Текст книги "Улики"

НОЧЬЮ У ЭКРАНА

«Мэ да гамэ…»[2]2
  Грузинск. – «Я и ночь…»


[Закрыть]

Галактион Табидзе

 
когда передёрнув затворы
колонна уходит в тираж
и многоканальные взоры
нацелены в каждый этаж
 
 
последних высот безымянных
на западном без перемен
над городом бывших и павших
мне вспомнилось: «Мэ да гамэ».
 
 
на южном честны перемены
и так переменчивы сны
вчера города пламенели
сегодня горят до луны
 
 
хмельные от чёрного страха
глаза изумлённых во тьме
из мрака лихая атака
где ж ты моё «Мэ да гамэ»?
 
 
где черное устлано белым
где белое чёрным зовут
там август был спорым и спелым
до самых последних минут
 
 
седой овдовевший хедлайнер
кричит мимо камер дрожа
не ведали сих восклицаний
Шота Николоз и Важа
 
 
не знали таких откровений
Симон Тициан и Григол
творит отворяющий вены
обугленный жгучий глагол
 
 
мне ночь солона несладима
мне с нею не сладить никак
где ваша постылая сила
Иосиф, Иаков, Саак?
 
 
где ваш опалённый и тусклый
расплавленный траченный тьмой
рассудка последнего мускул
не тронутый чёрной чумой?
 
 
и где укороченный мраком
ваш голос что прежде умел
сквозь изгородь чёрных квадратов
вдруг вымолвить: «Мэ да гамэ»?
 

* * *

 
зачем все русские вопро
бледны как дым от папиро
на чёрный день спроси его
зачем арапа своего
младая любит дездемо
глядясь в постылое трюмо
зачем зачем же из-за ту
жилища молнии лету
летит орёл тяжёл и стра
навстре творению петра
и до кавказа моего
се глас
хотят ли россы во
 

* * *

 
На лицах пресных места нет слезам,
послушлива сестра моя, невеста,
неоновая вязь Универсам
читается поспешно: Универсум.
 
 
Заискивает кающийся хор,
застрял в облатках кающийся шёпот;
воинственно трёхглазый светофор
в такую ночь мигает только жёлтым.
 
 
То ревностью, то ровностью томим,
я то ли вас, то ли не вас отвадил,
и тысячестокрылый серафим
мне прописал стрихнину в шоколаде.
 
 
Подумай! Жомини да Жомини
и ни полслова о мгновеньях чудных,
моей Изоры дар – прими, прими
и – в сторону от терний многотрудных…
 

ДУЭЛЬ С АПРЕЛЕМ

 
Четыре раза я давал
клятвы,
четыре дня я всё точил
перья,
четыре ночи строились
в ряд вы,
мои несчетные снови —
денья.
Был, как всегда, последний срок
тесен,
был взгляд тяжёл и светлый луч
узок,
и ни одна из простеньких
песен
не соглашалась на недо —
уздок.
За ними вслед влачился я
хмуро,
я нож достал, я изломал
перья,
и наступило не спросясь
утро,
но я в него уже не по —
верил.
Беззвучно было всё вокруг
в мире,
и раскрывались не спеша
почки;
я наблюдал за ними рев —
ниво
и проклинал неровный свой
почерк.
Я опечатки второпях
правил:
цветы сажал в горшки и на
грядки,
птенцов кормил, как будто был
вправе
с весной взаправдашней играть
в прятки.
Я ей мешал своим ночным
рвеньем,
я приближал её приход
робкий,
я своевольно сокращал
время
и в снежных залежах торил
тропки.
…Но что ещё там у меня
выйдет?
в конце концов – кому из вас
нужно
из топи клятв и перьевой
прыти
выкраивать весенний мой
ужас?
Отныне в пятый раз даю
клятву
не прикасаться к этим дням
белым,
хоть соблюсти ее смогу
вряд ли,
но обещаю не стрелять
первым.
 

