Текст книги "Благословенная тьма"

Глава 3
Проводник

Пантелеймон не смог удержаться от вздоха облегчения, когда вертолет благополучно приземлился на лугу, в километре от хутора, который на карте был обозначен как деревня Бирюзово.

На всякий случай он уточнил у пилота название, и тот ответил, что так оно и есть.

Сколько же по стране этих «бирюзовок» и «зуевок»?

Иногда протодьякону казалось, что в незапамятные времена всего сотня-другая энтузиастов отправилась гулять по Руси и крестить населенные пункты, беззаботно и незатейливо нарекая их собственными именами.

– Там всего одна улица, – сказал вертолетчик. – Она и главная, и второстепенная. Пятая изба слева, в ней живет некто Ступников, он же просто Ступа.

Ступа и есть ваш проводник. Как-нибудь договоритесь.

– Он точно не в курсе?

Пилот пожал плечами:

– Во всяком случае, я с ним на запретные темы не беседовал. Не должен быть в курсе. Здешний люд вообще не отличается любопытством, потому что так спокойнее. Слишком много происходит непонятного – пусть не здесь, подальше. Ступе важнее, чтобы вы с ним душевно расплатились.

– Душевно – это как понимать?

– Так и понимайте. Поторгуйтесь для порядка, но не обижайте. Уступите.

– У меня фонды так себе…

– Ничего, вполне достаточно. Я уверен. Здесь не столица, цены разумные. Да и кто знает…

Пилот резко замолчал.

– Ну, продолжайте, – предложил ему Челобитных. – Что вы хотели сказать? Что деньги мне больше могут и не понадобиться?

Тот вытряхнул из пачки сигарету, закурил. Поразмыслил, прежде чем ответить.

– Думаете, вы первый уфолог, рвущийся в Зуевку?

Протодьякон поморщился, отгоняя от себя клубы дыма. Он терпеть не мог табака, да и пил редко.

– Думаю, что нет.

Слово «уфолог» пилот произнес необычно, словно заключал его в кавычки. Челобитных пристально посмотрел на него, безответного:

– Или… вы хотите сказать, что остальные уфологи были такими же уфологами, как я?

Пилот закатил глаза:

– Я этого не говорил.

– Но подразумевали? Вы же знаете, кто я; выходит, я – не первый? Здесь были до меня и другие ликвидаторы?

– Я не знал, что вы ликвидатор, – отозвался тот. – И не хочу знать, вы совершенно напрасно передо мной раскрываетесь. Я знал только, что вы из Службы. Что ж – признание очевидного мне вряд ли чем-то грозит: да, вы не первый. Ваши люди наведывались сюда неоднократно.

Эта новость неприятно удивила протодьякона. Почему в Инквизиции ему не сказали об этом ни слова?

– И что с ними стало? – не удержался Пантелеймон.

На сей раз воздушный извозчик ответил охотно и быстро:

– А кто же их знает? Растворились, будто и не было их никогда.

Казалось, что этот прискорбный факт его чем-то радует. Или, вернее, не сам факт растворения, а другой – уверенность в том, что Пантелеймона поджидают и другие открытия и факты, о которых его даже не потрудились уведомить начальники-командиры. Вероятно, пилот давно уже точил зуб на руководство – не то не доплатили ему, не то отказались повысить. В самом деле – почему он торчит в такой дыре?

Протодьякон ощутил внезапную неприязнь к этому язвительному субъекту.

– Мне пора, – сухо сказал он. – Хорошей погоды и мягкой посадки.

Пилот хохотнул:

– Благословите тогда на прощание, батюшка…

Челобитных мотнул головой:

– Статус не позволяет. Не батюшка я…

Он нацепил рюкзак и, не оглядываясь, зашагал через луг. Он слышал, как взревел двигатель, и придержал шляпу, которую едва не сорвало порывами ветра, но так и не обернулся.

Трава была высока, солнце изрядно припекало. Вокруг протодьякона вились тучи насекомых – большей частью ему незнакомых, но, несомненно, лютых и голодных. Он отмахивался, не желая до поры надевать накомарник. Если он спасует здесь, на лугу, то каково ему будет в лесу, во власти таежного гнуса?

Почему-то именно гнус возбуждал в нем наибольшую озабоченность, словно и не существовало в природе никаких аномалий и тайн, могущих оказаться куда страшнее.

