Текст книги "Междукняжеские отношения на Руси. Х – первая четверть XII в."

Статья 6526 (1018) г., где рассказывается о приходе на Русь Святополка и Болеслава I, поражении Ярослава на Буге и его бегстве в Новгород, вторичном вокняжении Святополка в Киеве и об избиении поляков, согласно мнению Д.И. Иловайского и А.А. Шахматова, испытала влияние статьи 1069 г., рассказывающей об аналогичном событии при Изяславе Ярославиче¹⁶¹. В пользу позднего происхождения этой статьи высказался А.Б. Головко, предположивший, что ее автором был летописец, оппозиционный Ярославу¹⁶². По мнению С.М. Михеева, к первоначальному тексту статьи относятся три фрагмента: 1) от слов: «Приде Болеславъ съ Святополкомь на Ярослава с Ляхы…» – до слов: «Ярославъ же убежа съ 4 мужи к Новгороду»; 2) от слов: «Ярославу же прибегшю Новугороду» – до слов: «Болеславъ же бе Кыеве седя»; 3) от слов: «Святополкъ же нача княжити Кыеве.» – до конца статьи, сообщающем о вторичном изгнании Святополка Ярославом, тогда как остальные фрагменты были добавлены под влиянием польского присутствия в Киеве в 1069 г.¹⁶³ С текстологической точки зрения эту реконструкцию надо признать вполне удовлетворительной, несмотря на то что в результате позднейших построений исследователя, связанных с реконструкцией текста «Древнего сказания» 1016/17 г., текст летописной статьи 1018 г., представляющий сюжетную общность со статьями 1014–1016/17 гг., не отнесен к его составу¹⁶⁴. Необходимо отметить, что первоначальный текст статьи, по-видимому, был нейтрален к Святополку, а вторичные дополнения наряду с его дискредитацией были призваны выдвинуть на первый план Болеслава Храброго (ср.: «Болеславъ же вниде в Кыевъ съ Святополкомь, и рече Болеславъ: „разведете дружину мою по городомъ на покоръмъ, ибысть тако“»; «Болеславъ же бе Кыеве седя, оканьныи же Святополкъ рече: „елико же ляховъ по городу избиваите я“, и избиша ляхы»)¹⁶⁵, и данная тенденция получила дальнейшее развитие в памятниках новгородского летописания XV в., которые сообщают об интронизации Болеслава на киевском столе¹⁶⁶. Этот вопрос до недавнего времени оставался спорным. Например, В.Д. Королюк сначала полагал, что такое развитие событий было вполне возможным, однако позднее пришел к выводу, что подобная точка зрения должна быть отвергнута¹⁶⁷. Позже в пользу первой точки зрения Королюка высказался М.Б. Свердлов¹⁶⁸. Наблюдения А.В. Назаренко и А.В. Поппэ, обративших внимание, что Титмар Мерзебургский пишет об интронизации Святополка Болеславом¹⁶⁹, свидетельствуют против подобного предположения. По всей видимости, редакторы летописного рассказа о событиях 1018 г. сознательно гипертрофировали тот факт, что Святополк являлся ставленником польского князя, дабы подчеркнуть его политическую несостоятельность. Что касается летописной статьи 6526 (1019) г., рассказывающей о битве Ярослава со Святополком на Альте, здесь следует согласиться с мнением тех исследователей, которые считают ее позднейшей вставкой, обусловленной влиянием борисоглебского культа¹⁷⁰, отметив, что она требует отдельного сопоставления с соответствующим фрагментом паримийных чтений Борису и Глебу¹⁷¹. Таким образом, с одной стороны, можно считать доказанным, что первоначальный рассказ о борьбе за «наследство Владимира Святославича» рассказывал только о борьбе правителей Новгорода и Киева или, говоря словами Н.И. Милютенко, являлся «Повестью о борьбе Ярослава со Святополком»¹⁷², с другой стороны, следует отметить, что он являлся не самостоятельным произведением, а органической частью «прототекста» летописи.

