Текст книги "Пятое действие"

Военный переворот
[Тринадцать]

1

 
У нас военный переворот.
На улицах всякий хлам:
Окурки, гильзы, стекло. Народ
Сидит по своим углам.
 
 
Вечор, ты помнишь, была пальба.
Низложенный кабинет
Бежал. Окрестная голытьба
Делилась на «да» и «нет».
 
 
Три пополудни. Соседи спят.
Станции всех широт
Стихли, усталые. Листопад.
В общем, переворот.
 

2

 
Сегодня тихо, почти тепло.
Лучи текут через тюль
И мутно-солнечное стекло,
Спасшееся от пуль.
 
 
Три пополудни. То ли режим,
То ли всяк изнемог
И отсыпается. Мы лежим,
Уставившись в потолок.
 
 
Собственно, мы уже за чертой.
Нас уже как бы нет.
Три пополудни. Свет золотой.
Это и есть тот свет.
 

3

 
Вчера все кончилось: детский плач,
выстрелы, вой старух…
Так после казни стоит палач
И переводит дух.
 
 
Полная тишь, голубая гладь,
Вязкий полет листвы…
Кто победил – еще не понять:
Ясно, что все мертвы.
 
 
Так завершается большинство
штурмов, штормов, атак.
Мы ли не знаем, после чего
Тоже бывает так?
 

4

 
Миг равновесья. Лучи в окно.
Золото тишины.
Палач и жертва знают одно,
в этом они равны.
 
 
Это блаженнейшая пора:
пауза, лень, просвет.
Прежняя жизнь пресеклась вчера,
Новой покуда нет.
 
 
Клены. Поваленные столбы.
Внизу не видно земли:
Листья осыпались от стрельбы,
Дворника увели.
 

5

 
Полная тишь, золотая лень.
Мы с тобой взаперти.
Может быть, это последний день:
завтра могут прийти.
 
 
Три пополудни. Полный покой,
Точка, верхний предел.
Чуть прикасаясь к руке рукой,
но не сближая тел,
 
 
влажной кожей на простыне
И к потолку лицом…
Три пополудни. Тень на стене:
ветка с одним листом.
 

6

 
Снарядный ящик разбит в щепу:
вечером жгли костры.
Листовки, брошенные в толпу,
Белеют среди листвы.
 
 
Миг равновесия. Апогей.
Детское «чур-чура».
Все краски ярче, и тень теплей,
Чем завтра и чем вчера.
 
 
Что-то из детства: лист в синеве,
Квадрат тепла на полу…
Складка времени. Тетиве
Жаль отпускать стрелу.
 

7

 
Так качели порой, грозя
Качнуться вокруг оси,
вдруг зависают: дальше нельзя.
Так иногда весы,
 
 
Дрожа, уравниваются. Но
Опять качнуться грозят.
Верхняя точка. А может, дно.
Дальше – только назад.
 
 
Скамейка с выломанной доской.
Выброшенный блокнот.
Город – прогретый, пыльный, пустой,
нежащийся, как кот.
 

8

 
Верхняя точка. А может, дно.
Золото. Клен в окне.
Что ты так долго глядишь в окно?
Хватит. Иди ко мне.
 
 
В теле рождается прежний ток,
Клонится милый лик,
Пышет щекочущий шепоток,
Длится блаженный миг.
 
 
Качество жизни зависит не –
Долбанный Бродский! – от
Того, устроилась ты на мне,
Или наоборот.
 

9

 
Дальше – смятая простыня,
Быстрый, веселый стыд…
Свет пронизывает меня.
Кровь в ушах шелестит.
 
 
Стена напротив. След пулевой
На розовом кирпиче.
Рука затекает под головой.
Пыль танцует в луче.
 
 
Вчера палили. Соседний дом
Был превращен в редут.
Сколько мы вместе, столько и ждем,
Пока за нами придут.
 

