Текст книги "Междукняжеские отношения на Руси. Х – первая четверть XII в."

В повести «Об убиении», в том виде, как она сейчас читается в ПВЛ, негативное отношение к Святополку маркируется с помощью уподобления его действий действиям Каина (ср.: «Святополкъ же исполнивъся безаконья, Каиновъ смыслъ приимъ»; «Святополкъ же оканьныи помысли въ соберекъ: „се убихъ Бориса, како бы убити Глеба“, приимъ помыслъ Каиновъ.» и т. д.)²³³, однако эти аллюзии могли быть позднейшим добавлением. Вся полнота замысла Святополка раскрывается за пределами повести «Об убиении» после сообщения об убийстве в Карпатах Святослава Древлянского («.и нача помышляти: яко избью всю братью свою и прииму власть Русьскую единъ»)²³⁴. По всей видимости, появление этой мотивировки связано с появлением в летописном тексте «Рассуждения о князьях», составитель которого, осуждая «высокоумные» помыслы Святополка, не ведавшего, что «Богъ даеть власть ему же хощеть», утверждал: «Аще бо кая земля управится пред Богомъ, поставляеть ей цесаря или князя праведна, любяща судъ и правду, и властеля устраяет, и судью, правящаго судъ. Аще бо князи правьдиви бывають в земли, то многа отдаются согрешенья [земли], аще ли зли и лукави бывають, то болше зло наводить Богъ на землю, понеже то глава есть земли», подкрепляя свое суждение ссылками на книги пророка Исайи («Согрешиша от главы и до ногу, еже есть от цесаря и до простыхъ людий») и Екклесиаста («Люте бо граду тому, в немъже кънязь юн»)²³⁵. Но в ПВЛ это абстрактный комментарий книжника, тогда как в паримийных чтениях, где присутствует аналогичный фрагмент, уточняется: «Отъять бо отъ насъ Богъ Володимира, а Святополка наведе грехъ ради нашихъ, акоже древле наведе на Иерусалимъ Антиоха»²³⁶.

Если вслед за Р. Пиккио рассматривать вкрапления библейских цитат как своеобразные «тематические ключи», отсылающие читателя к библейским контекстам, вырисовывается крайне интересная картина: составитель «Рассуждения о князьях» как бы проводит параллель между Святополком и вавилонским царем Навуходоносором II, о котором в Книге пророка Даниила говорится, что «когда сердце его надломилось и дух его ожесточился до дерзости, он (Навуходоносор. – Д. Б.) был свержен с царского престола своего и лишен славы своей, и отлучен был от сынов человеческих, и сердце его уподобилось звериному, и жил он с дикими ослами; кормили его травою, как вола, и тело его орошаемо было небесною росою, доколе он познал, что над царством человеческим владычествует Всевышний Бог и поставляет над ним, кого хочет» (Дан., 5: 20, 21). (Здесь и далее курсив наш. – Д. Б.) Таким образом, Святополк, словно Навуходоносор, был представлен безумцем, противопоставившим себя божественному промыслу. Отсылка к книге пророка Исайи позволяла автору «Рассуждения…» представить Святополка не только сумасшедшим, но и едва ли не прокаженным человеком, у которого «вся голова в язвах, и все сердце исчахло» и «от подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягченные елеем» (Ис., 1, 6: 5–6). Заключительный парафраз из книги Екклесиаста был призван продемонстрировать мысль о том, что «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!» (Еккл., X: 16–17). Этот «тематический ключ» используется для осуждения неопытного и алчного правителя, хотя он открывает гораздо больше возможностей для интерпретации, если учесть, что в библейском тексте, условно говоря, «неправедный» правитель противопоставляется правителю «благородного рода», что может вызвать ассоциации с легендой о «греховном» происхождении Святополка, изложенной в летописной статье 980 г., где говорится, что Святополк родился «от двою отцю» – от Ярополка и от Владимира.

