Текст книги "Тайна гибели Бориса и Глеба"

1.8. Братоубийство в библейском контексте. Паримийные чтения Борису и Глебу

Рассказ ПВЛ о борьбе Ярослава со Святополком под 1015 и 1019 гг. частично совпадает с текстом паримийных чтений Борису и Глебу. Паримии, или адаптированные для богослужения фрагменты из Ветхого и, реже, Нового Завета, как правило, читались в церкви во время Великого поста и вечерних служб накануне больших церковных праздников. Одна из их разновидностей (так называемые исторические паримии) вместо традиционного библейского сюжета о Каине и Авеле, – беспрецедентный случай для этого жанра! – содержит сюжет о Борисе и Глебе. Паримии Борису и Глебу читались 2 мая (в день перенесения мощей мучеников) и 24 июля (в день гибели Бориса), однако чтение их не считалось канонически обязательным, и они могли заменяться библейскими паримиями, считает Б.А. Успенский[166]166
  Успенский 2000. С. 30–31.


[Закрыть]. Он же отмечает, что в исторических паримиях Борис и Глеб фигурируют как один обобщенный образ мученика, объяснив это обстоятельство влиянием католической службы св. Вячеславу.

Сам факт существования Борисоглебских паримий уже давно вызывает недоумение: не исключено, что в данном случае «история Бориса и Глеба воспринималась как библейское повествование в переводе на язык русской истории – на конкретный язык русских реалий»[167]167
  Там же. С. 22.


[Закрыть]. Подобное утверждение покоится на культурологических представлениях о том, что история в средневековой Европе воспринималась лишь в той мере, в какой она соответствовала библейским образцам, наделенным высшим духовным смыслом. Поэтому, на наш взгляд, необходимо выделить два уровня исторического восприятия, характеризующих современного человека и субъекта «другой» эпохи, воспринимаемой, с одной стороны, с позиции критического рационализма, а с другой – в исключительно религиозном контексте, где ключевым критерием достоверности является уподобление реальных исторических событий аналогам, зафиксированным библейской традицией.

Убийство Каином Авеля. Рельеф. Германия, XI в.

Можно вполне обоснованно утверждать, что «культурная оппозиция» между ними заключается в своеобразии ментальных установок, определяющих интерпретацию исторического процесса. Вследствие этого то, что признается «историчным» в настоящий момент, возможно, не считалось таковым в эпоху Средневековья и, напротив, то, что было историчным для человека другой эпохи, зачастую игнорируется сейчас. В этом плане паримийные чтения Борису и Глебу с точки зрения Средневековья, несомненно, являлись «историчными» благодаря параллелям между Святополком, Борисом и Глебом, с одной стороны, и Каином и Авелем – с другой.

Если абстрагироваться от современных рационалистических представлений, можно сказать, что Борисоглебские паримии органично вписываются в ту культурную атмосферу, которая сложилась в течение первого столетия после Крещения Руси, когда в «Слове о Законе и Благодати» Киев отождествлялся с «Новым Иерусалимом»[168]168
  Данилевский 2004. С. 197–204.


[Закрыть], а составитель ПВЛ без колебаний формулировал антитезу между царем Соломоном и князем Владимиром, который был «такой же женолюбец, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было семьсот жен и триста наложниц. Мудр он был, а в конце концов погиб. Этот же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение»[169]169
  ПСРЛ 1. Стб. 80. ПЛДР 1978. С. 95.


[Закрыть].

Паримийные чтения Борису и Глебу – «типичное произведение нашей начальной письменности, главной характеристикой которой является творческое самоопределение внутри новой традиции, внутри заданного жанра. Как „Повесть Временных лет“ есть оригинальное творчество внутри хронографического жанра, так Паримийные чтения Борису и Глебу есть небывалое творчество внутри нового жанра библейских чтений». По утверждению Н.Н. Невзоровой, «столь непосредственное и смелое отношение к источнику возможно было только в самый ранний период восприятия христианства»[170]170
  Невзорова 2004.


[Закрыть].