10

 
Золото. Клен. Тишина таит
Пристальный свой расчет.
Нынче – отсрочка. Время стоит.
Завтра все потечет.
 
 
В небе застыли остатки крон.
День ползет под уклон.
Золото. Клен. Равновесье. Клен.
Красная лужа. Клен.
 
 
В темных подвалах бренчат ключи
От потайных дверей.
К жертвам склоняются палачи
С нежностью лекарей.
 

11

 
Три пополудни. Соседи спят
И, верно, слышат во сне
Звонка обезумевшего раскат.
Им снится: это ко мне.
 
 
Когда начнут выдирать листы
Из книг и трясти белье,
Они им скажут, что ты есть ты
И все, что мое, – мое.
 
 
Ты побелеешь, и я замру.
Как только нас уведут,
Они запрут свою конуру
И поселятся тут.
 

12

 
Луч, ложащийся на дома.
Паль. Поскок воробья.
Дальше можно сходить с ума.
Дальше буду не я.
 
 
Пыль, танцующая в луче.
Клен с последним листом.
Рука, застывшая на плече.
Полная лень. Потом –
 
 
Речь, заступившая за черту,
Душная чернота,
проклятье, найденное во рту
Сброшенного с моста.
 

13

 
Внизу – разрушенный детский сад,
Песочница под грибом.
Раскинув руки, лежит солдат
С развороченным лбом.
 
 
Рядом – воронка. Вчера над ней
Еще виднелся дымок.
Я сделал больше, чем мог. Верней,
Я прожил дольше, чем мог.
 
 
Город пуст, так что воздух чист.
Ты склонилась ко мне.
Три пополудни. Кленовый лист.
Тень его на стене.
 

1995

По светлым вечерам

 
По светлым вечерам над вешнею равниной
Витает сложный дух, и грешный, и невинный:
Цветенье всех цветов, древесных и речных,
Симфония дневных, вечерних и ночных:
Воронки хищные, оковы и альковы,
Тех тянет увядать, те расцветать готовы,
Сад веет яблоней, помелой, мушмулой,
Расцветом гибельным и свежестью гнилой.
Венерин башмачок, Змеиная забава,
Старушечья любовь, Невестина отрава,
И Волчья жимолость колышется шурша
И чутко шелестит, как Заячья душа;
Роняет серебро Асклепиев фонарик,
Ночь Африки горит, Сон разума воняет,
Сочится Похотник, и Девичий бочок
Высовывает свой ворсистый язычок.
Когда начнет темнеть, к тоскующей гитаре
Сползаются на свет таинственные твари:
Назойливый Лизун в зеленой чешуе,
С шипами по бокам, как замок Рамбуйе,
Двутелый Скалолаз, любимец Марко Поло,
Что не дает взаймы и не имеет пола;
Шипящий Оползень в подшерстии густом,
Воинственный Хвостун с развернутым хвостом,
Стыдливый Богомол, неумный Богоборец,
Чванливый Самовол, одесский Черноморец,
Икает Стрелочник, и Скользкий Простачок
Показывает свой приятный пустячок.
В сгустившейся ночи сгущая благодатность,
Созвездия горят, наглядные, как атлас:
Надменный Волопас пасет своих волов,
Надменный Рыболов считает свой улов,
Из альфы Соловья доносятся сигналы
В созвездие Свиньи, в созвездие Вальгаллы,
И глазом золотым косит небесный Кот,
Как робко всходит Мышь на темно-синий свод.
Суровый Программист стучит по звездной клаве,
Пугливый Аферист ползет по Сверхдержаве
На Вышний Волочок, а Нижний Волочок
Почесывает свой квадратный пятачок.
Ах, только человек средь этих дивных всячин
Так безнадежно зол, так грустно озадачен,
Так поглощен собой, самолюбиво слеп
И так цепляется за свой прогнивший склеп.
Среди небесных див, красилен, пивоварен
Так редко счастлив он и так неблагодарен –
И непонятно, в чем наш первородный грех:
Не то мы проще всех, не то сложнее всех.
 