Перспектива обманчива; Пантелеймону мерещилось, что до Бирюзова рукой подать, однако он шел и шел, а деревня как будто и не приближалась. Впору было заподозрить, что колдовство уже началось, и луг проклят, а до людей не дойти никогда. И пес паршивый, вертолетчик об этом, разумеется, знал, потому и радовался. Ослепло начальство, что ли? Гребут в помощники неизвестно кого, всякую сволочь…

Под самозабвенный стрекот цикад он ускорил шаг. И деревня вдруг выросла перед ним, словно раскаиваясь в длительной удаленности. Словно она раздумывала, подпускать к себе чужака или сохранять благоразумную дистанцию, и наконец решила, что от нее не убудет.

Насекомых стало чуть меньше, когда Челобитных ступил на главную и единственную улицу деревеньки. Очень скоро выяснилось: то, что по логике должно было находиться слева, в сознании пилота перевернулось и оказалось справа. Бог его знает, откуда он смотрел и что имел в виду.

Короче говоря, в пятой избе слева – а Челобитных зашел в деревню именно слева – никакого Ступы не было, жила там жилистая старуха, копавшаяся в огороде.

– Не оттуда зашел, – лаконично сообщила она Пантелеймону, с трудом выпрямляясь и вытирая руки о подол. И махнула, направляя пришельца подальше от себя, на другой конец селения.

– Премного благодарен, – поклонился протодьякон.

Старуха не ответила и вернулась к своему занятию.

Челобитных пошел по улице, искоса поглядывая на одинаковые, землистого цвета избы. Больше он никого не повстречал; деревня словно вымерла, и даже собаки молчали. В пятой избе по правой стороне, казалось, тоже давным-давно никто не жил – она вся покосилась, плетень повален.

«Да, не балуют Ступу, – подумал Пантелеймон. – Куда он деньги-то девает? Пьет горькую, ясное дело».

Его подозрения полностью подтвердились, когда он позвал со двора хозяев и ему никто не ответил. С тем же результатом протодьякон постучал в дверь. Когда он, толкнув ее, вошел в горницу, то обнаружил, что там царило вопиющее запустение. Рядом с почерневшим от времени и грязи столом с объедками вместо лавки стояла вполне городская пружинная кровать.

На голом матраце, в грязной одежде и обуви храпел долговязый мужик с прыщавой физиономией – заросший и небритый. Запах в горнице висел такой, что у Челобитных перехватило дыхание.

Не спрашиваясь, он быстро прошел к окну, распахнул его. Затем поискал глазами, нашел бутыль с отравой, которая свалила предполагаемого проводника, налил полстакана и остановился, выбирая оптимальный способ воздействия.

Физический способ, конечно. Но для порядка он позвал:

– Сударь, проснитесь! Господин Ступников!

«Господин» не отреагировал и продолжал храпеть, как ни в чем не бывало. Тогда протодьякон вылил на него ковш воды, стремительно присел на кровать и принялся быстро растирать хозяину уши.

Тот гневно замычал, задвигал руками и ногами. С неожиданной ловкостью и быстротой сел, изучая Пантелеймона мутным взором.

Тот подал ему стакан и таким образом мгновенно наладил контакт и взаимопонимание.

Гадость исчезла в глотке верзилы – можно было забояться, что вот сейчас она его и добьет окончательно.

Но ничего такого не случилось. Напротив, в бесцветных глазах Ступы заиграло некое подобие разумной жизни.

– Чего надобно? – хрипло спросил пропойца. – Плесни-ка еще.

– Будет покамест, – отозвался Челобитных. – Ступников – ты будешь? – Он отбросил неуместных в данной беседе «сударя» и «господина».

– Ну, – кивнул тот нетерпеливо, поглядывая на штоф.

– Чудесно, – сказал Пантелеймон. – Или не чудесно, пока не знаю. Есть повод усомниться. Я ведь к тебе из столицы, мил человек.

Это не было правдой, но протодьякон решил повысить свой статус в глазах провинциала.

На Ступу это известие не произвело, однако, никакого впечатления.

– Так и знал, – пробормотал он.

– Что ты знал?

– Много вашего брата ездит…

– Ну и что скажешь мне, чем порадуешь? Свезешь, куда попрошу?

– Смотря куда попросишь…

– Да ты идти-то в состоянии?

– Я-то?

Ступа презрительно посмотрел на протодьякона и легко спрыгнул с кровати, прошелся гоголем взад и вперед.

Встал на носки, на пятки – будто на медосмотре. Изготовился дыхнуть, но протодьякон вовремя отпрянул и прикрылся локтем.

– Верю, верю!