Большинство исследователей, реконструирующих обстоятельства междоусобной войны 1015–1018 гг., смешивает первичные и вторичные сюжеты, составляющие общую картину этих событий¹⁷³, вследствие чего представления о приоритете «старейшинства», которые зафиксированы в текстах Борисоглебского цикла, переносятся на начало XI в.¹⁷⁴ Между тем подобные историографические конструкции нуждаются в пересмотре, поскольку в реконструируемом первоначальном летописном рассказе упоминания о «старейшинстве» отсутствуют, а отдельные элементы его и вовсе свидетельствуют о том, что политическое положение Святополка в Киеве летом 1015 г. являлось непрочным: он должен был скрывать информацию о смерти Владимира, чтобы успеть заручиться поддержкой населения – «людей» города, о которых в повести «Об убиении» говорилось, что это «кыяне»¹⁷⁵, поскольку новгородский князь имел в Киеве своих информаторов, не только в лице Предславы, но, как выясняется из рассказа НГЛМ о Любечской битве 1016 г., и в окружении Святополка, где «бяше Ярославъу мужь воприязнь»¹⁷⁶. Это значит, что в качестве лидера княжеского рода Святополк воспринимался далеко не всеми, вне зависимости от того, был ли он сыном Ярополка Святославича, как считалось до последнего времени на основании нумизматических данных, либо старшим из оставшихся в живых сыновей Владимира¹⁷⁷.

Относительно Ярослава надо отметить, что в перечне сыновей Владимира он, скорее всего, занимал место вслед за Святополком (как указывают Ипатьевская, Радзивилловская, Новгородская IV и Софийская I летописи), которое согласуется с представлениями современной историографии: как свидетельствуют анатомические исследования останков Ярослава, осуществленные В.В. Гинзбургом в 1939 г., его возраст, указанный в статье 6562 (1054/55) г. («Живе же всех лет 70 и 6»), был завышен и в действительности не превышал 66 лет; соответственно, соотнесение даты его рождения с 978 г. является неприемлемым¹⁷⁸, поэтому некоторые исследователи вслед за Д.Г. Рохлиным считают возможным отнести ее к середине 980-х гг.¹⁷⁹ и даже к концу 980-х гг.¹⁸⁰ Такая манипуляция, по всей видимости, была осуществлена в последней четверти XI в., когда стал актуальным принцип «старейшинства».

Согласно ПВЛ, Ярослав получил новгородский стол после того, как случилось умереть «стареишему Вышеславу Новегороде»¹⁸¹. Если бы в политической практике этого периода сложился какой-либо порядок замещения столов, его место, несомненно, должен был бы занять Святополк. Поскольку ничего подобного не произошло, можно предположить две альтернативы: 1) Владимир не придерживался неукоснительно практики назначения в Новгород «старейшего» сына, т. е. для него поддержание определенного порядка замещения столов не являлось принципиальным; 2) факт «старейшинства» Вышеслава был зафиксирован позже, c тем расчетом, чтобы упрочить не только сформировавшуюся на рубеже XI–XII вв. концепцию о главенстве этого принципа, но и представление о приоритетных правах преемника Вышеслава на новгородском столе – Ярослава. Из летописного рассказа о Ярославе следует, что основной функцией князя-наместника являлся сбор дани и последующая отправка 2/3 ее в Киев (в тех же пропорциях в Киев при Ольге поступала дань с древлян)¹⁸². В тексте подчеркивалось, что «тако даяху вси посадници новъгородьстии» (в НІЛМ «и тако даяху въси князи новгородстии»)¹⁸³.