2017

Грейхаунд

Блюзы

 
Автобус междугородный, вечерний или ночной,
Его контингент голодный, ничейный и сволочной,
Бездомный и беспородный, свободный и несвободный,
Садовый и огородный, плодовый и овощной.
 
 
Грейхаунд набит грехами, и два его этажа
Качаются, громыхая, подпрыгивая, дрожа.
Грейхаунд набит бомжами, подростками,
что сбежали,
…ми[3]3
  Слово на букву «б».


[Закрыть], которых прижали, и хиппи грязней бомжа.
 
 
В России такие едут в ЛИАЗе по вздыбленному шоссе,
По Черни, по Черной Грязи, на Каме или Чусе,
От Велеса до Сварога, от Бога и до порога, –
Но в Штатах таких немного, а наши такие все.
 
 
В России зима и лето, Находка и Краснодар
Толкают тебя вот в это, влекут тебя под удар,
Толкает каждое слово, и Выхино, и Коньково,
А здесь дойти до такого – потребен особый дар.
 
 
Среди отмеченных даром сидит с печальным мальцом
Бабенка с еще не старым, но часто битым лицом –
Спасается ли от обыска, торопится ли из отпуска
Иль просто увозит отпрыска, расставшись с его отцом.
 
 
Младенец ее попискивает, стесняясь чужих ушей,
Улыбка ее заискивает, как часто у алкашей,
Чтоб даже из этого транспорта, заспанного и тряского,
Кто-то, не столь потасканный, не выкинул их взашей.
 
 
Но стоит кому-то искоса взглянуть на ее дитя,
А может, в порядке искуса, конфету сунуть шутя, –
В ней тут же изобличится затравленная волчица,
Орлица, стальная птица неведомого литья!
 
 
Чуть кто-то тронь ее дитятко – желая ей же помочь, –
Какого бы визга дикого наслушалась эта ночь!
Бывают такие полночи, в каких не бывает помощи:
Проходишь, держась за поручни, запомнишь – и тут же прочь.
 
 
Так вот, мой ангел-хранитель, под чьей корявой рукой
Спасается сочинитель, – я думаю, он такой.
Вы локтем его толкаете. Он как бы всегда в нокауте,
Он как бы всегда в Грейхаунде над черной ночной рекой.
 
 
Он вечно меня таскает по разным материкам,
Нечасто меня ласкает и часто бьет по рукам,
Одежда его замызганная, улыбка его завистливая,
Он смотрит на всех заискивая, как сука в глаза волкам.
 
 
Меня он колотит на людях, чтоб меньше лупил другой,
Скользит на московских наледях кривой своею ногой,
И то – с какого бы горя я видел нечто другое?
Изгоя в стране-изгое спасает ангел-изгой.
 
 
Но если какая-то цаца нынче же или впредь
Захочет ко мне прикасаться или как-то не так смотреть,
Прельстившись бедностью этою, – ох, как я вам не советую!
Лучше б вам не рождаться или сразу же помереть.
 

2017

Баллады

Третья

 
Какая была компания, какая резвость и прыть!
Понятно было заранее, что долго ей не прожить.
Словно палкой по частоколу, выбивали наш гордый строй.
Первый умер, пошедши в школу, и окончив школу, второй.
Третий помер, когда впервые получил ногой по лицу,
Отрабатывая строевые упражнения на плацу.
Четвертый умер от страха, в душном его дыму,
А пятый был парень-рубаха и умер с тоски по нему.
 
 
Шестой удавился, седьмой застрелился, с трудом достав пистолет,
Восьмой уцелел, потому что молился, и вынул счастливый билет,
Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты,
Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты,
Сказав перед этим честно и грубо, что есть другой человек, –
И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек.
 