Паримии, возникновение которых в настоящее время относится к первой половине XI в., еще более, чем ПВЛ, представляют династический конфликт 1015–1019 гг. в «смысловом контексте» Библии. Однако в их фокусе находятся не Борис и Глеб, а Святополк и Ярослав – братоубийца и мститель. Князья-мученики остаются на периферии сюжета: об их гибели сообщается как бы между прочим, на уровне факта, а не феномена. Составителя интересует именно осуждение братоубийства, как явления, противоречащего религиозным представлениям, а вовсе не прославление тех, кто пал жертвой братоубийцы, – история их рассматривалась лишь как своеобразная иллюстрация общей идеи. Здесь внимание акцентируется прежде всего на мотиве «праведной мести», выраженном в молитве Ярослава перед сражением, – для составителя паримии эта мотивация является достаточной, и он еще более подчеркивает его введением агиографически стилизованного сюжета о помощи ангелов Ярославу во время битвы. Парадокс заключается в том, что светская традиция Борисоглебского цикла нашла свое воплощение в церковных паримиях, сформировавших стереотип мстителя за убитых братьев.

Ярослав Мудрый. Реконструкция М. М. Герасимова

Как заметил С.А. Бугославский: «Ярослав применил в своей политической борьбе со Святополком не только вооруженную силу, но и перо писателя-публициста, опиравшегося на авторитет религиозных идей и традиций». Еще дальше пошел немецкий теолог Г. Подскальски, утверждавший, что в паримии история братоубийства и отмщения наблюдается глазами Ярослава Мудрого[171]171
  Бугославский 2007. С. 7. Подскальски 1996. С. 378, 379.


[Закрыть]. Согласно одной из гипотез, в основу паримийных чтений легла «Повесть о мести Ярослава за убитых братьев». По словам ее автора Н.И. Милютенко: «Следы деления единого рассказа видны в „Повести временных лет“ под 1015–1016 и 1018–1019 гг. Знаменательно, что оба рубежа в делении текста приходятся на стыки фрагментов, совпадающих с Паримийным чтением, со светскими летописными рассказами. В первом случае это описание новгородского веча, сборов Ярослава в поход (1015 г.) и Любечской битвы (1016 г.), во втором – рассказ о найме варягов в 1018 г. и описание Альтской битвы под 1019 г.»[172]172
  Милютенко 2006. С. 222.


[Закрыть].

Сопоставление паримии с летописными статьями 1015/16 и 1019 гг. по ПВЛ и НIЛМ в принципе не исключает того, что они могли восходить к общему протографу правда, в этом случае надо ориентироваться на совпадения между паримией и ПВЛ, поскольку текст НIЛМ контаминирует описание битвы у Любеча в 1016 г. и описание битвы на Альте в 1019 г. Можно предполагать, что гипотетическая «Повесть о мести за убитых братьев» входила в состав «Летописца Ярослава», который был использован в летописной (ПВЛ) и агиографической («Анонимное сказание») традиции, и в несколько модифицированном виде – при составлении паримийных чтений (так как существуют некоторые сомнения в том, что «Повесть о мести за убитых братьев» сохранилась в первоначальном виде именно в паримии).

Паримии состоят из трех чтений, представляющих изложение междукняжеской войны 1015–1019 гг. в контексте библейских фрагментов, которые своим каноническим авторитетом были призваны дискредитировать братоубийство как неприемлемое для христианина. В первом паримийном чтении говорилось: «„Нехорошо замышлять зло“ (Книга Притчей 17:26) против брата своего. „О, горе душе твоей, потому что ты собрал совет злой“ (Книга Исайи 3; 9-10) против двух праведных братьев своих. Сказал так: „Перебью братьев своих и буду один властитель на Руси“. И не знал, что меч Божий точится на него, потому что не вспомнил Иоанна Богослова, обличающего его: „Возлюбленные, если кто скажет, что любит Бога, а брата своего ненавидит, тот – лжец“ (1-е послание Иоанна 4:20)».