О том, что такой мотив действий Святополка, как стремление к единовластию, является поздним измышлением, свидетельствует ярко негативная его окраска, хотя единовластие, имевшее место при Ярополке и Владимире, ни Иларионом, ни другими авторами еще не осуждалось. Данное обстоятельство трактовалось в исторической литературе различным образом. Согласно В.О. Ключевскому, «единовластие до половины XI в. было политическою случайностью, а не политическим порядком»²³⁷. Это мнение было оспорено Л.В. Черепниным²³⁸ после того, как И.У. Будовниц и В.Т. Пашуто высказали предположение о том, что негативное отношение летописцев к единовластию было обусловлено его противоречием вассальному праву²³⁹. По А.П. Толочко, политическая мысль Руси XI–XIII вв. осуждала попытки установления единовластного правления в том случае, если оно достигалось личными усилиями князей, а не естественным ходом событий²⁴⁰. Учитывая то обстоятельство, что на протяжении XI в. оценка «единовластия» эволюционировала от нейтральной в летописных статьях 862, 977, 980 и 1036 гг. до резко отрицательной в статье 1015 г., можно предложить и иное объяснение этого явления, а именно то, что к тому моменту, когда в летописной традиции появилось «Рассуждение о князьях», единовластие сознательно представлялось как некая политическая утопия, реализация которой в условиях развившейся практики коллективного совладения становилась возможной только через неприемлемый для христианского правителя путь братоубийства. Оценка этого явления также претерпела изменения, сходные с изменениями в отношении к единовластию: если Иларион и первые летописцы никак не комментировали феномен братоубийства, то впоследствии он стал восприниматься резко отрицательно.

Хотя одним из ключевых мотивов Илариона является идея преемственности княжеской власти: Владимир представлен в тексте «Слова» как законный преемник своего отца Святослава и деда Игоря, а Ярослав, названный крестильным именем Георгия, в свою очередь представлен продолжателем дел Владимира²⁴¹, Иларион умалчивает об обстоятельствах, в результате которых Владимир сделался «единодержцем земли своеи», таким образом, принеся их в жертву панегирическому содержанию своего произведения. Несколько иначе поступил Иаков, автор «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру», который не стал замалчивать факты, но, отмечая наследственный характер его власти («Богъ поможе ему, и седе въ Киеве на месте отца своего Святослава и деда своего Игоря»), возложил ответственность за убийство Ярополка на «Володимеровых мужей»²⁴². Наличие в тексте Иакова «отчинной» формулы наследования власти («седе на месте отца своего и деда своего») может служить признаком того, что его труд был составлен в конце XI столетия²⁴³, что делает его почти синхронным тому этапу развития летописания, на котором появилось «Рассуждение о князьях», осуждавшее «высокоумные» помыслы преемника Владимира Святополка по установлению единовластия на Руси²⁴⁴. Таким образом, мы получаем возможность наметить основые вехи эволюции в отношении к единовластию и сделать еще несколько шагов в этом направлении, обратившись к памятникам Борисоглебского цикла.

В «Анонимном сказании» присутствуют две мотивировки действий Святополка: одна из них, стремление к единовластию, расположена между заимствованной из повести «Об убиении» сценой переговоров Святополка со своими сообщниками и агиографически стилизованным дополнением, сообщающим о том, что он приказал им пойти и убить Бориса²⁴⁵; другая, менее масштабная, но не менее значимая, мотивировка действий Святополка помещена в рассказе о подготовке убийства Глеба («Глаголааше бо въ души своей оканьней: „Что сътворю? Аще бо до сьде оставлю дело убийства моего, то дъвоего имамъ чаяти: яко аще услышать мя братия моя, си же варивъше въздадять ми и горьша сихъ. Аще ли и не сице, то да ижденуть мя и буду чюжь престола отьца моего, и жалость земле моея сьнесть мя, и поношения поносящиихъ нападуть на мя, и къняжение мое прииметь инъ и въ дворехъ моихъ не будеть живущааго…"»)²⁴⁶.