– Ты не смотри, что я выпимши. И не суди. Не судите, да не судимы…

– … будете, – докончил протодьякон. – С этим все ясно. Мне надобно в Зуевку.

Он умышленно назвал конечный пункт путешествия – вдруг повезет? Вдруг этот субъект с похмелья забудет о былых страхах и решит, что ему море по колено? Может, и впрямь налить ему еще по-быстрому, чтобы мозги замутить?

Проводник, однако, был не настолько пьян и не до того деградировал с похмелья, чтобы его можно было взять просто, с налета, голыми руками.

– Исключено, – твердо вымолвил Ступа, и это прозвучало настолько необычно, на городской просвещенный манер, что протодьякон даже опешил.

Он только и мог тупо спросить:

– Почему?

– Проклятое место, дьявольское… – Ступа был предельно откровенен. Пантелеймон даже заподозрил его в осведомленности насчет истинной деятельности пришельца. Иначе к чему изъясняться мистическими категориями? Впрочем, это наверняка лишь оборот речи. – … Бывал там однажды, по молодости, так неделю по лесу плутал, чуть не сдох. Кружило меня, и худо стало… С тех пор – ни ногой. Туда много пришлых ушло, и ни один не вернулся.

– А тамошние, местные? Бывают здесь?

– Может, и бывают, да я не встречал. Короче: в Зуевку не повезу. Добирайся, как хочешь.

– Ну, а ближе?

– Ближе – это как? – подозрительно спросил Ступа.

Челобитных вздохнул и назвал Крошкино – место, куда изначально и намеревался попасть.

Верзила внимательно посмотрел на него. Протодьякон перехватил этот взгляд, впитал его и с немалым удивлением признал, что хмель непостижимым образом полностью выветрился из головы проводника. На него смотрел абсолютно трезвый и подозрительный человек.

Оба помолчали. Ступников отвел глаза и взялся за стакан. Пантелеймон ему не препятствовал.

– Дальше ты скажешь, что ученый, – изрек, практически утверждая, Ступа.

– Почему же не сказать, когда оно так и есть, – пожал плечами протодьякон.

– Ну, ясное дело! Я другого и не ждал. Я только «ученых» и переправляю. И всех – только в одном направлении, обратно еще никто не попросился. Как думаешь, почему? Неужто осели у нас, корни пустили, детишек нарожали?

– Это я уже слышал, и не раз, – терпеливо сказал протодьякон. – Наука требует жертв. Для вас же, местных, стараемся. Определив яд, можно найти противоядие.

– И это я слышал. За тарелочками охотишься?

– Как повезет. Нарисуется тарелочка – займемся тарелочкой.

– А если черт нарисуется?

«Что он все черта-то поминает? – подумал Пантелеймон. – Шила в мешке не утаишь, так? Или впрямь знает что-то?»

– Понадобится, и чертом займемся, – сказал он уклончиво.

– Ну-ну… Тысчонку попрошу с вас.

«Однако он неприхотлив», – внутренне поразился Челобитных, но вида не подал. С напускной неохотой он вынул тысячерублевую купюру, показал Ступе. Тот посмотрел на протодьякона, как на помешанного.

– Не рублей, мил человек, – голос его сделался ласковым и сострадательным.

Теперь Пантелеймон поразился по-настоящему, и на сей раз – неприятно. Однако! Его явно ввели в заблуждение в отношении аппетитов таежных жителей.

– А не треснешь, Ступа? – спросил он тихо.

Вместо ответа проводник вытянулся на своем лежаке и прикрыл глаза.

– Пятьсот, – предложил Пантелеймон.

– Не на базаре, – сонно откликнулся Ступа.

– Шестьсот.

Проводник не ответил.

Глядя на его застывшее лицо, Челобитных понял, что торговаться бесполезно. Во сколько, хотелось бы знать, обойдется лошадь у крошкинцев? Впрочем – какое ему дело? Деньги-то не его. Другое дело, что при таких расценках их может не хватить…

– Ладно, будь по-твоему, – сказал протодьякон. – В рублях по курсу сойдет?

– По продажному, – уточнил Ступа, уничтожая иллюзию крепкого сна.

– Откуда тебе его знать-то, продажный курс? – осведомился Пантелеймон, отсчитывая деньги. – У вас тут даже обменника нет.

– Слухом земля полнится.

– Половину сейчас, вторую – на месте, – твердо постановил протодьякон. – Давай, держи, пока дают.