Нетрудно догадаться, что здесь осуждается не названный по имени Святополк. Его грех имеет вполне светскую мотивацию. Стремление к единовластию приводит к помыслам о братоубийстве, включенным в контекст книги Притчей, который раскрывает «перспективу грехопадения»: «…этот окаянный и братьев своих возненавидел, „сердце нечестивого немилостиво“ (Книга Притчей 12:10). „Когда доходит безумный до глубины зла и не опасается, настигает его оскорбление, и поругание“ (Там же. 18:3), и бездна глубокая, и мука вечная, „и в конце увидят его на дне ада“(Там же. 16:25)».

Второе паримийное чтение рассказывает о Ярославе, частично совпадая с текстом ПВЛ. Ярослав узнает о гибели Бориса и готовящемся убийстве Глеба и обращается к помощи новгородцев: «Ведь он и сам в то время был в ссоре с новгородцами, и они не хотели помогать ему против Святополка. Но вспомнили Апостольские слова: „Братья, Бога бойтесь, а князя чтите“ (1-е послание Петра 2:17), „потому что он – слуга Господа. Не напрасно меч носит, в отмщение злодеям, в похвалу делающим добро“ (Послание к римлянам 13: 4; 1-е послание Петра 2:14)».

В тексте паримий Ярослав определяется как субъект Божественного возмездия: «…сей Ярослав, новый Авраам, пошел на Святополка, и призвав Бога, так сказал: „Не я начал убивать братьев, потому что без вины он пролил кровь эту праведную“. Ведь говорили ему Борис и Глеб: „Знай, брат, мы не противимся и не перечим, потому что пишется: „Господь гордым противится, смиренным дает благодать“ (Послание Иакова 4:6; 1-е послание Петра 5:5)“». Этот пассаж, присутствующий в более поздних списках, – единственное место в паримии, где страстотерпцы прямо противопоставляются Святополку.

Характерно, что, порицая Святополка как «высокоумного» грешника, противодействующего Провидению своим стремлением к единовластию, паримийные чтения, как и вся древнерусская традиция в целом, оправдывают Ярослава, который сделался «самовластцем», заключив последнего из своих братьев, Судислава, в «поруб», – как утверждает летопись, на основании клеветнического обвинения[173]173
  ПСРЛ 1. Стб. 150.


[Закрыть]. Однако у летописца нет даже намека на то, чтобы осудить «самовластие» Ярослава, тогда как стремящийся к самовластию Святополк представляет в паримии характерный для средневековой историографии стереотип «неправедного правителя» – своеобразное наказание Бога за прегрешения Руси. По крайней мере, именно к такому выводу приводит пространное «Рассуждение о князьях», которое читается и в паримии, и в летописи.

«Если какая-то земля права будет перед Богом, ставит кесаря или князя ей, любящего суд и правду, и правителя назначает, и судью, вершащего суд. И если князья праведны будут, то многие согрешения отдаются земле, если же нечестивы, то большее зло насылает Бог на землю ту, потому что князь – глава земли. Так и Исайя сказал: „Согрешили с головы до ног“ (Книга Исайи 1:6), то есть от кесаря до простых людей. „Горе городу тому, в котором князь юный“ (Книга Екклесиаста 10:16) любит пить вино под гусли с молодыми советниками. Такого Бог дает за грехи, а зрелого и мудрого отнимает. Так отнял у нас Бог Владимира, а Святополка наслал за грехи наши, как в древности наслал на Иерусалим Антиоха. Ибо говорит Исайя: „Отнимет Господь от Иерусалима силу, и сильного исполина, и человека храброго, и судью, и пророка, и чудного советника, и смиренного старца, и мудрого искусника, и разумного подчиненного. И поставлю юношу над ними князем, и пусть насмешники владеют ими (Книга Исайи 3:1–4)“.»

Не будет преувеличением сказать, что в данном случае мы имеем дело с целостной концепцией мировосприятия древнерусских книжников, в которой органично сочетаются традиционные элементы средневековой историософии: персонификация исторического процесса и провиденциализм. Противопоставление мудрого старца и неразумного юноши вполне логично отождествляется в паримийных чтениях с Владимиром и сменившим его Святополком, но выглядит искусственной в летописи, где отсутствует раскрывающий ее смысл сюжет из 1-й книги Маккавеев, заимствованный из византийской хронографии[174]174
  Парамонова 2003. С. 351. Милютенко 2006. С. 219.