Данная репрезентация мотивов Святополка обусловлена, прежде всего, этической концептуальной особенностью «Анонимного сказания»²⁴⁷. Вместе с тем здесь присутствует политическое обоснование его действий: стремление отстоять занятый им стол от возможных посягательств со стороны братьев, которые, узнав об убийстве Бориса, могут лишить его княжения. Конечно, подобное построение выглядит искусственно, поскольку Святополк, сознавая «беззаконие» своих действий, грозящих ему утратой власти, продолжает двигаться в том же направлении и подготавливать убийство Глеба, но следует отметить, что он в данном случае далек от того, чтобы инкриминировать Святополку стремление к единодержавию. Возможно, такое мотивационное разнообразие следует объяснить тем, что в первом случае в тексте «Сказания» отразился результат более позднего вмешательства.

Автор «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба», сообщающий, что Святополк «нача мыслити на праведнаго, хотяше бо оканьныи всю страну погубити и владети единъ»²⁴⁸, в репрезентации его мотивов ближе к составителю «Рассуждения о князьях», с той только разницей, что в его сочинении стремление к единовластию выступает в качестве исходной предпосылки, а не внедряется в готовый текст в качестве «постскриптума». Хотя после рассказа об убийстве Бориса и Глеба здесь также говорится о том, что Святополк «и напрочюю братью въздвизаше гонения, хотяи вся погубити и сам владети всеми странами», при этом не уточняется, кто именно пал следующей жертвой «окаянного», отчего сюжет приобретает абстрактный смысл и завершается сообщением об изгнании Святополка в результате народного восстания «не токмо из града, нъ изъобласти всея»²⁴⁹, не имеющим аналогов в других памятниках и, по всей видимости, являющимся авторской интерпретацией Нестора, который единственный из всех историографов не упомянул о борьбе Ярослава со Святополком, ограничившись демонстрацией его причастности к становлению культа князей-страстотерпцев.

Роль Ярослава в процессе развития Борисоглебского цикла и его инкорпорации в Начальное летописание в виде повести «Об убиении» претерпела кардинальное изменение: если изначально он был всего лишь мятежным новгородским князем, которому в кровопролитной борьбе удалось закрепить за собой киевский стол, то после внедрения в летопись «борисоглебского» сюжета приобрел ореол мстителя за убитых братьев²⁵⁰. Уже в повести «Об убиении» предпринималась попытка представить Ярослава в качестве защитника, по крайней мере, одного из князей-мучеников: вероятно, отталкиваясь от летописного свидетельства о послании Предславы с известием о смерти отца, составитель повести создал на его основе сюжет о том, что по получении этой информации Ярослав попытался предупредить о грозящей опасности Глеба («…В се же время пришла бе весть къ Ярославу от Передъславы о отни смерти, и посла Ярославъ к Глебу глаголя: „не ходи, отець ти умерлъ, а братъ ти убьенъ от Святополка"»)²⁵¹. Этим предупреждением роль Ярослава в повести «Об убиении» исчерпывается. Для того чтобы придать новгородскому князю статус мстителя за убитых братьев, в конце летописной статьи 1015 г., за сообщением о выступлении князя из Новгорода была сделана вставка («и поиде на Святополка нарекъ Бога, рекъ: „не я почахъ избивати братью, но онъ; да будеть отместьникъ Богъ крове брата моея, зане без вины пролья кровь Борисову и Глебову праведною; да и мне си[ц]е жестворить, но суди ми Господи по правде, да скончается злоба грешнаго"»)²⁵². Тот же мотив повторялся в летописной статье 1019 г., где в уста князя была вложена молитва в отомщение убитых братьев перед битвой на Альте («Ярославъ ста на месте идеже убиша Бориса, въздевъ руце на небо рече: „кровь брата моего вопьеть к тобе Владыко, мьсти от крове праведнаго сего, якоже мьстилъ еси крове Авелевы, положивъ на Каине стенанье и трясенье, тако положи и на семь."»)²⁵³.