 
Пятнадцатый умер от скуки, идя на работу зимой.
Шестнадцатый умер от скуки, придя с работы домой.
Двадцатый ходил шатаясь, поскольку он начал пить,
И чудом не умер, пытаясь на горло себе наступить.
Покуда с ногой на горле влачил он свои года,
Пятеро перемерли от жалости и стыда,
Тридцатый сломался при виде нахала, который грозил ножом.
Теперь нас осталось довольно мало, и мы себя бережем.
 
 
Так что нынешний ходит по струнке, охраняет свой каравай,
Шепчет, глотает слюнки, твердит себе «не зевай»,
Бежит любых безобразий, не топит тоски в вине,
Боится случайных связей, а не случайных – вдвойне,
На одиноком ложе тоска ему давит грудь.
Вот так он живет – и тоже подохнет когда-нибудь.
 
 
Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой,
Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй,
Которого глаза краем мы видели пару раз,
Которого мы не знаем, который не знает нас, –
Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех,
И потому навеки останется после всех.
 

1994

Четвертая

Андрею Давыдову

 
В Москве взрывают наземный транспорт – такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
 
 
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам («Россия» – Пушкин – Арбат – пруды) –
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
 
 
И вот он едет.
 
 
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, –
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
 
 
…Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
 
 
И вот он едет.
 
 
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся в Аид, –
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
 
 
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
 
 
И вот я еду.
 

1996

Пятая

 
Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен,
Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен.
Блатные не любят грамотных, как большая часть страны,
Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны.
Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,
Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:
Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,
Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,
Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,
Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок,
Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне…
Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.
Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз,
Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!
Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда –
Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.
Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,
Но только смотри и слушай, но только запоминай!
Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,
Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,
А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой,
А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,
А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег –
И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня в ковчег!
А мы – тончайшие сущности, сущности, плоти мы лишены,
Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,
Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой,
Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.
 
 
Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю, для чего, –
Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.
Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы,
Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.
Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.
С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.
Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной.
Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.
 
 
И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход»,
И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,
И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашу тьму,
Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному.
Но когда бы я в самом деле посягал на пути планет
И не замер на том пределе, за который мне хода нет,
Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну стыда, –
Кто бы вспомнил ваши обличья?
Кто увидел бы вас тогда?
Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,
Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.
Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час.
Все великие близоруки. Только я и заметил вас.
 
 
Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет –
И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот,
И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа,
Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа,
То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют,
То усмехаются, то подмигивают, то говорят «Салют!».
 

1997

Девятая

 
Не езди, Байрон, в Миссолунги.
Война – не место для гостей.
Не ищут, барин, в мясорубке
Высоких смыслов и страстей.
Напрасно, вольный сын природы,
Ты бросил мирное житье,
Ища какой-нибудь свободы,
Чтобы погибнуть за нее.
Поймешь ли ты, переезжая
В иные, лучшие края:
Свобода всякий раз чужая,
А гибель всякий раз своя?
Направо грек, налево турок,
И как душою ни криви –
Один дурак, другой придурок
И оба по уши в крови.
Но время, видимо, приспело
Накинуть плащ, купить ружье
И гибнуть за чужое дело,
Раз не убили за свое.
 
 
И вот палатка, и желтая лихорадка,
Никакой дисциплины вообще, никакого порядка,
Порох, оскаленные зубы, грязь, жара,
Гречанки носаты, ноги у них волосаты,
Турки визжат, как резаные поросяты,
Начинается бред, опускается ночь, ура.
 
 
Американец под Уэской,
Накинув плащ, глядит во тьму.
Он по причине слишком веской,
Но непонятной и ему,
Явился в славный край корриды,
Где вольность испускает дух.
Он хмурит брови от обиды,
Не формулируемой вслух.
Легко ли гордому буржую
В бездарно начатом бою
Сдыхать за родину чужую,
Раз не убили за свою?
В горах засел республиканец,
В лесу скрывается франкист –
Один дурак, другой поганец
И крепко на руку нечист.
Меж тем какая нам забота,
Какой нам прок от этих драк?
Но лучше раньше и за что-то,
Чем в должный срок за просто так.
 
