце ясно
неосторожны небеса
и боинг мнимо безопасный
летит-поёт на голоса
 

Москва – Нью – Йорк

III

АКМЭ

 
День не взойдёт, и звон через край подступит:
сделать глоток невмочь, отворотиться тошно;
в здешних краях между нельзя и можно —
веер павлиньих глаз, звезда, и полынь, и трубы.
 
 
Нет, не в лесу – за полночным мытьём посуды
девять часов полёта вспомнятся осторожно;
ближе – нельзя и вздумать, далее – невозможно;
если не тьмы просить – пусть бы простой простуды.
 
 
Сырояденье – прах! жирны и хмельны акриды,
заокеанские травы и эти – квиты,
посереди тропы манна не каплет с неба.
 
 
Здесь половинный путь; ветер, как зов негромкий;
блеск обожжёт глаза с той стороны и с этой.
Клином сошёлся свет; родная душа – потёмки.
 

* * *

 
Обводы, обмеры, облёты —
четырнадцать медленных снов;
соблазн беспробудной работы
вернётся молчаньем часов.
 
 
Прерывистый шорох в гортани:
как будто на Страшном суде,
иссякнет живое дыханье
вот здесь, и нигде, и везде.
 
 
Двенадцатикратного боя
куранты не вышлют на юг;
четырнадцать гурий запоем
о райских садах запоют,
 
 
и дрогнет последняя чаша,
качнётся скупой разновес,
и горечь удачи легчайшей
коснётся вчерашних небес.
 
 
Я вспомню, что слева и справа
клубится гранит берегов;
здесь всякий обученный плавать
назад развернуться готов;
 
 
всё ближе, и вот уже близко
сквозная петлистая сеть,
и градус последнего риска
осыплет соцветья бесед;
 
 
на этом кремнистом причале
отмерить бы вровень с судьбой
четырнадцать светлых печалей —
с тобой, без тебя и с тобой.
 

* * *

Нет, не заманишь,

солёное море свободы…

О. Н.

 
солёное море свободы
пример конструктивного сна
у бреда не спрашивать брода
у дня не отыскивать дна
 
 
слоёное детство покоя
солёное тесто прости
узоры такого покроя
что некуда глаз отвести
 
 
напрасны слепые обмеры
пропорций лукавая сеть
рождает уменье химеры
на собственном взгляде висеть
 
 
но в устье усталого взора
такое молчание спит
что цельнолитая Сепфора
прозрачнее чем алфавит
 
 
и в этом разомкнутом рае
с покоем соседствует шторм
солёное море сгорает
и льнёт к изголовью в упор
 

Berlin

* * *

 
Это утро, лошадь эта,
эти мокрые растенья,
эти рыбные котлеты,
съеденные с промедленьем;
это кофе и какао,
эти заспанные вежды,
звук кошачьего лаканья
безоглядно безутешный;
эта книжка голубая
на расстеленной газетке;
снова лошадь, но рябая,
словно абрикос на ветке;
эти беглые расспросы
о недавних сновиденьях,
лошадях, каретах, розах,
о животных и растеньях,
это утреннее чудо —
ряд волшебных изменений;
и не знаю сам, чтo буду,
только – vici, vidi. Veni?..
 

ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ

 
Не рассеется, не уйдёт в облака, как дым;
не расточится, точно птичий возглас в ночи;
не рассыплется пластинкой слюды,
не растает огарком свечи.
 
 
Так: не исчезнет. Значит, напрасен страх;
значит – всё по местам расставится так легко;
получается, некого миловать и карать
в этой сутолоке сан риваж (без берегов).
 
 
Стоп, касатик! Следовательно, коротки
твои руки; глаз завидущий остёр
понапрасну; силы побереги —
прикорни на пути путанице наперекор.
 
 
Что ж, попробуем снова; коли весь этот свет
не придуман тобой, не из пальца высосан, то
опасенья напрасны: да – означает нет,
нет – тождественно да; решенье придёт потом.
 
 
Так, не загодя, не по расчёту, своим чередом
полегчает каждый предмет на треть,
ясность белая – беленою войдёт в твой дом
и на солнце больно будет смотреть.
 
 
Но зачем, почему не могу заснуть,
отчего невозможен глубокий вдох?
То ли не с кем стола вертануть,
то ли – кой в оракулах прок?
 