Аналогичная апология мести Ярослава с отсылкой к библейскому контексту присутствует в паримийных чтениях²⁵⁴ и в «Анонимном сказании» («.Прочее же сь трьклятый прииде съ множьствъмь печенегъ, и Ярославъ, съвъкупивъ воя, изиде противу ему на Льто и ста на месте, идеже бе убиенъ святый Борисъ. И въздевъ руце на небо и рече: «Се кръвь брата моего въпиеть къ тебе, Владыко, якоже и Авелева преже. И ты мьсти его, якоже и на ономь положи стонание и трясение на братоубиици Каине, ей, молю тя, Господи, да въсприиметь противу тому»)²⁵⁵. Подобная трансформация могла быть вызвана двумя факторами, актуальными для конца XI – начала XII в.: во-первых, попыткой теснее связать фигуру мятежного новгородского князя с набиравшим авторитет культом князей-страстотерпцев; во-вторых, стремлением оправдать борьбу Ярослава против Святополка в условиях формирующегося представления о приоритете «брата старейшего» созданием альтернативного мотива о «праведной мести» за братоубийство; для составителей «Анонимного сказания» этого оказалось достаточно, но составители ПВЛ пошли дальше и на одном из этапов формирования летописного текста приписали Ярославу старшинство перед Святополком.

Итак, можно говорить, что при распределении княжений между своими сыновьями Владимир Святославич следовал практике, введенной его отцом, однако на этот раз система имела некоторые черты политической «вертикали», поскольку сложившаяся система была обусловлена генеалогическим старшинством ее инициатора, которое, как позволяют заключить отдельные факты, все же не наделяло его непререкаемым авторитетом. К 1015 г. в результате внутрисемейных конфликтов эта политическая система фактически распалась, а так как порядок наследования остался неурегулированным, это обстоятельство привело к столкновениям между его сыновьями, так как концепция о приоритете в княжеской семье «брата старейшего» еще не сложилась, поскольку упоминания о «старейшинстве» появляются только во вторичном слое летописного текста, повествующем об убийстве Бориса и Глеба, и в сюжетно сходных с ним памятниках Борисоглебского цикла, появление которых датируется второй половиной XI – началом XII в., что позволяет обосновать предположение о том, что в этот период реализация новых принципов регулирования междукняжеских отношений на базе идей «братолюбия» и «старейшинства» была атрибутирована князьям, погибшим в династической борьбе начала столетия, получив с помощью их формировавшегося культа своеобразную «каноническую санкцию»; предположение, которое до сих пор не выходило за рамки общих рассуждений²⁵⁶. Мы показали, как в процессе развития «коллективного совладения» в княжеском роду происходила постепенная дискредитация представления о единовластном правлении, в условиях масштабного «окняжения» земель с конца X в. ставшей своеобразной политической утопией, реализация которой была приписана Святополку I.

Трансформация Городецкого компромисса 1026/27 г. в летописной традиции

Победа над Святополком и окончательное вокняжение Ярослава в Киеве не превратили его в монарха с непререкаемым авторитетом: выступления против него происходили как минимум дважды. Летописное известие под 6529 (1021/22) г. рассказывает о нападении на Новгород Брячислава Полоцкого и его столкновении с Ярославом на Судомири. В тексте уточняется, что это сын Изяслава и внук Владимира, что вряд ли потребовалось делать, если бы эта запись относилась к первоначальному летописному тексту; его появление в общерусском летописании может быть обусловлено более поздним полоцко-новгородским столкновением, спровоцированным во второй половине 1060-х гг. Всеславом Брячиславичем и, соответственно, стремлением летописцев показать истоки этого конфликта²⁵⁷. По свидетельству древнейших списков ПВЛ, Брячислав «зая Новъгородъ, и поимъ новгородце и именье ихъ, поиде Полотьску опять и пришедшю ему к Судомири реце, и Ярославъис Кыева въ 8 днь. Постиже и ту, и победи Ярославъ Брячислава, и новгородце вороти Новугороду, а Брячиславъ бежа Полотьску»²⁵⁸. К этому сообщению Новгородская IV и Софийская I летописи добавляют: «И оттоле призва к собе (Ярослав Брячислава. – Д. Б.), и да ему два града, Всвячь и Видбескъ, и рече ему: „буди же съ мною единъ"»²⁵⁹.