Ступа резко сел и уставился на купюры. Некоторое время он что-то соображал, прикидывал, пока не принял решение в пользу гостя.

– По рукам. – Он протянул протодьякону грязную, мозолистую ладонь. Тот вяло и с некоторой брезгливостью пожал ее.

– Ну, пошли, – пригласил Ступа, сгребая деньги и пряча их в карман.

– Что – прямо сейчас? Так вот сразу?

– А чего волынить? – усмехнулся проводник. Он скинул башмаки, роняя попутно комки засохшей грязи, пересек комнату, влез в огромные болотные сапоги. – Обувка-то подходящая у тебя имеется, господин ученый?

Пантелеймон кивнул на свои ботинки с высокой шнуровкой.

– Полагаю, что эти сойдут.

Ступа покачал головой:

– Дело хозяйское. Только речка у нас резвая, непослушная. Запросто можно и навернуться, уже доводилось.

– Переживу. У тебя, небось, и прокат обуви налажен? Я не миллионер, братец. Уфологи на что живут? На благотворительные взносы…

Проводник засмеялся:

– Прижимистый вы народ, ученые!

– Так мы даже не на бюджете, у нас как бы самодеятельность… Все на голом энтузиазме, своими кровными расплачиваемся. Нас Академия наук не содержит – а хоть бы и содержала, она сама нищая…

– Да это понятно. Я что хочу сказать – напрасно жмешься. Деньги тебе, скорее всего, больше не понадобятся.

– Не каркай, – поморщился протодьякон. – Не твоего ума это дело. Лошадь мне что, за красивые глаза одолжат?

– Нет. – Ступа в очередной раз усмехнулся и надел брезентовую куртку. – Лошадь тебе в Крошкино вообще никто не одолжит – ни за деньги, ни за красивые глаза.

– Ну, продадут, – уже почти безнадежно сказал протодьякон.

– И не надейся, не продадут.

– Куркули, – раздраженно пробормотал Пантелеймон. Любовь к крестьянству выветривалась из него с поразительной скоростью.

– Да не куркули, а просто нет там давно лошадей.

– Куда же они подевались?

– Кто их знает. Я ведь неспроста запросил с тебя эту тыщу. Скоро не будет разницы – что Зуевка, что Крошкино… А потом и до нашего Бирюзова дело дойдет. Наверное, в последний раз туда еду. Жизнь дороже…

– Какое дело-то? Объясни, а то все загадками про чертей да проклятия.

– Ты сам знаешь, – уверенно ответил Ступа.

Он произнес это так, что возражать ему не хотелось и не имело смысла. Пантелеймон сдался.

– Хочешь сказать, что уже докатилось и до Крошкино?

– Ага, – Ступа распахнул дверь и замер на пороге. – Похоже на то… Пошли, а то до ночи не управимся.

– А так, что, управимся?! Я слышал – по реке туда целый день…

– Чуток поменьше.

Проводник направился к скособоченному сараю, и Пантелеймон послушно потащился за ним, не желая стоять во дворе без дела. Он должен видеть все своими глазами, каждую мелочь.

В сарае царили разгром и запустение. Любопытно, на что именно этот фрукт потратит деньги? Ведь не на самогонку же, он сам ее гонит – в темноте Челобитных приметил аппарат. Впрочем, это его не касается.

В сарае пробыли недолго, Ступа зарулил туда за веслами.

– Помочь?

– Отдыхай, ученый. – Ступа легко, словно перышки, уложил весла на плечо.

Пантелеймон пожал плечами – как угодно.

– Что ж ты – обратно ночью поплывешь?

– Лучше ночью по речке, чем в Крошкино на сеновале.

Больше протодьякон его ни о чем не спрашивал, видя, что Ступа предпочитает туманно намекать на разного рода жуткие последствия, при этом ни слова не говоря о причинах. Ладно, он сам разберется – на то и послан.

Беседа себя исчерпала. В молчании они двинулись назад по главной улице – тем же путем, каким протодьякон недавно пришел к проводнику. Ничто не изменилось, Бирюзово казалось вымершим или покинутым. Челобитных старательно раздувал ноздри, пытаясь что-нибудь обнаружить в местной атмосфере, какую-нибудь необычную примесь.

Называясь ученым, он не так уж грешил против истины. Да, он хранитель веры, ликвидатор, но, прежде чем думать о потустороннем, необходимо полностью исключить явления вполне материальные. Загвоздка в том, что он до сих пор не знает самой сути этих явлений. Ему приходится довольствоваться одним лишь сообщением Виссариона о подозрительном Павле Ликторе, который якобы вервольф. Пусть так, пусть даже вервольф – один-единственный оборотень, в существование которого верилось не без труда, все равно не смог бы навести ужас на целую область. Здесь явно кроется что-то еще.