 
Не ищи между строчек будущих бед следы,
то ли карты мечи, то ли мирно спи на печи —
этот зов круговой не уйдёт в облака, как дым;
не расточится, точно птичий возглас в ночи.
 

* * *

 
дерево
подкошенное под корень
затихает в последнюю секунду
перед падением
невозможно стоять рядом
 

ГОТЛАНД. ЗАКАТ

 
Привычно разговаривать с тобой под вечер, разговаривать
с тобою, потом конвертик склеить голубой из неба позабытого
и боли, которая на перепутье сил меня лелеет, гнёт, но не
осилит, пока глоток – росы, тебя, росы – не пересохнет
каплей апельсинной; пока ещё умею различить границу
между розовым и чёрным, пока из прочих равных величин не
изберёшь того, кто обречённей; до той поры, как Бог сойти
с ума не даст легчайшим позволеньем брата, – не получу
последнего письма из рук тёмно-багрового заката.
 

Visby

* * *

 
короткие гудки
подарю тебе телефонную карту
на тысячу единиц
жёлто-красное яблоко
собрание сочинений золя
зачёт по литературе
двух сыновей молчаливых
и отойду назад к облакам
взглянуть как всё это будет
 

* * *

 
Догонять тебя линией
горизонта, вытянутой до слёз,
предназначен, как лилия —
быть белее берёз;
 
 
я детей твоих медленных
раскачивать на руках
должен, словно Коперник —
смотреть в облака.
 
 
Лучше б сны орфографии,
затверженные на ять,
на примерные табели
второпях променять
 
 
без возврата, – чем зариться
полусмертью в висок
на застигнутый засветло
нежилой горизонт.
 

* * *

 
Холодеет висок, холодеет живот,
холодеют иные никчемные чресла;
захолонет душа, если переживёт
этот сумрачный день, когда – нет! – не воскресла
моя удаль; и невидаль заволокла
околоток нехитрый Бутырского хутора;
говори что-нибудь: я не помню числа,
когда прошлая стынь все пути перепутала;
…от Миусского кладбища четверть часа —
попадёшь в аккурат на Миусскую площадь,
где привычная (бабушки, внуки…) буза;
ветер ёкает, словно бы горло полощет;
так и жил бы в сердцах (говори, говори!),
но покуда на латанном наспех асфальте
дошколята пускают свои пузыри, —
здесь меня, на Миуссах, оставьте, оставьте…
 

ПОЕЗД

 
Ночь, поскрипывая на вираже,
выражает собой добродетель,
и чувствуется уже,
что спокойней заснуть, чем дети,
нерождённые в этом слепом году,
не зачатые в прошлом,
не растущие в надцатом, и на беду
не узнавшие: лишний всегда непрошен,
но не брошен, не послан в сердцах на три
и не к сердцу прижат, а к чему-то вроде
стены; посмотри – у него внутри
поезд; и в пятки душа уходит.
 

ДОРОЖНАЯ БАЛЛАДА

 
Проезжий молодец – тебе отец;
он мимо ехал, понимаешь – мимо
он ехал – жнец, и на дуде игрец,
и швец, – он тихо ехал, молчаливо;
 
 
он горше всех, он краше всех; он всех
румяней, и чернее, и страшнее;
он был не мил мне, он был зол – поверх
барьеров всех, – всех грешников грешнее;
 
 
но я его, но я его – тогда,
нет, до сих пор, нет, только на минуту,
нет, навсегда, нет, я его забуду,
тогда оставь надежду навсегда.
 
 
Лукреция-Тарквиний в теремах
расселись, что твои Троил-Крессида,
всё сказано: как хаос на водах,
как скрипку я несу свою обиду…
 
 
Я расскажу тебе – послушай, вот:
всё пронеслось и тяжестью осталось,
усталостью под сердцем распласталось,
ползучим солнцем въелось в ржавый лёд;
 
 
я расскажу о том, что рассказать,
не в силах я, и это равносильно
тому, что, если б вымолила сына,
тогда б тебе на свете не бывать;
 
 
спокойно спи, – как только, дочь моя,
к полуночи наш поезд опоздает,
проезжий молодец тебе подарит
щенка-котёнка, птичку-воробья.
 

БАЛЛАДА

 
До слепого поворота —
и неволя, и охота
на оленя, на лося:
жизнь была да вышла вся!
 
 
На родины, на крестины
принесу я свиток длинный
и руками разведу
эту лёгкую беду.
 