При рассмотрении данного конфликта следует обратить внимание на одно обстоятельство: несмотря на то что Ярослав имел по отношению к Брячиславу не только генеалогический, но и политический приоритет, а кроме того, мог диктовать ему условия мира по праву победителя, он, фактически, купил переход племянника на свою сторону с помощью территориальных уступок. То, что его положение в качестве лидера княжеского рода являлось шатким, красноречиво демонстрирует конфликт с Мстиславом Тмутараканским, данные о деятельности которого появляются в ПВЛ после сообщения о походе Ярослава к Берестью под 6530 (1022/23) г. Знаменитое предание о противоборстве Мстислава с касожским князем Редедей А.А. Шахматов относил к числу известий, вставленных в Начальную летопись составителем «Первого печерского свода» Никоном²⁶⁰. Вопрос о причастности Никона к летописанию остается дискуссионным, но, если статья 6530 и следующая за ней статья 6531 (1023/24) г., сообщающая о том, что «поиде Мьстиславъ на Ярослава с Козары и съ Касогы», представляют собой определенную тематическую общность, то статья 6532 (1024/25) г., имеющая текстологически неоднородный состав, вызывает гораздо больше вопросов. Она открывается фразой: «Ярославу сущю Новегороде, приде Мьстиславъ ис Тъмутороканя Кыеву и не прияша его кыяне, онъ же шедъ, седе на столе Чернигове», после чего повторяется фраза: «Ярославу сущю Новегороде тогда»²⁶¹, а далее следует рассказ о восстании волхвов в Суздальской земле. По всей видимости, начало фразы являлось вставкой, а сюжет первоначально открывался словами: «приде Мьстиславъ ис Тъмутороканя Кыеву». Фраза: «Ярославу сущю Новегороде тогда» – вследствие добавления сюжета о волхвах оказалась разделена на две части, непосредственным ее продолжением могли быть слова: «…и посла за море по варягы, и приде Якунъ с варягы и бе Якунъ сь лепъ [и]луда бе у него золотомь истъкана». Далее в тексте следует ремарка: «и приде къ Ярославу»; устраняя ее, получаем продолжение фразы: «[и] иде Ярославъ съ Якуномь на Мьстислава…» В описании Лиственской битвы можно выделить два «этикетных» дополнения: во-первых, слова: «с вечера» и «бывши нощи, бысть тма, молонья, и громъ, и дождь», исключив которые получаем целостное предложение: «Мьстиславъ же исполчивъ дружину и постави Северъ в чело противу Варягомъ, а сам ста с дружиною своею по крилома. [И] рече Мьстиславъ дружине своеи: „поидемъ на не“»; во-вторых, обусловленную первым дополнением фразу: «и бысть сеча силна, яко посветяше молонь, блещашеться оружье, и бе гроза велика и сеча силна и страшна»²⁶²; возможно, что сюда следует отнести и уточнение о том, что Мстислав узнал о масштабах урона, причиненного противнику, именно утром.