[Закрыть].

Паримийные чтения представляют весьма любопытную интерпретацию гибели Святополка: «А этот Святополк был новый Авимелех, который родился от прелюбодеяния от монахини, который перебил братьев своих, сыновей Гедеона, потом его самого женщина убила обломком жернова со стены. Так же было и со Святополком»[175]175
  Абрамович 1916. С. 116–121. Милютенко 2006. С. 347–351.


[Закрыть]. Сравнение Святополка с Каином и Ламехом еще раз подчеркивает стремление «древнерусских интеллектуалов» к представлению его преступления в библейской ретроспективе. Показательно то, что составитель паримии приводит отличную от летописной версию гибели Святополка, которая присутствует только в «Чтении» Нестора.

1.9. Союз Берестья, Полоцка и Тмуторокани. Факты и гипотезы

Последним историческим фактом, касающимся Святополка, является сообщение о его бегстве в Берестье. Интересно, что в ПВЛ под 1022 г. сообщается о приходе Ярослава к этому городу. В промежутке между этими событиями летописи сообщают о конфликте нового киевского князя с полоцким, поэтому, если рассматривать эти разрозненные события в исторической взаимосвязи, нельзя исключать того, что бежавший в Берестье Святополк мог заключить союз с Полоцком и, возможно, с Тмутороканью, где активизировался еще один из сыновей Владимира – Мстислав. Приведем аргументы, на которые может опираться подобная гипотеза.

Под 1021 г. в ПВЛ говорится, что племянник Ярослава Брячислав разграбил Новгород, а жителей его вывел в Полоцк. Однако с новгородским «полоном» он успел дойти только до реки Судомири, где его нагнал шедший из Киева Ярослав, который сумел нанести ему поражение и освободить пленных. Надо полагать, что конфликт был достаточно быстро урегулирован, ибо Новгородская IV летопись сообщает: «И тогда призвал к себе [Ярослав Брячислава] и дал ему два города – Усвят и Витебск, и сказал ему: „Будь же со мною заодно“. И воевал Брячислав [вместе] с Ярославом все дни жизни своей»[176]176
  ПСРЛ 4. С. 111 (Пер. Д. А. Боровкова).


[Закрыть].

Ян Длугош

Мы не можем точно сказать, к какому именно источнику восходят подобные сведения (по крайней мере, они отсутствуют в текстах, отражающих Начальное летописание XI–XII вв.). Не исключено, что это домысел позднейшего летописца, представлявшего, будто переход Брячислава на сторону Ярослава был куплен уступкой Усвята и Витебска, однако с ее помощью киевскому князю удалось приобрести важного стратегического партнера: принципиальным остается тот факт, что вооруженный конфликт 1021 г. явно не был локальным эксцессом в отношениях между Киевом и Полоцком, каким он описывается в ПВЛ.

Если новгородское летописание первой половины XV в. позволяет предположить, что одной из причин столкновения между Киевом и Полоцком была борьба за Усвят и Витебск, то Ян Длугош полагал, что истинной причиной конфликта была борьба за Новгород. В одной из глав «Польской истории» он пишет: «После того как князь Руси Ярослав обратил в бегство и уничтожил одного противника, а именно князя Святополка, возник другой противник, и место брата занял племянник. Князь Бретислав, сын полоцкого князя Изяслава, собрав войско из своих полочан и варягов, выступает против Новгорода, занимает его и, завладев и подчинив себе все Новгородское княжество, оставив там посадников, отправился назад в Полоцк, на отчий стол. Киевский князь Ярослав, оскорбленный тем, что у него отняли [владение] наследственного жребия, а именно Новгородское княжество, встретил его <у реки Судомири>. В начавшемся между ними жестоком сражении одолел Ярослав, а Бретислав, после гибели многих, спасся бегством в Полоцк, Ярослав же вновь обретает Новгородское княжество <и возвращает добычу>» [177]177
  Щавелева 2004. С. 245.