…Вскоре они покинули деревню, свернули направо, где начинался подлесок. Вокруг Пантелеймона вновь закружила туча насекомых, почувствовав свежатину, – непривычного к укусам, изнеженного горожанина. Он шествовал в облаке и невольно завидовал проспиртованному Ступе, которого эти твари почти не беспокоили.

В конце концов, протодьякон, не выдержав, остановился, распустил узел на рюкзаке и извлек накомарник. Ступа, обнаруживший, что шагает один, тоже замедлил ход, оглянулся и снисходительно хмыкнул.

– Уже?

– Что – уже? – мрачно осведомился Пантелеймон.

– Уже прячешься, – с нездоровым удовольствием констатировал проводник. – А хотел до Зуевки переть лесом; да здесь же по сравнению с теми местами – ерунда, курорт. Вот там тебе туго придется, и накомарник не спасет. Знаешь, какие комарики там летают? Вертолеты, иначе не назовешь!

– Умеешь ты настроение поднять, – сказал протодьякон. Впрочем, что бы ни говорил Ступа, а в накомарнике идти легче. – Далеко еще до твоей речки?

– Да вот же она, – Ступа указал узловатым пальцем в сырой и сумрачный ельник.

Пантелеймон, ничего не увидев, уточнять не стал. Они вошли в ельник, который внезапно кончился обрывом. Протодьякон заглянул вниз и увидел сверкающую, бегущую ленту реки. У берега мерно покачивалось старое корыто, которое назвать лодкой можно было с большими оговорками.

– Тут шею сломишь!

– А ты не ломай…

И тут Ступа в очередной раз удивил Пантелеймона. Запойный пьяница спустился к воде так ловко, что протодьякону пришлось призвать на помощь всю свою профессиональную сноровку, чтобы повторить этот подвиг.

Вышло, впрочем, не хуже, чем у того, и проводник впервые посмотрел на Пантелеймона с толикой уважительного одобрения.

– Ты – не ученый, – покачал он головой.

– Меньше болтай, – велел ему Челобитных и, не спрашиваясь, полез в лодку.

– Мне без разницы. Я ведь и таких, как ты, возил – вот я о чем толкую. Сгинули они как миленькие. Что ученый, что кто-то еще, непонятный, – конец всяко один…

Глава 4
Хоровод

Свое прозвище Ляпа-Растяпа получил заслуженно: руки у него росли не оттуда, откуда положено, и не везло ему постоянно, и весь он был темный-нескладный. Но все же мужик, а мужиков в Зуевке было не особенно много, все больше старухи, которые со дня на день ожидали конца света, ибо знамений уже стало не перечесть.

И все считали, что бабе его, Андронихе, крупно повезло – сам Ляпа тоже так думал и усердно занимался единственным, что давалось ему без труда: детопроизводством. Андрониха, правда, придерживалась несколько иного мнения, но помалкивала и не роптала на судьбу.

Ее супруг, хотя и хозяйственный от природы, не был способен ни к какому ремеслу. Он еще мог кое-как наколоть дров, но вот, например, починить коптившую печку уже был не в состоянии. Жили они натуральным хозяйством, огородничеством – что вырастет, то и ели. Держали мелкую живность, да только ее истребили какие-то ночные дьяволы, к набегам которых здесь давно привыкли, – спасибо, что не тронули детей.

Время от времени Ляпа отправлялся на охоту. Далеко в лес не заходил, опасаясь каверз нечистой силы. Иногда ему удавалось подбить тетерева, а то и кабанчика; в такие дни в семье начинался праздник, плавно переходивший в неуемное пиршество, после чего Ляпа по несколько дней болел. В такие дни он лежал на печи, изнемогая от похмелья, а его Андрониха сноровисто прятала хмельное, заставляя мужа лечиться рассолом. Ляпа не сопротивлялся, зная крутой нрав своей ненаглядной и единственной, – от нее вполне можно было заработать по хребту!

…Видя, что муж снаряжается для отстрела мясной живности и выбрал не дробь, а картечь, Андрониха тяжко вздохнула.

– Чего тебе неймется? – спросила она безнадежно. – Чего не хватает-то? Опять глаза зальешь… Скоро смеркаться начнет, куда тебя вообще несет, на ночь глядя?