То, что новый новгородский князь нарушил установившийся порядок, исследователи обычно объясняют его тесной связью с интересами новгородской общины¹⁸⁴. Но если взглянуть на источниковый материал с точки зрения «грубой элементарности» факта и учесть, что Ярослав не являлся исконно новгородским князем, а занимал новгородский стол только несколько лет, станет очевидно, что он вряд ли успел проникнуться интересами местного населения, верхушку которого безжалостно уничтожил после того, как новгородские «мужи» перебили наемников-варягов.

Помимо ПВЛ несколько модифицированное описание этого инцидента сохранилось в НІЛМ. Вслед за А.А. Шахматовым исследователи видят в нем отражение ранней летописной традиции¹⁸⁵. В НІЛМ конфликт Ярослава с новгородцами представлен следующим образом: «В Новегороде же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие деяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: „сего мы насилья не можемъ смотрити“; и собрашася в нощь, исекоша Варягы в Поромоне дворе; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракоме. И се слышавъ, князь Ярославъ разгневася на гражаны, и собра вои славны тысящу, и, обольстивъ ихъ, исече, иже бяху Варягы ти исекле; а друзии бежаша изъ града. И в ту же нощь ис Кыева сестра Ярославля Передслава присла к нему весть, рекши: „отець ти умерлъ, а братья ти избиена“. И се слышавъ, Ярославъ заутра собра новгородцовъ избытокъ, и сътвори вече на поле, и рече к ним: „любимая моя и честная дружина, юже вы исекохъ вчера въ безумии моемъ, не топерво ми ихъ златомъ окупите“. И тако рче имъ: „братье, отець мои Володимиръ умерлъ есть, а Святополкъ княжить в Киеве; хощю на него поити; потягнете по мне“. И реша ему новгородци: „а мы, княже, по тобе идемъ“. И собра вои 4000: Варягъ бяшеть тысяща, а новгородцовъ 3000; и поиде на нь»¹⁸⁶.

В этом тексте следует выделить ряд принципиально важных моментов. Во-первых, структура сюжета здесь в общих чертах совпадает с содержанием реконструированного выше первоначального летописного рассказа о борьбе Ярослава и Святополка, еще не осложненного элементами «борисоглебской тематики», которая присутствует отдельно под 1015 г. в виде повести „Об убиении Бориса и Глеба“¹⁸⁷. Во-вторых, в НIЛМ гипертрофирован мотив раскаяния Ярослава, который призван продемонстрировать неправоту князя¹⁸⁸. В-третьих, неоднократно отмечалось, что НIЛМ, в отличие от ПВЛ, говоря об истреблении новгородцев Ярославом, упоминает о «славной тысяче воев», а не о «нарочитых мужах». Согласно предположению А.Е. Преснякова, получившему развитие у других ученых¹⁸⁹, речь могла идти не о реальном количестве людей, а о членах древнейшей военной организации – новгородской «тысячи», которых следовало отождествить с «нарочитыми мужами» (большинство из них видит в ней представителей местной знати). В контексте этой гипотезы вспыхнувший в Новгороде конфликт между варягами и новгородцами можно представить как противостояние между двумя военными организациями – пришлой варяжской дружиной и местной «тысячей».

Главным военным ресурсом князя в борьбе с Киевом, судя по летописному рассказу, являлись именно варяги. Значит, первоначально, он не рассчитывал на содействие «тысячи» и его конфликт с отцом был продиктован личным интересом. Еще Н.И. Костомаров заметил, что «дело восстания Ярослава против отца было совсем не народным новгородским делом» и что «Новгороду не легче было оттого, что Ярослав не платил отцу, а себе оставлял то, что собирал с новгородцев»¹⁹⁰. По всей видимости, сделать ставку на местное население Ярослава заставило только трагическое стечение обстоятельств, хотя нельзя полностью отрицать и того, что его политика была потенциально выгодна городу. При такой трактовке неизбежно возникает вопрос: что могло послужить мотивацией поведения Ярослава? Если учесть, что 2/3 дани, отправляемой в Киев, представлялись традиционной нормой, можно предположить, что мотивы князя имели не столько экономическую, сколько политическую подоплеку, о которой остается только догадываться. Хотя неповиновение сына отцу в политической практике Древней Руси явление экстраординарное, поведение Ярослава заставляет усомниться в непререкаемости авторитета главы княжеского рода. Так как Ярослав и Святополк проявили нелояльность еще при жизни Владимира, по всей видимости, следует согласиться с предположением о том, что «ни старшинство, ни отцовские предначертания – эти краеугольные камни династической идеологии, сформировавшиеся ближе к концу столетия, – не имели решающего значения для сыновей Владимира»¹⁹¹. Доказательства в пользу этой точки зрения будут приведены ниже.