[Закрыть].

В любом случае на этом борьба за власть над волостями для Ярослава не закончилась. Под 1022 г. в ПВЛ сообщается: «Пришел Ярослав к Берестью»[178]178
  ПСРЛ 1. Стб. 146. ПЛДР 1978. С. 161.


[Закрыть]. Относительно того, как следует интерпретировать это краткое сообщение, существуют разные гипотезы: от представления его как очередного этапа польско-русской войны за Червенские города до локальной операции против Святополка. Наконец, оба извода НIЛМ сообщают еще об одном походе Ярослава к Берестью в 1017 г., поэтому в историографии возник вопрос: сколько раз Ярослав вообще ходил к Берестью? Часть исследователей склоняется к мнению А.А. Шахматова, считавшего, что новгородское летописание, таким образом, продублировало известие ПВЛ под 1022 г.[179]179
  ПСРЛ 3. С. 15, 180. Шахматов 2002. С. 164–165.


[Закрыть] Критики шахматовской гипотезы полагают, что ошибка была допущена не в НIЛМ, а в ПВЛ[180]180
  Ильин 1957. С. 121.


[Закрыть].

Интересно, что это известие читается в обеих редакциях НIЛМ, старшая из которых, по мысли Шахматова, отражала предшествовавший ПВЛ Начальный свод 1093–1095 гг., поэтому в летописях вполне могла отразиться информация о разных военных кампаниях. Можно предполагать, что после поражения у Любеча Святополк, бежавший «в Ляхи», нашел убежище в приграничном Берестье, что и вызвало первый поход Ярослава в 1017 г. Аналогичным образом он поступил и после поражения у Альты, о чем уже прямо сообщают летописи[181]181
  ПСРЛ 2. Стб. 132. Головко 1988. С. 34. Назаренко 2001. С. 466–471.


[Закрыть], однако реакция Ярослава, занятого войною с Полоцком, последовала лишь три года спустя. Источники не говорят о том, чем закончилась военная кампания 1022 г., хотя не исключено, что за лаконичностью летописного текста скрывался важный политический ход.

Одной из загадок войны за наследство Владимира является тайна гибели Святополка: мы не можем точно говорить не только о весьма сомнительных обстоятельствах его смерти, но даже о ее месте и времени, так как летописная датировка позволяет предполагать лишь то, что Святополк умер после 1019 г. В связи с этим представляются обоснованными гипотезы, позволяющие «отодвинуть» гибель Святополка к началу третьего десятилетия XI в. При отсутствии явных доказательств некоторые исследователи обращаются к сюжету скандинавской «Пряди об Эймунде», предполагая, что Святополк был тайно убит варягами по приказанию Ярослава, отмечая при этом, что летописное сравнение его с библейским судьей Авимелехом, погибшем при осаде восставшего палестинского города Фивиса, явно намекает на насильственную смерть князя[182]182
  Милютенко 2006. С. 124–131.


[Закрыть].

Однако наряду с летописной в древнерусской литературной традиции бытовали и другие сравнения и, следовательно, другие версии гибели Святополка. Ведь только в последней четверти XI столетия на Руси было создано сразу несколько «сценариев» династической борьбы 1015–1019 гг., и все они значительно различались между собой. Если учесть, что вышли они, вероятно, из стен одного и того же скриптория Печерского монастыря в Киеве, с разницей в несколько лет, можно только удивляться полету мысли «древнерусских интеллектуалов», стоявших у истоков создания Борисоглебского цикла.

1.10. Борис, Глеб и Святополк в «Анонимном сказании»

Крупнейшим памятником Борисоглебского цикла является «Анонимное сказание», к тексту которого мы не раз уже обращались. Предполагается, что оно возникло в 1070-х гг.

и после 1115 г. было дополнено «Сказанием о чудесах» Бориса и Глеба: по содержанию и структуре оно аналогично легендам Святовацлавского цикла, где рассказывается о гибели чешского князя Вацлава-Вячеслава, ставшего в X в. одним из первых славянских святых, в нем также присутствуют следы влияния болгарской и византийской агиографии.