 
И вот Уэска, режет глаза от блеска,
Короткая перебежка вдоль перелеска,
Командир отряда упрям и глуп, как баран,
Но он партизан, и ему простительно,
Что я делаю тут, действительно,
Лошадь пала, меня убили, но пасаран.
 
 
Всю жизнь, кривясь, как от ожога,
Я вслушиваюсь в чей-то бред.
Кругом полным-полно чужого,
А своего в помине нет.
Но сколько можно быть над схваткой,
И упиваться сбором трав,
И убеждать себя украдкой,
Что всяк по-своему неправ?
Не утешаться же наивным,
Любимым тезисом глупцов,
Что дурно все, за что мы гибнем,
И надо жить, в конце концов?
Какая жизнь, я вас умоляю?!
Какие надежды на краю?
Из двух неправд я выбираю
Наименее не мою –
Потому что мы все невольники
Чести, совести и тэ пэ –
И, как ямб растворяется в дольнике,
Растворяюсь в чужой толпе.
 
 
И вот атака, нас выгнали из барака,
Густая сволочь шумит вокруг, как войско мрака,
Какой-то гопник бьет меня по плечу,
Ответственность сброшена, точней сказать, перевалена.
Один кричит – за русский дух, другой – за Сталина,
Третий, зубы сжав, молчит, и я молчу.
 

2003

Десятая

И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони, и гомоне блатоты. Посмотри вокруг, они говорят, рубака, – посмотри, говорят, понюхай, все это ты! Сократись, сократик, – теперь ты спорить не будешь. И добро б тебя одного – а ведь весь народ! Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород! На парашу, шконку, на вшивых под одеялом, на скелеты, марширующие по три, – полюбуйся своим надличностным идеалом, на свои надменные ценности посмотри. Посмотри – вертухаи брюкву кидают детям. Посмотри – доходяг прикладами гонят в лес. Если даже прекрасная дама кончилась этим, если даже ночная фиалка – куда ты лез?! Твое место здесь, шмотье твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи. Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Вот Отечество, получи. Что, не нравится? Забирай его под расписку. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. И суют мне под нос пайку мою и миску – мою черную пайку, пустую миску мою.

Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моей мечты. Да, я им говорю, о да, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нет почти. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не знал в глубине души?): вертикалей нет, имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши! Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась она в старину. Позор старине. До чего я знал, что всегда вы будете правы – потому что вы на правильной стороне, потому что вы воинство смрада, распада, ада, вы цветущая гниль, лепрозной язвы соскоб, ибо все идет в эту сторону – так и надо, – и стоять у вас на пути – значит множить скорбь, значит глотки рвать, и кровь проливать, как воду, и болото мостить костями под хриплый вой, потому что я слишком знаю вашу свободу – дорогую свободу дерева стать травой! О блаженство распада, сладостный плен гниенья, попустительства, эволюции в никуда, о шакалья святость, о доброта гиенья, гениальность гноя, армада, морда, орда! Вы – осиновый трепет, ползучий полет осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Никаких усилий – поскольку любых усилий несравненный венец мы явственно видим тут! Поцелуй трясину. Ляг, если ты мужчина. Не перечь пружине, сбитая шестерня. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноват во всем, не бейте меня.

И внезапно в моем бараке постройки хлипкой затыкаются щели и вспыхивают огни. Вот теперь ты понял, они говорят с улыбкой, вот теперь ты почти что наш, говорят они. Убирают овчарку, меняют ее на лайку, отбирают кирку, вручают мне молоток, ударяют в рельс, суют мне белую пайку и по проволоке без колючек пускают ток.

2003