Если братья осмелились выступить против авторитета отца, разумеется, никто из них не стал бы признавать приоритет другого, так что интронизация на киевском столе Святополка спровоцировала дальнейшее углубление конфликта, перерастанию из экономической в политическую плоскость. Чтобы противостоять Святополку, Ярослав был вынужден прибегнуть к помощи «новгородцев»¹⁹², несмотря на то что несколько ранее (если верить летописцу, буквально накануне) князь организовал убийство новгородских «нарочитых мужей». Как предполагается, примирение с новгородцами стало возможным в результате уступок со стороны Ярослава¹⁹³, вследствие чего была достигнута общность стратегических интересов. Так как до этого момента мы не встречаем в источниках признаков заинтересованности местного населения в конфликте с Киевом, можно предположить, что оно воспользовалось сложившейся кризисной ситуацией, чтобы взять инициативу в свои руки. Иными словами, шаткость позиций обоих князей способствовала усилению политической роли городских общин, на которые они опирались.

Из сообщения Титмара Мерзебургского, относящегося к 1018 г., можно заключить, что население Киева достаточно быстро перешло на сторону Ярослава, но после того, как он потерпел поражение на Буге от войск Болеслава Храброго, сохраняло верность недолго. Хронист пишет, что «хотя жители и защищали его (город. – Д. Б.), однако он быстро был сдан иноземному войску: оставленный своим обратившимся в бегство королем, [Киев] 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора Святополка, благорасположение к которому, а также страх перед нашими обратили [к покорности] весь тот край. В соборе Святой Софии (sancte monasterio Sofhiae), который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города», а вскоре «вышеупомянутый сениор с радостью [стал принимать] местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности»¹⁹⁴. Таким образом, можно сделать вывод о том, что политические симпатии киевской городской общины были неустойчивыми, меняясь в зависимости от обстоятельств. Более последовательной была политическая позиция Новгорода, где Ярослава после переезда в Киев (по свидетельству приведенного в НІЛМ списка «А се князи Великого Новагорода»), сменил во главе местной администрации сын бывшего посадника Добрыни Константин («…Первыи князь по крещении Вышеславъ, сынъ Володимерь. По немь братъ его Ярославъ, и володяше землею, и идя Киеву, и посади в Новегороде Коснятина Добрыничя»)¹⁹⁵.

Назначение посадником Константина могло быть одним из условий политического компромисса, который, с одной стороны, позволял Ярославу в какой-то степени удовлетворить местное население, а с другой – сохранить контроль над городом в руках своего близкого родственника. Впрочем, несмотря на то что Константин Добрынич был двоюродным дядей Ярослава, он в большей степени зарекомендовал себя как выразитель интересов города. Это предположение подтверждает летописный рассказ о событиях 1018 г.: когда Ярослав после поражения на Буге бежал в Новгород, откуда хотел плыть дальше за море, «посадникъ Коснятинъ, сынъ Добрынь, с Новгородьци расекоша лодье Ярославле, рекуще: „хочемъ ся и еще бити съ Болеславомъи съ Святополкомь“». Здесь посадник выступает заодно с городской общиной, все представители которой финансируют новую военную кампанию князя («начаша скотъ събирати, от мужа по 4 куны, а от старостъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен; и приведоша варягы, [и] вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воя многы»)¹⁹⁶, из чего можно заключить, что к тому времени жители Новгорода имели собственный интерес в борьбе со Святополком¹⁹⁷. Однако слишком инициативный администратор, в конце концов, оказался неугоден князю, который принял решительные меры: в Софийской I летописи (под 1019 г.) и Новгородской IV летописи (под 1020 г.) сообщается, что Ярослав разгневался на Константина и заточил в Ростове, а через три года приказал убить в Муроме¹⁹⁸.