Начало изучению «Анонимного сказания» в середине XIX в. положил академик М.П. Погодин, однако первым публикатором его стал московский митрополит Макарий (Булгаков). Сначала исследователи отождествляли автора «Анонимного сказания» с пресвитером Иаковом (известным в историографии как Иаков-«мних»), упоминаемым в ПВЛ под 1074 г. в качестве одного из вероятных преемников печерского игумена Феодосия; ему также приписывались «Память и похвала князю Владимиру» и ряд других сочинений XI в. Эта атрибуция породила оживленные дискуссии.

Поскольку текст «Анонимного сказания» частично совпадал с повестью «Об убиении Борисове», читающейся в летописи, академик И.И. Срезневский в 1853 г. высказал мнение, что летописная повесть возникла в результате сокращения «Анонимного сказания», однако после появления работ А.А. Шахматова большинство исследователей считали первичной летописную повесть (по шахматовской терминологии – сказание) «Об убиении Борисове».

По мнению Шахматова, Краткая редакция сказания, представленная в Лаврентьевском и Радзивилловском списках ПВЛ, была более ранней, чем Пространная, читавшаяся в Ипатьевском и Хлебниковском списках. Прежде всего его интересовал вопрос о протографе статьи 6523 (1015) г., утраченной в Новгородской I летописи старшего извода (далее – НIЛ), которая отражала памятники начального летописания, предшествовавшего ПВЛ. Шахматов полагал, что статья 6523 г. НIЛ представляла компиляцию дефектного текста Начального свода 1093–1095 гг., в котором, по сравнению с ПВЛ отсутствовала похвала Борису и Глебу, и Новгородского свода 1448 г., ставшего протографом Новгородской IV и Софийской I летописей (так как в последующем его датировка была А.А. Шахматовым скорректирована, в историографии он известен также как Новгородско-Софийский свод 30-х гг. XV в.).

Амулет-змеевик «Борис и Глеб», XII—XIII вв.

Исследователь считал, что статья 1015 г. была положена в основу Пространного жития, обозначенного им как «Сказание, страсть и похвала святая мученикам Борису и Глебу» (напомним, что сегодня за ним закрепилось название «Анонимного сказания», так как атрибуция Иакову-«мниху» считается спорной). Свою точку зрения А.А. Шахматов аргументировал тем, что «житийное сказание не содержит в себе ничего существенного, чего бы не было в летописном; оно отличается от летописного сказания одною риторикой, так как в нем вставлены длинные речи и причитания, сначала Бориса, потом Глеба; длинные размышления приписаны самому Святополку после того, что он убил Глеба. Летописное сказание (повесть „Об убиении Борисове“. – Д.Б.) полно определенных фактов; риторики в нем мало; в сущности, риторика прорвалась только в предсмертном причитании Глеба. Мы знаем ценность сообщаемых нашею летописью фактов; если летописец умел так или иначе представить длинный ряд событий X и XI вв., то естественно ему же приписать занесение на письмо фактов, относящихся к убийству Бориса и Глеба». Поскольку, «за исключением общих с летописью фактов, в житии остается одна риторика и лирика», она, по его мнению, «могла быть прямо сочинена составителем жития»[183]183
  Шахматов 2002. С. 43, 44.


[Закрыть]. Единственным фактическим дополнением составителя «Анонимного сказания» стала информация о том, что Борис был убит варягами «в бору»; как полагал исследователь, это произошло в урочище у Дорогожича, где в XII в. был возведен храм Борису и Глебу[184]184
  Шахматов 2002. С. 69.


[Закрыть].

Вторую жизнь точке зрения Срезневского в XX в. дали Н.Н. Ильин и А.В. Поппэ: согласно их представлениям, именно «Анонимное сказание» являлось древнейшим памятником Борисоглебского цикла, оказавшим влияние на всю последующую агиографическую и летописную традицию. Это позволяло, с одной стороны, отвергать гипотетическую возможность существования древнейших памятников цикла в эпоху Ярослава Мудрого, а с другой – подозревать в фальсификации фактов единственные источники, которые позволяют говорить о причастности Ярослава к становлению Борисоглебского культа, – «Сказание о чудесах» Бориса и Глеба и «Чтение» Нестора.