* * *

 
Вильнюс! Серые костёлы,
я не знаю ваших тайн,
Вильнюс, гулкий, невесёлый —
выходи, встречай, встречай.
Я, приблизившись несмело,
стисну пальцы добела:
здесь, наверное, Семела
берегла колокола
для последнего свиданья
и, сгорев в его огне,
этот град до основанья
завещала в пепле мне.
Здесь погибли жар и пламя,
зачеркнув страницы тьмы;
я горючими слезами
Вильнюс выплачу взаймы.
 

* * *

Ю. Л.

 
Когда я день за днём выглядываю в окно
и смотрю всегда в одну сторону,
                           ведь окно у меня одно, —
мне начинает тогда постепенно казаться,
что за рекой еле видный обрывистый берег,
             словно кораблик на рейде в прилив,
                                            начинает качаться;
видно, мой взгляд, попадавший всегда в одну точку,
рано и поздно стал тихо раскачивать рощу,
стал раздвигать небоскрёбы, которые ближе,
чтобы реке не мешали под берегом прятаться снежным,
чтобы сподручней мне было угадывать, где она тише,
мягче, спокойней в изгибах течёт, где – поспешней.
День ото дня я теснил фонари, и асфальт, и антенны
и заполнял окоём заоконный ни валко ни шатко
воздухом чистым – вблизи, а подальше – отменный
зимний пейзаж помещал: крестьянин, восторг и лошадка
рысью плелись как-нибудь за пределы квадрата,
                                                где взгляд мой всесилен,
небо тогда становилось из серого синим,
падали капли, а сани – сводились к телеге,
подготовляемой мною заранее к лету,
будто мне доподлинно было известно,
                    что до июля не будет достроен
                             заложенный уже небоскрёб,
                                        который лишит мой пейзаж
последней чистой проталинки,
                         куда я дышу
каждый день и с надеждой гляжу
(долго-долго гляжу),
пока не начнёт мне казаться,
что за рекой еле видный обрывистый берег
                               склонен тихонько качаться,
словно старый кораблик,
                полжизни на рейде дремавший
                                     и думавший часто:
– Как бы устроить, чтобы прилив
никогда-никогда не кончался?
 

Кемерово

* * *

 
Тысячедневный город обозначил
все варианты ненависти. Вдруг
вернувшись снова, понял, что иначе
к нему пришёл я. Что былой испуг
 
 
застыл и истончился, как, бывает,
становится всё тоньше нить и грусть;
я больше почему-то не боюсь
твоих дымов театров и трамваев.
 
 
Я нынче не завистник. Я с тобой
сумерничаю тихо и бесстрашно.
И улететь отсюда мне слабо,
и здесь остаться. Прочее неважно.
 

* * *

 
Убереги от этих лиловатых,
прерывистых, как линии руки,
унылых, что рождественская вата,
лесов на правом берегу реки —
(на правом, на далёком) – нет, не белых,
не вязких, не домашних, вовсе не
угрюмых.
                  Оказалось и пропелось,
что уберечься, вероятно, мне
не пофартит. И глубоко запавши,
как клавиша под натиском руки,
я промолчу, и всё тебе доскажут
леса на правом берегу реки.
 

Кемерово

* * *

Нет, правда, вернуть и вернуться – почти одинаковы сны; возвратность глаголов, как блюдце, как дно опустевшей казны. И брошенный маленький шарик (черешенка, яблочко, сон), вращаясь, любовно обшарит все впадинки белых часов.

Но вот, содрогнувшись от пульса, отчасти сужая круги, начнёт приближаться – где пусто, где сердце, где ямка тоски. И вместо всегдашнего риска умолк нуть, застыть, умереть – растает сначала на четверть, потом, колыхнувшись, на треть…

VI

* * *

 
Чолом схололим зимної пожежi
спроквола ледве чутно доторкнись —
побачиш бiлих зiр гарячi очi;
з цiєї нескiнченної мережi
вздовж узбережжя випнутих узлiсь
не видобути мерехтiння ночi.
 
 
А як натерпне вранiшня сльоза,
через щоку прокресливши твiй острах, —
сльотавим смолоскипом час i простiр
зiллються водограєм по лiсах.
 