Последней вставкой в статье 1024/25 г. являются слова, сообщающие о том, что после поражения и бегства Ярослава в Новгород «.посла Мьстиславъ по Ярослав, глаголя: „сяди в своемь Кыеве, ты еси стареишеи братъ, а мне буди си сторона (Днепра. – Д. Б.)“»²⁶³, которые, как полагает Н.Ф. Котляр, «были вписаны впоследствии покорным Ярославу летописцем, чтоб утвердить его преимущественные семейные права на киевский стол»²⁶⁴. За их исключением продолжением сюжета о Лиственской битве мы должны признать фразу: «и не смяше Ярославъ ити в Кыевъ, дондеже смиристася, и седяше Мьстиславъ Чернигове, а Ярославъ Новегороде, и беяху Кыевемужи Ярославли», а завершением ее фрагмент, читающийся под 6534 (1026/27) г: «Ярославъ совокупи воя многы и приде Кыеву, и створи миръ с братом своим Мьстиславомь у Городьця, и разделиста по Днепръ Русьскую землю: Ярославъ прия сю сторону, а Мьстиславъ ону»²⁶⁵. В качестве дополнительного аргумента, позволяющего подтвердить искусственность контаминации известий о Мстиславе в ПВЛ, обратим внимание на следующий факт: под 1023 г. говорится, что Мстислав пошел на Ярослава с хазарами и касогами, но под 1024 г. его войска упоминаются исключительно под определением «дружина». Как «дружинный» князь он представлен и в летописном некрологе под 6544 (1036/37) г., где после известия о том, что «Мьстиславъ изиде на ловы, разболеся и умре», сообщается: «Бе же Мьстиславъ дебелъ теломь, черменъ лицем, великыма очима, храборъ на рати, милостивъ, любяше дружину по велику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше». Сюжетная и терминологическая общность летописных статей 1024/25, 1026/27 и первой части статьи 1036/37 гг. (до слов: «посемь же перея власть его всю Ярославъ и бысть самовластець Русьстеи земли»)²⁶⁶ позволяет признать, что они принадлежат одному автору.

Рассмотрев структуру этого летописного рассказа, перейдем к его интерпретации. Конечно, дать однозначную интерпретацию мотивации и легитимности действий Мстислава в 1024/25 гг. вряд ли возможно, поскольку их с равным успехом можно обуславливать и принципами коллективного совладения, и проявлением политического авантюризма. Отметим то обстоятельство, что правитель периферийного княжества не побоялся выступить против своего брата с тем, чтобы вокняжиться в Киеве. Появление войск Мстислава под стенами Киева произошло в отсутствие Ярослава, находившегося в Новгороде, и, судя по всему, было неожиданным. Однако, несмотря на столь благоприятные условия, Мстислав не воспользовался бывшим на его стороне военным преимуществом, а доверил свою политическую судьбу решению «кыян», которые сделали свой выбор в пользу Ярослава, после чего претендент на киевский стол отправился в Чернигов. Из этого можно заключить, что Мстислав либо не надеялся на мощь своей дружины (по крайней мере, летописец ничего не говорит о том, что он пытался штурмовать город), либо сознавал шаткость своих притязаний, которые, по всей видимости, могли увенчаться успехом лишь в случае поддержки со стороны местных жителей. Прецедент имел место в 1015 г., когда вокняжение Святополка состоялось именно благодаря тому, что он сумел расположить «кыян» в свою пользу²⁶⁷, но Мстислав не сумел этого добиться, и «кыяне» остались верны Ярославу. Здесь налицо акт проявления политической воли жителей города (городской общины), впервые выступающей в качестве арбитра в междукняжеском конфликте²⁶⁸.