Теперь перейдем к вторичному слою летописного текста в статье 6523 г., где рассказывается об убийстве Святополком Бориса и Глеба. Рассмотрение этой проблемы осложняется историографическими представлениями о десигнации Владимиром Святославичем младших сыновей в качестве наследников киевского стола. Усилиями В.Н. Татищева и С.М. Соловьева сложилась гипотеза о том, что Владимир предполагал передать киевский стол Борису, своему старшему сыну от брака с царевной Анной, заключенного после принятия христианства, в обход сыновей от других браков (при этом саму царевну считали дочерью то болгарского царя Петра, то византийского императора Романа II)¹⁹⁹. Поскольку и в ПВЛ, и в «Анонимном сказании» Борис и Глеб называются сыновьями неизвестной «болгарыни», следует подчеркнуть, что гипотеза об их византийских корнях основывается на известии, которым мы обязаны составителю «Тверского сборника», памятника первой трети XVI в., который первым назвал Бориса и Глеба сыновьями византийской царевны²⁰⁰. Эту же версию повторил более поздний свод XVI в., известный как «Новый Владимирский летописец»²⁰¹. В этом «синтетическом» виде гипотеза о происхождении Бориса и Глеба существует по сей день, продолжая вызывать множество вопросов. С одной стороны, на болгарское происхождение Бориса может указывать его княжеское имя, которое носили два правителя Дунайской Болгарии. С другой стороны, крестильное имя Бориса – Роман – дает возможность предполагать его принадлежность как к династии Василия I (он мог получить это имя в честь Романа II), так и к царскому роду Дунайской Болгарии (имя Роман носил последний царь ЗападноБолгарского царства из рода Симеона Великого).

Представления о «порфирородном» происхождении Бориса и Глеба способствовали появлению гипотезы о десигнации, которая постепенно превратилась в историографический факт²⁰². Однако, как отмечает А.П. Толочко, историографический «фундамент» гипотезы об изменении порядка наследования Владимиром в значительной степени основывается на допущениях, вызванных неправильной интерпретацией В.Н. Татищевым данных из хроники польского историографа XVI в. М. Стрыйковского, лишь во второй редакции «Истории Российской» подкрепленных ссылками на попавшую в распоряжение историка «Иоакимовскую летопись», а отождествление Анны с «болгарыней» было вызвано тем, что Татищев не смог найти упоминаний о византийской царевне в иностранных источниках²⁰³. Хотя это препятствие устраняется свидетельством византийского хрониста XI в. Иоанна Скилицы о том, что Анна родилась за два дня до смерти отца, императора Романа II, и что ее мужем был «архонт Владимир» (и сходными с ним свидетельствами более поздних компиляторов Георгия Кедрина и Иоанна Зонары)²⁰⁴, а также тем, что Яхья Антиохийский и Абу Шуджа ар-Рудравари называют супругу Владимира сестрой византийских императоров²⁰⁵ (ее греческое происхождение также подтверждает Титмар Мерзебургский)²⁰⁶, поскольку ни один из хронистов не упоминает о том, оставил ли Владимир детей от этого брака, поэтому вопрос формально остается открытым.