З ДАРНИЦI ДО ДНIПРА

 
Бiля Києва знов, у стрiмкому вагонi;
рiзномовного гомону хвиля густiш,
нiж самотнiсть оця, що її на долонi
нiби пестить мiй син. Незагострений нiж
цих зелених i довгих узлiсь не минає,
поспiшає за потягом, криком кричить,
тепловозним гудком вдалинi завмирає,
не завмерши в менi нi на мить, нi на мить.
 

ПОБЛИЗУ ПЕТРОПАВЛОВСЬКА-КАЗАХСЬКОГО

Słyszałbym głos z Litwy…

Mickiewicz

 
Як гроно зелених i марних зусиль,
мiй потяг летить помiж степом i серпнем;
та стукiт дрiбний, ще не ставши нестерпним,
потрiйною чергою креслить поспiль
мої сподiвання даремнi; сльоза,
прозора та гостра, мов скло, набiгає
i сохне пiд вiтром з вiкна i зникає,
та де ж, Буковино, твiй заклик, твiй за…
 

ПЕРЕКЛАДАЮЧИ СТУСА

Наснилося, з розлуки наверзлося…

В. С.

 
Увесь геть ранок, журно – якбим пiзно
вночi схотiв ненаодинцi буть —
об тi рядки тручаюся; та списа
не маю, щоб чарiвну каламуть
тих келихiв-дзвiночкiв невгамовних
приспати, настромивши на сльозу
уламки болю й туги.
…Дощ з бавовни
важкого неба – падає, мов сум.
 

БIЛЯ ЛЬВОВА. ЗАЛIЗНИЦЕЮ

 
Дорога зникає пiд снiгом,
опалене серце мовчить…
Коли ще – жадана вiдлига
зiтхне, затремтить, задзвенить?
На цьому заснiженiм дротi
пiвколом лежить самота,
а мiй поневолений потяг
летить, нiби в небо злiта…
 

* * *

 
коли навперейми, раптово
шарпнеться твоїх зазiхань
нечувана сумiш та слово
ознакою бажаних знань
надiйде незмiнною грою
гарячих та зимних заграв,
нервовою долею-млою,
що ти її знав i не знав, —
невдовзi останнiх обiймiв
погубиться привид сумний —
покiрний, зухвалий, свавiльний —
i твiй, i нарештi не твiй, —
тодi зрозумiєш зненацька,
що зустрiч дорiвнює всiм
колишнiм прощанням i пастка
чатує у лонi лiсiв,
второпаєш розумом раннiм:
тобi непереливки тут,
i цим безнадiйним воланням
дозволиш зiйти в висоту.
 

* * *

 
Пiслямова жалю не буває нестерпна:
повз акацiї в цiм зеленавим краю
я лечу, наче птах, мiж лiсами та степом,
якбим досi отут безтурботно жию.
Наче ще не вiдчув безпритульних, вокзальних
гострих дотикiв пiтьми, що ллється довкруг
(яскравiша за полум’я), чорним проваллям
зимно дихає в очi. В цю вранiшню гру
бiльше грати несила, з розлуки, з розпуки
охололим чолом припадаю до скла,
в молитовнiм жалю простягаючи руки
до акацiй та щедрого червнем тепла.
 

ГАЛИЦИЙСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 
Гей, сюды! та абыселэ, трошки
эссе! – кляйнер унд шейнер, майн'либ;
зъйиж усэ до останньойи крошки,
щобы гой не добрався до ных…
 
 
Гейе шлофен, майн зонн: до шабаду
вже ж лышылось всього ничого;
помолыся, майн либер, та спаты
лиге, битте; зай руйх, дорогой!
 
 
Морген встанэш, як зонце вэсною
вид нэдовгого сну устайе;
швайг, майн' кляйнер, мовчи – я з тобою!
их мит дир, майн глик, – счастя мойе…
 

ГАЛИЧАНСЬКА КОЛИСКОВА

 
Гей, сюди! та абiселe, трошки
eссе! – кляйнер унд шейнер, майн'лiб;
з'їж усе до останньої крошки,
щоби гой не дiбрався до них…
 
 
Ґейе шлофен, майн зонн: до шабаду
вже ж лишилось всього ничого;
помолися, майн либер, та спати
лiґе, битте; зай руйх, дорогой!
 