Об обстоятельствах вокняжения Мстислава в Чернигове ничего не известно, но, так как северянам пришлось пополнить ряды его воинов, предполагается, что Мстислав сумел договориться с местным населением²⁶⁹. Ярослав обратился за помощью к скандинавским наемникам и призвал очередную партию варягов во главе с норвежским ярлом Якуном, которая была разбита дружиной Мстислава при Листвене, после чего князь бежал в Новгород. Возможно, Ярослав, несмотря на лояльное отношение «кыян», опасался быть блокированным в городе войсками Мстислава и предпочел до заключения мирного договора удалиться на более безопасное расстояние, оставив в столице своих дружинников. Но Мстислав и на этот раз не воспользовался ситуацией, а вернулся в Чернигов, словно утратив интерес к киевскому столу. В этом контексте вставка сообщения о посольстве Мстислава к Ярославу с предложением возвратиться в Киев стала удачной находкой кого-то из редакторов текста²⁷⁰, позволившей выполнить сразу несколько функций: 1) наметить «сюжетную линию», ведущую к развязке конфликта и выходу из сложившегося после Лиственской битвы политического вакуума, при котором «седяше Мьстиславъ Чернигове, а Ярославъ Новегороде, и беяху Кыевемужи Ярославли»; 2) добавить положительный штрих к «характеристике» Мстислава, помещенной под 1036 г.; 3) обосновать тезис о легитимности права «старейшего» и продемонстрировать приоритет Киева как «матери городов русских». Все это осложнило первоначальный сюжет и привело к формированию ситуации, в которой победитель предлагает побежденному вернуться в столицу, а побежденный (если верить летописной хронологии) раздумывает над этим предложением в течение двух лет, несмотря на то что столица контролируется его собственными «мужами», и, наконец, появляется на мирных переговорах в сопровождении «воев многих». Уже А.А. Шахматов отмечал, что «предложение Мстислава не вяжется ни с предыдущими, ни с последующими событиями, изложенными в Древнейшем своде»²⁷¹. Логично предположить, что озвученное Мстиславом условие перемирия («„сяди в своемь Кыеве, ты еси старейшей братъ (курсив наш. – Д. Б.), а мне буди си сторона"»), выработано во время переговоров, а уже затем соотнесено с «дипломатической миссией», якобы направленной в Новгород после Листвена. По свидетельству ПВЛ, встреча братьев состоялась в Городце²⁷². По всей видимости, на этой встрече стороны были вынуждены признать сложившееся положение вещей: Мстислав сохранил стол в Чернигове, а Ярослав, отказавшись от контроля над Левобережьем Днепра, получил возможность без опасений вернуться в Киев. В позднейшей летописной конструкции, сформированной за счет упомянутых выше дополнений, этот сюжет подается как компромисс иного рода: Ярослав соглашается с «мирными предложениями», сделанными Мстиславом, а Мстислав, в свою очередь, признает право «старейшего брата» на Киев, князем которого он, вопреки этому же «праву старейшинства», пытался стать некоторое время назад.

Политический режим, установленный в результате Городецкого соглашения, известен в историографии как «дуумвират», но исследователи, использующие этот термин, вкладывают в его содержание разное значение. Как считает П.П. Толочко, под «дуумвиратом» следует подразумевать «первые признаки коллективной формы правления»²⁷³. А.П. Толочко полагает, что отношения Ярослава и Мстислава по-прежнему ограничивались «рамками системы старейшинства и коллективного сюзеренитета» и понятием «братской семьи», в которой власть «старейшего» менее выражена, чем в «отцовской»²⁷⁴. По Н.Ф. Котляру, «в этом дуумвирате, даже если судить по исключительно благоприятному к Ярославу тону летописца, братья были равны»²⁷⁵, однако исследователь не привел конкретных аргументов в пользу этого мнения. М.Б. Свердлов, считая, что в 1026–1036 гг. русское государство имело политическое единство при старейшинстве Ярослава и сохранении Киева в качестве стольного города, тем не менее отмечает тенденцию к обособлению территорий, управляемых Мстиславом²⁷⁶.