 
Это новое дыханье
не ворованным, но ранним
будет; ты дыши, дыши
да всю правду расскажи:
во саду ли, в огороде
да при всём честном народе
понесла в густую ночь
свою бестолочь толочь…
 
 
Три девицы у овина
ночевали с половиной
скомороха-мужика;
тяжела – одна, легка —
третья, только вот вторая
понемногу обмирает
 
 
ни жива и ни мертва;
пошла кругом голова:
я ли, – молвит, – всех хилее?
словно бледная лилея,
 
 
вырастала я, росла,
замуж по любви пошла
лёгкою походкой львиной;
две лавины с половиной
для суженых припасла,
коим боле несть числа;
а сама-то чистый голубь…
 
 
…облетела горы, долы
муха. По воду пошла —
зачерпнула, донесла
до слепого поворота;
ох, нелёгкая работа
из болота вынимать
сердце. Я иду искать.
 

* * *

 
Скоротаю эти сны
и пойду на мировую:
одесную, ошуюю,
сверху, снизу – все равны.
 
 
Всё едино; как ни кинь,
белый свет сойдётся клином
раскалённым; без причины
и без следствия судим.
 
 
Выше, выше голова,
нос по ветру, хвост трубою,
коромыслом дым, – такое
получается ça va.
 
 
Сколько рот ни разевай,
не напиться вдоволь; воды
оглушительной свободы
перельются через край.
 
 
Малой толикою сил
превозмочь нагроможденье —
мельтешенье, гоношенье —
утомительных светил.
 
 
Ледяная ночь, мистраль —
никого в подлунной нету,
пораженье от победы
отличается едва ль.
 
 
Где ты был, смурной Адам?
Прочь альковы и палаццо!
Просто надо умываться
по утрам и вечерам…
 

* * *

 
Перевёрнутые лица,
дым над пыльной мостовой,
стань, столица-небылица,
словно лист перед травой;
 
 
сохрани отца и сына
(слева, справа – всюду боль) —
нерастраченная сила,
заторможенный футбол.
 
 
То ли позже, то ли – раньше:
не-разлей-вода-и-кровь, —
значит, я напрасно спраши —
вал тебя не в глаз, а в бровь.
 
 
Понастроили хибарок,
понабилися вдвоём,
с лёгким паром все по нарам,
все по парам кувырком.
 
 
Где-то в брошенном конверте,
чуть надорванном слегка,
коротают век до смерти
торопливые слова.
 
 
Там и я брожу по кругу,
стерегу свою тугу,
с перетёртою подпругой
аки посуху бегу.
 
 
Город дивный, город вздорный:
нам Садовое кольцо
брызнет в лица сонной, сорной
обручальною пыльцой.
 
 
Нет спасенья – аллергия:
белый смрад над головой,
капли тёплые, живые
тонут в дымке челюстной, —
 
 
торфяной и особливый,
выносимый до суда,
горький город, горделивый;
что оттуда, что туда —
 
 
понаехали, но, право,
нет залогов от небес:
эх, засада и подстава,
чёрный лес да мелкий бес…
 

* * *

…Отдохни от высот и опасностей, —

Упади – упади – упади!

Вл. Х.

 
гуттаперчевый мальчик под куполом низким
запрокинувший голову в синем раю
от трапеций пустых до манежного диска
обречённо отпрянувший вверх
                                                        узнаю
громкий ужас в твоём перевёрнутом взгляде
набухает ветвится стучится в виски
дотянуться бы близко не падать навряд ли
пофартит распрямить изможденный изгиб
замирающих в срок предпоследних усилий
не за страх а за совесть тянувшихся вспять
молодых и заломленных рук растопырив
непослушные пальцы зажмурившись ждать
когда вскинется в купол несчётное счастье
сокрушительный вздох развернётся в груди
запоздалым цветком неопознанной масти
упади упади упади упади
 

IV

СМОГ

 
Рассвет привстал на задних лапах,
раздвинул шторы, и туман
полупрозрачной бледной ватой
на стенах стон намалевал.
 
 
И не кончается заклятье,
и дольше света длится тень,
и день у темноты украден
и продан гибели затем.
 
 
Как трудно очертить пределы!
День ото дня не отделить;
зловонной мутью млечно-белой
болеет сумрак. От земли
как бы отпрянув, небо кружит.
Неслышной тенью ото дня
я бы уплыл в Игарку лучше,
но вреден север для меня.