 
Морґен встанеш, як зонце весною
вiд нeдовгого сну устає;
швайґ, майн' кляйнер, мовчи – я з тобою!
iх мiт дiр, майн ґлiк, – щастя моє…
 

ДЕРОМАНТИЗАЦИЯ / ДЕРОМАНТИЗАЦIЯ

1

 
исправленному верить: где-то, где
на дне воды – что быть могло волною —
упрямо изогнувшись, крутизною
соперничает с валом, – быть беде
или не быть: собой, чужим, но де —
романтизации не скрою:
покрой из моды вон; теперь второе:
достали те, те, те и те, те, те!
 
 
в сердечной простоте ни слова и
ни сна ни жала мудрыя змеи;
и празднословный и лукавый замер,
 
 
ест поедом сознанье, – поезд в путь
едва нацелив рельсы, сердце залил
седою ртутью – вспять не повернуть
 

2

 
життя спинилося i проти
нема нiчого та проте
дарма очiкувати доти
як зiйде зiр мов сонце де —
романтизацiя до краю
дiйшла щовечора коли
здавалося що я не знаю
про себе зайвого з iмли
напiвзануреної в безлiч
даремних спогадiв вночi
надiйде розмаїта немiч
якби ви знали паничi
про цi порозумiння хоч не —
сподiванi але сумнi й
доречнi та яскраво точнi
мов згадки пiвстолiтнi нi
менi не байдуже нiвроку
стомилася не спочивать
миттєвi зустрiчi та кроки
позаду чую не лiтать
 

* * *

О.

 
Плекати надiю?.. Лелече крило
лиш зможе цей звук вiдтворити в польотi,
отож i плекати лишилося доти,
як вiдгомiн лютi прилине з теплом.
 
 
Нестямного болю, нестерпних надiй
захочеш; як десь i колись набувало
твоє нетерпiння такого лекала,
що тих спересердя покинутих мрiй
i вранiшнiх марень здавалося мало.
 
 
Здавалося: обмаль устигнувши жить,
невдовзi побачиш промiння з Фавору;
аж ген! нi сльози, нi лихого докору
не видобути з позабутих сновидь.
 
 
З позаминулої бiлої мли
сподiваних закликiв бiльше не чути;
плекати уламки твоєї маруди
несила. Лелеки позбавленi крил.
 

VII

ПИСЬМО С ВЛОЖЕНИЕМ

 
я измельчён и увеличен
в твоих глазах до полусмерти
до разрешения альберти
на злом мольберте беатриче
 
 
пропорций перезрелых притча
размерность снятая по мерке
недозвеневшее в конверте
прощальных слов слепое биче —
 
 
ванье спасительное снови —
денье туманное в основе
своей неподневольной боли
 
 
белеющей как парус в море
как туча в небе непоколе —
бимый ответ на мониторе
 

* * *

 
Впервые полукружия зимы
привиделись сквозь поредевший воздух
(для листопада рано, лету – поздно), —
сны не спасут от злой сумы-тюрьмы.
 
 
За ароматы подлинной цены
никто не посулит, покуда розы
не за двойным стеклом цветут, а вроссыпь
в Останкине пятнают валуны.
 
 
Повсюду джаз осенний узнаю,
но взмахом дирижёрским на краю
земли уже вступил иной кудесник
 
 
в сюиту звёзд навстречу белизне
рождественской волною поднебесной,
расчерченною начисто вчерне.
 

* * *

 
Идёт ли кругом голова,
я ничего не понимаю:
охладеваю и сгораю
одновременно. Такова
 
 
настала нынче сэлява;
из глуби ада или рая —
то ль первая, то ли вторая —
пришла она: дели на два,
 
 
квадратный корень извлекай,
гадай, где Герда, а где Кай, —
всё не поможешь иудею
 
 
стать эллином хоть бы на миг,
на час, на день или неделю:
я эту истину постиг.
 

* * *

 
Сорокин сын, сорочий хвост,
сорочинская распродажа,
(ну – ярмарка…) – всей этой блажи
мой ум, увы, не перенёс;
 
 
быть иль не быть – вот в чём вопрос:
мне нужно всё – и хвост, и даже,
возможно, сын иль дочь. Всё та же
блажь и разительный разброс
 
 
между моим и не моим,
меж тем, что есть, и дорогим,
между желанным и наличным;
 
 
но прав декабрь, и прав январь:
малейший шёпот не был лишним,
и повторится всё, как встарь.
 