Более 150 лет проблема текстуального соотношения повести «Об убиении Борисове» и «Анонимного сказания» (иногда совпадающих почти дословно) являлась одним из наиболее спорных вопросов в источниковедении, напрямую связанных с генезисом Начального летописания, фундаментом которого был Древнейший Киевский свод. Однако, как мы говорили выше, есть основания полагать, что повесть «Об убиении Борисове» восходила не к летописной традиции, а к агиографическому источнику, которым могли быть Вышегородские церковные записки. Поэтому проблема приобретает более узкий ракурс, в котором рассматривается не соотношение летописной традиции с «Анонимным сказанием», а соотношение двух агиографических памятников между собой и с их общим источником – Вышегородскими записками.

Н.Н. Ильин выявил сюжетную связь «Анонимного сказания» не только с памятниками византийской агиографии (о чем писал еще С.А. Бугославский), но и с преданиями о гибели чешского князя Вацлава-Вячеслава, которые использовались в качестве образца. «В преданиях о Вячеславе, равно как и в повествовании об убийстве Бориса и Глеба, находим: и ночное совещание братоубийцы с сообщниками, и коварные его предложения своей жертве, и предостережения, которые получал последний от своих доброжелателей; детали обстановки убийства совпадают: ночь, предсмертная заутреня, избиение и ограбление приближенных князя и даже само убийство не сразу, а как бы в два приема; о гибели убийц Вячеслава сообщается почти в тех же выражениях, как о гибели Святополка; чудесные явления, благодаря которым было обретено тело Глеба, таковы же как знамения, которыми обнаружило себя тело бабки Вячеслава, Людмилы.

Все эти подробности в русском предании о Борисе и Глебе отразились в измененном виде. Для замены Болеслава Святополком, а Вячеслава Борисом требовалось перенести арену событий в Киев, затем Вышегород и, наконец, на берег Альты, сообразно данным русского предания о месте гибели Бориса. Изменилась и общая обстановка событий, применительно к положению, в котором, по этим данным, оказались Борис и Святополк. Задача эта выполнена блестяще. Вернее сказать, что мы имеем дело не с простым заимствованием, а с мастерской литературной переработкой жития Вячеслава. Созданное русским автором литературное произведение в художественном отношении выше оригинала, которому он подражал»[185]185
  Ильин 1957. С. 53–54.


[Закрыть].

Интересно, что «Анонимное сказание» допускает отклонение от летописной версии, сообщая, что местом княжения Святополка был не Туров, а Пинск (как полагал А.А. Шахматов, замена одного города другим была произведена для того, чтобы избежать аналогий между Святополком Окаянным и Святополком Изяславичем)[186]186
  Абрамович 1916. С. 28. Шахматов 2002. С. 45. Прим. 1.


[Закрыть]. Хотя эта точка зрения остается бездоказательной, она принимается некоторыми исследователями[187]187
  Милютенко 2006. С. 83–84.


[Закрыть]. В то же время еще С.М. Соловьев высказал предположение, что местом последнего княжения Святополка был Вышегород[188]188
  Соловьев 1988. Кн. 1. С. 197.


[Закрыть], однако в XI столетии этот город, скорее всего, был загородной резиденцией князя киевского: он сделался центром самостоятельной волости лишь во второй трети XII в.

Сюжет о походе Бориса на печенегов и смерти Владимира в «Анонимном сказании» в целом аналогичен повести «Об убиении Борисове», если не считать агиографически стилизованной характеристики Бориса. Однако «Анонимное сказание» усиливает элементы «провиденциального историзма», о которых мы писали выше: Борису заранее известны намерения Святополка, который, замышляя братоубийство, «о суете мирской печется», поэтому вместо динамики разворачивающегося конфликта мы наблюдаем антитезу братьев по их нравственным качествам, по их отношению к власти. Это излюбленный стилистический прием агиографа: «Он противопоставляет святого, „положившего надежду на Бога“, его брату, „обретенному дьяволом“, и столкновение Бориса со Святополком предстает как часть извечной борьбы Сатаны и Бога» (Н.И. Милютенко)[189]189
  Милютенко 2006. С. 161.