Наиболее оригинальную интерпретацию гипотезы В.Н. Татищева – С.М. Соловьева предложил А.В. Поппэ, отстаивающий представление о тождестве «болгарыни» с византийской царевной, на том основании, что в детстве Анна воспитывалась в Константинополе вместе с болгарскими царевнами и получила прозвище «болгарыни», под которым и была известна составителю «Анонимного сказания», так как настоящее ее имя якобы замалчивалось по распоряжению Ярослава²⁰⁷. Согласно реконструкции А.В. Поппэ, под влиянием Анны, ставшей после Крещения Руси единственной законной женой Владимира, были предприняты шаги по приобретению царского достоинства и последующему «византиизированию наследования киевского стола», т. е. введению соправительства по византийскому образцу в пользу Бориса и Глеба²⁰⁸. Как полагает исследователь, братья получили статус соправителей, а возможно, даже были коронованы при жизни отца в ущерб правам своих старших братьев, так как церковная служба XI в. Борису и Глебу (где они фигурируют под своими крестильными именами Роман и Давид) говорит о том, что, «разумное житие свершая, преблажене, цесарским венцем от уности украшен, пребогатый Романе»²⁰⁹. Однако подобное представление, несмотря на свою историографическую неординарность, вызывает ряд возражений, которые можно представить следующим образом.

Сопутствующие гипотезе о десигнации историографические представления о повышении статуса Владимира после Крещения Руси основываются на изображениях князя на монетах («златниках» и «сребрениках») в византийских императорских регалиях (которые позднее были воспроизведены Святополком на первом типе его монет, относимых к 1015–1016 гг.)²¹⁰, тогда как сам факт «поступления из Византии царственных регалий», о котором пишет А.В. Поппэ, или изменения статуса русских князей после принятия христианства по письменным источникам не прослеживается. Единственным исключением подобного рода можно было бы считать титулование Владимира «каганом» в «Слове о Законе и Благодати» Илариона²¹¹, однако оно восходит не к византийской, а к более ранней хазарской традиции²¹².

Против гипотезы А.В. Поппэ свидетельствует сравнительный анализ «набора» регалий, изображенных на монетах Владимира Святославича (венец, скипетр, пурпурные сапоги, трон), который привел М.Б. Свердлова и И.В. Петрова к выводу о том, что он соответствовал «комплекту» регалий, которым обладали византийские императоры и болгарские цари; однако исключение из этого «комплекта» державы заставило исследователей предположить, что статус Владимира все же не был полностью равнозначен императорскому²¹³. Поэтому «имперскую демонстрацию» Владимира, зафиксированную в нумизматике, надо рассматривать на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем, нет. Напротив, следует обратить внимание на тот факт, что в византийской историографии Владимир именуется «архонтом», тогда как, например, повышение статуса болгарских правителей (с «архонта» до «василевса») нашло отражение в трактате «О церемониях»²¹⁴. Показательно, что сменивший Владимира Святополк, судя по первой эмиссии монет (датируемой 1015–1016 гг.), воспринял «имперские претензии» Владимира, но в 1018 г. по неизвестным причинам от них отказался, сменив императорские регалии на княжеские²¹⁵. Относительно этой трансформации можно предположить, что в 1015 г. Святополк сознательно разыгрывал из себя политического преемника Владимира, чтобы заручиться поддержкой «кыян» в условиях надвигающегося столкновения с Новгородом, тогда как в 1018 г., заняв Киев при помощи поляков, он в этой поддержке уже не нуждался.