* * *

 
так раскладывал Винсент картинки свои
в письмах к Тео прерывистых и торопливых
дескать вот написал снова шесть терпеливых
арлеанских пейзажей о красной любви
 
 
так описывал Кречмар кругами руин
вечерами кружил по опасным проливам
у порога греха созидал молчаливо
сериальных гармоний слова-соловьи
 
 
так нелёгкими звуками смолоду полн
подле волн и доподлинно белых колонн
и дубров добронравных и широкошумных
 
 
обнаруживши вдруг свой треножник в пыли
не пыли и не сетуй на малых сих блудных
на безмолвие на небесех на земли
 

* * *

 
Сорока серая слова
толкует вольно и толково,
так для неё любое слово
теряет первые права,
 
 
но право первых дней в году —
зимою сонною считаться,
и Бог с ним – пицца ли, лавацца, —
горяч мой день на холоду.
 
 
Легко ловлю тончайший свет,
до марта спрятанный за тучей —
прохла-, прозра —
чный и летучий,
как в сердце дня сорочий след.
 

БЕСКОНТАКТНОЕ

 
меня хотят раз два три пять
я не хочу ни семь ни девять
тут ни поверить ни проверить
ни разменять ни променять
 
 
умом либиду не унять
не сосчитать и не измерить
и двум-полутора потерям
приобретеньями не стать
 
 
зову бывалых минус три
и минус два гори гори
моя звезда твоя звезда но
 
 
дом номер ноль всегда внутри
и над вселенной первозданной
квадратный корень хоть умри
 

* * *

 
уравновешенности нет
и то, что было через силу
и (думалось) сведёт в могилу,
осталось дробью кастаньет;
 
 
мне карт нуар во цвете лет —
оформлен не был; враг мой милый! —
не дотянувший до аттилы, —
ты сер, а я, приятель, сед…
 
 
не тут-то было: мой роман
бураном дымным лёг в карман
и не прочитанным смеялся;
 
 
так не просчитанные сны
не возвращаются и сальса
не станет вальсом хоть бы хны.
 

* * *

По нас, по грiшних не ридай…

В. Стус

Земля, прозрачнее стекла,

И видно в ней, кого убили

И кто убил.

А. Т.

 
о нас о грешных не рыдай
написан первый перевертень
кого убили и кто смертен
не разберёт ни ад ни рай
 
 
прильнули тесно март и май
и алла и аллах и черти
и ангелы в одном конверте
моя твоя не понимай
 
 
ну что ты скажешь в этот день
одна сплошная дребедень
одна засушливая дрёма
 
 
не мир но мор немой минор
и против лома нет приёма
но страшен вечности узор
 

* * *

 
ты должен слышать сей же миг:
важней всего июнный посвист
незаходящих и несносных
лучей последних верховых;
 
 
сливаясь звуком и рукой
в одну рассеянную россыпь,
ты остаёшься, мой иосиф,
неразгоревшимся, как зной;
 
 
неперелистанный, так тих
твой шёпот в шуме не моих,
но и не здешних обещаний:
 
 
обетованное – слышней,
как бы неброское прощанье
тщедушной щедрости твоей.
 

* * *

 
только те впечатленья, когда
до поры неокрепшее око
видит то, что потом ненароком
(и нароком) не выйдет отдать
 
 
в фотошоп нестареющий – да
и не стоит, – так мнилось вначале:
полегчает и вдруг за плечами
перемётная злая звезда
 
 
пересветит косыми лучами
угол дома напротив и чайник —
отступающий в вечность солдат, —
 
 
Усиевича ул., кофе мокко,
спирт рояль, перекрестие дат —
белый Липкин идёт одиноко…
 

ПИСЬМО ГОГОЛЯ

Ты всё тот же, деятельный,

трудолюбивый… Но берегись

слишком увлечься и рассеяться

многосторонностью занятий.