[Закрыть].

Сюжет «Анонимного сказания» сконструирован таким образом, что действия Бориса представляются позитивными, в то время как все действия Святополка негативны. Его образ представлен здесь более отрицательным, чем в повести «Об убиении Борисове». «Анонимное сказание» ориентировано на корреляцию событий 975–980 гг. (война за наследство Святослава) и 1015–1019 гг. (война за наследство Владимира); это его принципиальное отличие от летописной традиции. «Конфликт 1015–1019 гг. автор летописи воспринимает конкретно, не типизируя его. Он, например, не проводит никаких прямых параллелей с наиболее близко хронологически борьбой между детьми Святослава – ни в характеристике конфликта в целом, ни в оценке отдельных персонажей. Примечательно, что агиографический текст – „Сказание“ – содержит подобное сопоставление в речи Бориса, осуждающего опыт отца и его братьев. Этот конфликт, в котором участвовали ближайшие предшественники героев, в том числе и их отец, не упоминается в летописной истории Бориса и Глеба прямо, тем не менее, в самих повествованиях об обоих конфликтах содержится ряд близких или совпадающих – тематически или риторически – высказываний, характеризующих отдельных персонажей или их действия», – считает М.Ю. Парамонова[190]190
  Парамонова 2003. С. 328–329.


[Закрыть].

Антагонизм действующих лиц «Анонимного сказания» обусловлен их менталитетом. Борис опасается уступить уговорам и развязать междоусобную войну, удостоившись за этот проступок не только прижизненного, но и посмертного осуждения. Поэтому, будучи убежден в бренности земного благополучия, он отвергает перспективу междоусобной войны за киевский «стол», вести борьбу за который предлагают ему дружинники накануне гибели на Альте. «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал, ради славы и княжения в мире этом, отец мой до святого крещения – говорит Борис. – А все это преходящее и непрочно, как к паутина. Куда я приду по отшествии своем из мира этого? Где окажусь тогда? Какой получу ответ? Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные, и великие, и богатства многие, и дани и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими. Всего этого будто и не было: все с ними исчезло, и ни от чего нет подспорья – ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего»[191]191
  Абрамович 1916. С. 29–32. ПЛДР 1978. С. 283.


[Закрыть].

Считается, что в условиях симбиоза древнерусских и византийских традиций наследования власти, начавшихся после Крещения Руси, поступок Бориса дал новое идеологическое обоснование принципу старшинства в роду Рюриковичей (В.Я. Петрухин)[192]192
  Петрухин 2000. С. 176.


[Закрыть], однако, допуская подобное утверждение, необходимо помнить, что перед нами агиографически стилизованная картина, а не реальное отображение фактов (А.Е. Пресняков)[193]193
  Пресняков 1993. С. 33. Прим. 52.


[Закрыть]. «Анонимное сказание», акцентируя внимание не только на принадлежности Бориса к княжескому роду, но и на его «этикете поведения», который должен был служить образцом для всех его представителей, выразило взгляд клерикальной элиты древнерусского общества на политические проблемы XI в. в контексте доминирующих религиозных представлений. Поэтому представляется правильным атрибутировать эти идеи не самому Борису, а составителям «Сказания» в последней четверти XI в., которые добивались их популяризации при помощи вновь созданного культа.

В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт историографии древнерусской общественной мысли, ибо, «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям „Сказания“ новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио)[194]194
  Пиккио 2003. С. 64.


[Закрыть]. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения родового старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 70-е гг. XI в., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого, переросшая в перманентную династическую войну за распределение волостей. В следующем столетии эта проблема, ставшая еще более актуальной вследствие расширения княжеского рода, отразится в «Слове похвальном на пренесение святых мучеников Бориса и Глеба», более известном как «Слово о князьях»[195]195
  ПЛДР 1980. С. 339–344.


[Закрыть].