А.В. Поппэ игнорирует то обстоятельство, что только Нестор, автор «Чтения о житии о погублении Бориса и Глеба», созданного после церковного прославления князей-мучеников, опять же в косвенной форме сформулировал предположение, согласно которому Святополк будто бы полагал, что Борис станет наследником Владимира, что и обусловило его неприязнь к Борису, хотя тот ни о чем подобном не помышлял²¹⁶. Не учитывает А.В. Поппэ ни результатов исследований В.А. Водова, А.П. Толочко и А.А. Горского, демонстрирующих, что царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически, являясь скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием²¹⁷, ни наблюдений Дж. Ревелли, которые свидетельствуют о том, что подобные сюжеты являются не более чем «идеологической константой» агиографического жанра, призванной подчеркнуть исключительность фигуры правителя-мученика²¹⁸. Данные наблюдения могут в полной мере отнесены к фразе: «…цесарским венцем от уности украшен, пребогатый Романе», на которую, как на главный аргумент в пользу гипотезы о десигнации, указывает исследователь. Таким образом, принимая во внимание специфику текста, в котором она читается, здесь можно видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот²¹⁹, подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, какъ бе възъръм»²²⁰ и употребляемый с целью уподобления «цесарского венца» венцу мученика, подобно тому как летописец писал в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками (ПВЛ, 983 г.), что они «приимъша венец небесныи съ святыми мученикы и съ праведными»²²¹.

Таким образом, если учитывать, что свидетельства, будто Борис был любимым сыном Владимира, могут быть данью агиографической традиции, нет достаточных оснований, чтобы говорить о его десигнации. Назначение Бориса командующим киевской дружиной, отправленной на печенегов (по свидетельству соответствующего фрагмента летописной статьи 1015 г., который, по всей видимости, первоначально являлся фрагментом повести «Об убиении»), может быть интерпретировано как факт военно-политической необходимости, вызванный отсутствием в Киеве других сыновей Владимира, хотя нельзя отрицать, что с этого момента он стал представлять реальную политическую силу, о чем свидетельствует приведенный в повести «Об убиении» и затем повторенный в «Анонимном сказании» и в «Чтении» рассказ о переговорах между Борисом и Святополком, осуществлявшихся через послов²²². По словам составителя повести «Об убиении», Святополк, для того чтобы нейтрализовать Бориса, пообещал увеличить размер удела, полученного им от отца («яко с тобою хочю любовь имети и къ отню придамь ти»), а параллельно подготавливал его убийство с помощью вышегородцев. Трудно сказать, насколько соответствовал действительности данный факт, однако то обстоятельство, что положение Святополка, как мы говорили выше, являлось весьма непрочным, вполне могло толкнуть его на превентивные меры по отношению к Борису. Помещенное тут же в тексте повести упоминание о предложении, сделанном Борису дружиной, – пойти на Киев, чтобы утвердиться «на столе отни», – судя по ответу, который ему приписывается («не буди мне възняти рукы на брата своего стареишаго, аще и отець ми умре, то сь ми буди въ отца место»), возникло под влиянием доктрины о приоритете «старейшинства», которая, как будет показано ниже, сложилась на рубеже XI–XII вв.

С.М. Соловьев, рассматривая содержание повести «Об убиении» в контексте развития междукняжеских отношений, отметил, что Борис своей смертью осветил уважение к понятию родового старшинства; однако он же акцентировал внимание на том, что этот текст первоначально не являлся частью ПВЛ²²³. А.Е. Пресняков предположил, что составитель повести экстраполировал понятие «быти въ отца место» из эпохи Ярославичей на политические реалии эпохи Владимировичей²²⁴. Гипотеза Преснякова была подвергнута критике, однако в построениях А.П. Толочко, М.Б. Свердлова, В.Ю. Аристова, проводящих в поддержку своих утверждений аналогии между мотивом «старейшинства» в повести «Об убиении» и в «ряде» Ярослава из статьи 1054 г.²²⁵, недостаточно учтен текстологический аспект. Между тем наблюдения над текстом свидетельствуют в пользу вторичности этих фрагментов. Признание этого факта позволяет увидеть динамику развития междукняжеских отношений; понять, какие изменения их репрезентации имели место в процессе развития летописной традиции, и попытаться выяснить, чем они могли быть обусловлены. В повести «Об убиении», равно как и в других памятниках Борисоглебского цикла, мы находим два интересных компонента: это представление о приоритете «старейшего», не свойственное древнейшей части летописи, и представление о единовластии: выразителями этих представлений являются, с одной стороны, Борис и Глеб, а с другой – Святополк. Помимо почитания старшего брата младшим «въ отца место» повесть «Об убиении» акцентирует внимание и на послушании сына отцу в рассказе о том, как Святополк после убийства Бориса «с лестью посла къ Глебу глаголя сице: „поиди вборзеотець тя зоветь, не сдравить бо велми“. Глебъ же вборзе вседъ на коне с малою дружиною поиде, бе бо послушливъ отцю»²²⁶. Этот мотив (менее конкретно выраженный в «Анонимном сказании»)²²⁷ близок к идее о «послушании», пронизывающей летописный рассказ о последней воле Ярослава под 1054 г., и к летописной оценке событий 1073 г., в результате которых это «послушание» было нарушено. Данный пассаж вполне мог послужить запоздалым упреком в адрес Святослава Ярославича, которого летопись называет инициатором изгнания своего брата Изяслава и который, судя по «Сказанию чудес», поддерживал именно культ Глеба, – но вряд ли его появление было возможно при жизни самого Ярослава, который в 1014 г. не подчинился воле отца²²⁸.