Избери один труд, влюбись в него

душою и телом, и жизнь твоя

потечёт полнее и прекраснее,

а самый труд будет проникнут тем

одушевлением, которое недоступно

для истрачивающего талант свой на

повседневное.

Гоголь – Погодину; Ноября 28, 1836

 
Ты всё тот же, деятельный, трудолюбивый…
Но берегись слишком увлечься:
как во сне, легко, без усилий
сотворяй своё, не открещивайся.
 
 
Рассеяться многосторонностью занятий?
Избери один труд, влюбись в него
от закона до благодати,
как себя полюби, как ближнего —
 
 
душою и телом; и жизнь твоя потечёт полнее
и прекраснее, а труд будет проникнут
судьбою и делом, немощь уйдёт – бог с нею! —
и тогда начала, концы настигнут
 
 
тем одушевлением, которое недоступно
для истрачивающего талант свой на повседневное.
 
 
…И присно, вовеки и купно
с тобою моё существование бедное.
 

* * *

 
смело смотрю в начинающий складывать боль
гулкий узор поддающейся сказу задумки
будущей звонкой заметки рецензии утки
в жёлтую прессу ворвущейся стрижкой под ноль
 
 
где бунимович где я что гекуба ему
что мне его патриаршая злая гекуба
рву лепестки осторожно и любо ль не любо
не разгляжу не расслышу и к сердцу прижму
 
 
там будет видно там выбелит сумерки снег
там человек человеку не брат и не враг поневоле
там орфография больше не в силе а кроме
правил её на ногах не стоит чилавег
 
 
правильным бисером впишет и ровным шитьём
швы подобьёт и подрубит нас близко друг к другу
снег запоздалый который декабрьским днём
наверняка по периметру нашу округу
 
 
бодро очертит а кто не согласен замри
выйди из строя зимы потерявшей остатки
совести чтобы как встарь наступать мне на пятки
тотчас как только узоры в дисплей пролегли
 

ДЕКАБРЬ

 
ну уже хватит ну вычерпай вон из ведра
всю эту наледь вплотную с водою живою
я её знаешь не звал золотою каймою
не покрывал не искал от добра до добра
 
 
нет не мигрень но подай все мои паркера
первый салют за неделю до года иного
выпишу я расписной каллиграфией снова
дать или взять но не выгорит эта игра
 
 
неколебима незыблема твой эверест
хворост не снег покрывает на мили окрест
я не сумею придумать сильнее и проще
 
 
чтоб не казалось что к сердцу ромашку прижму
ветер тряпьё на балконах как зубы полощет
колким бальзамом и шепчет про горе уму
 

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

не мало ли тебе меня тогда

когда меня с тобой одной тобою

мне мной самим не более чем мною

с тобой самой от самых нет до да

утешить удаётся навсегда

для всех моих решённых в этом споре

с тобой незримом и чего же боле

вопросов пользы нет и нет вреда

но зреет колос голосом в горсти

зажатым стоном в гости не впусти

не выпусти как сказано у павла

наружу из объятых мёдом рук

под языком лактоза много мало

но в самый раз меня тебе мой друг

ВОЕННЫЕ СБОРЫ

Костополь Ровенской обл., 1983

 
двойная бухгалтерия угла
прямого, но на самом деле вовсе
не такового, а со сгибом в торсе —
двойная геометрия крыла
 
 
сошла на нет, как шангри-ла, была
ещё вчера точёная, как морзе, —
замером штрих-пунктирным зуммер в прозе
звенел и замер в рифму пел дотла;
 
 
как это близко: вёрст не рассмотреть, —
полней наполовину, в четверть, в треть
величины нормальной, без причины,
 
 
без меры увеличены в строю
стоят приотворённые мужчины
и молча любят родину свою
 

* * *

 
читаю подряд без разбору
стихов напечатанных в
журналах несметную гору
и вкус тренирую. Увы
 
 
горька не неволя густая
увидеть пять пятых тоски
и восемь с полтиною рая
ценою в четыре доски;
 
 
для тех кто постарше больница
у тех кто моложе сума,
средина поля биаррица
чужие столицы зима
 
 
свиданье объятье собака
у сонных и нежных колен
и алая сочная влага
течет как вода перемен