Против этих представлений следует высказать два возражения. Во-первых, Городецкий компромисс 1026/27 г. трудно отнести к «первым признакам» коллективной формы правления, хотя бы потому, что таковая появляется на Руси уже в последней трети X в. сразу в трех городских центрах (Киев – Овруч – Новгород) и не имеет следов иерархической подчиненности. Во-вторых, приведенные выше текстологические наблюдения также не позволяют связывать зарождение представлений о приоритете «старейшинства» именно с Городецким компромиссом, так как из текстологической реконструкции первоначального рассказа видно, что и Ярослав, и Мстислав не стесняли себя соображениями о приоритете определенного порядка наследования и легитимности старшего представителя «братской семьи». Мотив признания «старейшинства» был атрибутирован Мстиславу позднее и, вероятно, обусловлен общественно-политической ситуацией рубежа XI–XII вв., когда идея «старейшинства» получает наиболее яркое выражение в памятниках Борисоглебского цикла. Иначе говоря, в процессе развития летописной традиции интерпретация Городецкого соглашения, санкционировавшего паритет правителей правого и левого берега Днепра, была целенаправленно трансформирована для того, чтобы подчеркнуть идею о приоритете «брата старейшего». В теоретическом плане Городецкий компромисс мог лишь заложить правовые основы разрешения междукняжеских конфликтов²⁷⁷, а в практическом плане стать первым шагом к распространению принципа «братского совладения» на территории «Русской земли» (в узком смысле этого географического понятия)²⁷⁸, ранее находившейся под единоличным управлением киевских князей, – но не более того. В то же время акт 1026/27 г. рассматривается преимущественно как временное явление, при этом не всегда обращается внимание на то, что до 6541 (1033/34) г., когда скончался сын Мстислава Евстафий, существовала перспектива наследственного раздела Русской земли между двумя линиями потомков Владимира Святославича, но после смерти Евстафия вопрос о воссоединении Поднепровья стал лишь делом времени; точку поставила внезапная кончина Мстислава в 1036 г., когда во время охоты он разболелся и умер: «посемь же перея власть его всю Ярославъ и бысть единовластечь Русьстеи земли» (по Ипатьевскому списку ПВЛ; в Лаврентьевском списке – самовластець)²⁷⁹.

После смерти брата Ярослав наследовал все подчинявшиеся ему территории (не только Левобережье Днепра, но и Тмутаракань), однако для летописца ключевым политическим моментом являлось утверждение «единовластья» Ярослава в Русской земле, под которой, вероятно, следует понимать территорию Среднего Поднепровья, а не территорию древнерусского государства в целом, как a priori считают некоторые исследователи²⁸⁰, поскольку признанию Ярослава «единовластцем» в общерусском масштабе к моменту смерти Мстислава препятствует не только факт княжения в Полоцке Брячислава Изяславича, но и состоявшееся в том же году вокняжение в Новгороде Владимира Ярославича. Если бы речь шла об установлении «единовластия» Ярослава в общерусском масштабе, то об этом летописцу более уместно было бы сказать в самом конце статьи 1036/37 г., где сообщается, что «в се же лето всади Ярославъ Судислава в порубъ (испр. по Ипат. – Д. Б.), брата своего, Плескове оклеветанъ к нему»²⁸¹. По мнению М.Х. Алешковского, упоминание об этом дискредитирующем Ярослава факте являлось позднейшим дополнением, относящимся к эпохе Ярославичей²⁸², которое обусловлено текстом летописной статьи 1059 г., сообщающей о том, что «Изяславъ, Святославъ и Всеволодъ высадиша строя своего ис поруба, сиде бо лет 20 и 4. Заводивъше кресту и бысть чернцемь»²⁸³. Несмотря на то что летописное известие под 1036/37 г., по сути дела, является вторичным, оно служит основанием для утверждения о том, что Судислав мог быть князем псковским²⁸⁴, читающегося в Новгородской IV, Софийской I, Воскресенской и Никоновской летописях²⁸⁵. Поскольку это свидетельство появляется лишь в летописной традиции XV–XVI вв., скорее всего, оно есть не что иное, как позднейшее переосмысление информации ПВЛ. Столь же уязвимым является предположение о том, что место княжения совпадало с местом заключения Судислава, которое является «общим местом» историографии²⁸⁶. Если внимательно посмотреть на конструкцию летописной фразы, буквальный смысл ее можно выразить словами: «В тот же год Ярослав посадил в поруб Судислава, брата своего, [в] Пскове оклеветанного к нему». Другими словами, Псков не является ни местом княжения Судислава, ни местом его заточения, а только тем местом, где Ярославу сделали донос на него. Подобная интерпретация (в рамках существующей летописной конструкции) не противоречит тексту статьи 1036/37 г., где после сообщения о смерти Мстислава мы читаем о том, что «иде Ярославъ Новугороду и посади сына своего Володимера Новегороде, епископа постави Жидяту»²⁸⁷.