В «Анонимном сказании» Борису приписаны пространные благочестивые рассуждения, вытекающие из размышлений над различными «политическими альтернативами». Позитивная альтернатива – признание старейшинства – выражена словами: «Се да иду къ брату моему и реку: „Ты ми буди отьць – ты ми братъ и стареи. Чьто ми велиши, господи мой?“» Негативная альтернатива – игнорирование старейшинства — рассматривается гипотетически, но с заведомо отрицательной оценкой: «Аще поиду въ домъ отьца своего, то языци мнози превратять сьрдьце мое, яко прогнати брата моего, якоже и отьць мой преже святаго крещения, славы ради и княжения мира сего, и иже все мимоходить и хуже паучины. То камо имамъ приити по ошьствии моемь отсюду? Какъ ли убо обрящюся тъгда? Кый ли ми будеть ответъ? Къде ли съкрыю мъножьство греха моего? Чьто бо приобретоша преже братия отьца моего или отьць мой?»²²⁹

Здесь в уста Бориса вкладывается отвержение предшествующей политической практики братоубийственных междоусобиц языческой эпохи («преже святаго крещения»). В связи c этим позволим себе сослаться на комментарий Р. Пиккио, который отметил: «„Высший смысл“ святой истории о Борисе и Глебе, сыновьях киевского князя Владимира, убитых их братом Святополком, может быть сведен к простой формуле: лучше отдать жизнь за Господа, чем бороться за нечестивое существование на этой земле. Но, твердо придерживаясь этого морального закона, братья утверждают также и политический принцип (здесь и далее курсив наш. – Д. Б.). Их мученичество становится вкладом в христианизацию политического уклада Киева. Когда их брат Святополк после смерти Владимира прибегает к насилию, чтобы избавиться от Бориса и Глеба как основных своих соперников, он все еще следует дохристианским правилам, по которым традиционно велась борьба в Киевских землях. Борис и Глеб как апостолы новой концепции политической жизни впервые изменяют „правила игры“. Они предпочитают смерть борьбе со своим братом, потому что являются знаменосцами нового закона, основанного на христианской вере»²³⁰. В развитие подобных представлений следует обратить внимание на то, что и в «Чтении об убиении Бориса и Глеба», и в «Анонимном сказании» гибель Святополка уподобляется гибели Юлиана Отступника («Ульяния законопреступнаго», «цесаря Иулияна»), римского императора, пытавшегося возродить поклонение языческим богам²³¹. Этим Святополк как бы был отнесен к числу язычников, символически представлен последним языческим правителем Руси, хотя на своих монетах он подчеркивал свою приверженность христианству (изображался с христианскими атрибутами)²³².