Ляпа, не прерывая сборов, промычал что-то неопределенно-строптивое.

Андрониха заметалась по избе, умышленно гремя утварью. Шум, производимый ею, сливался с разноголосицей ребятни, и это была сущая преисподняя.

Муж ее тем временем спокойно переломил ружье, заглянул в стволы.

Жена не выдержала:

– Я тебе говорю или стенке? – взвилась она.

Ляпа угрюмо посмотрел на нее, пожевал губами.

– Слушай сюда… – Он допустил совсем не таежный речевой оборот. – Я нынче ходил к Косматому. Сечешь, по какому вопросу?

Андрониха села:

– Час от часу не легче, – проговорила она. – Какие у тебя могут быть с ним дела, с дьяволом этим?

– Сама подумай, какие. Или у нас все тихо и ладно?

– Ничего ладного, – откликнулась жена и вдруг замолчала, осененная догадкой. – Ты что?! – спросила она громким шепотом. – Ума совсем лишился? Неужто насчет…

Она не договорила. Ляпа кивнул и щелкнул ружьем:

– Верно мыслишь. Насчет.

Та схватилась за сердце:

– Сор из избы! А если он над ней что учинит – тогда чего?

Муж проявил неожиданную твердость:

– Сор этот давно всем глаза намозолил, нашла секрет… Про то, чтоб учинить, – речь и вовсе не шла. Он ее просто поискать взялся. А отблагодарить все равно надобно, кабанчиком хорошо бы. Пойду, авось повезет.

– «Речь не шла»! Да он тебя и не спросит!

– Обещался не трогать.

– «Обещался»! – передразнила его жена. Она снова перешла на яростный шепот: – Почем ты знаешь, какая на ней порча? Может, она змеей оборачивается, если не хуже. Всегда возвращалась – и нынче вернется! По мне хоть змея, хоть ведьма – а все родная кровь! Или она тебе – чужая?

Ляпа треснул кулаком по столу, лицо его исказилось. Это был невиданный доселе жест, и Андрониха враз умолкла, вытаращив глаза.

– Чутье у меня! – прошипел Ляпа. – У меня душа не на месте! Я словно знаю, что на сей раз миром не обойдется!

Он вышел из избы, не оглядываясь, и грохнул дверью. Позади на миг установилась тишина, а потом шум и гам возобновились.

Сердце бешено стучало в ляпиной груди, ибо он сам не ожидал от себя такой прыти. Он даже вырос в собственных глазах и, не откладывая, постановил, что и впредь не позволит больше Андронихе безгранично и единолично властвовать над ним.

«Рассол, – бормотал он совершенно некстати. – Я тебе покажу рассол…»

Чтобы отвлечься от мрачных предчувствий, Ляпа припоминал все женины прегрешения – как мнимые, так и подлинные.

Он зашагал по дороге, держа курс на березовую рощу. На ходу приложил ладонь козырьком ко лбу, прищурился на солнце, уже давно покинувшее зенит. Жена, конечно, права, для охоты поздновато. Ляпа нехотя признался себе, что охота – не единственная цель, ради которой он снялся с печи и потащился в лес.

Жена права и в том, что Ликтор – фигура малопонятная и непредсказуемая. В самом деле – никто не знает, в каком виде или состоянии он застанет Полинку, если найдет. И какие шаги предпримет, если та вдруг чем-то ему не понравится или, не приведи Господь, покажется опасной для здоровья и жизни.

Покажется или окажется.

Ляпа допускал всякое. Для него что пришельцы, что черти – все были мазаны одним мирром. И в Ликторе он вовсе не был уверен: когда беседовал с Ликтором – верил Ликтору, когда с женой – верил жене. Переубедить его было проще простого. Поэтому за гневными и порывистыми действиями Ляпы скрывалась растерянность. Все перепуталось в его голове – и Ликтор, и кабанчик, и Полинка, и нечистая сила.

Он отогнал от себя неприятные мысли об отдельных личностях и принялся размышлять над вещами абстрактными.

Почему нечисть вольготнее чувствует себя по ночам? Он снова тревожно взглянул на солнце, чересчур поспешно – как ему показалось – катившееся к закату. Луна, решил поначалу Ляпа. Все дело в Луне. Но потом он сообразил, что Луна никуда не исчезает и днем, ее просто не видно. Из этого следует, что нечисти мешает Солнце. Так-то оно вроде бы так, но в здешних лесах круглые сутки стоит такая темень, что не пробиться никакому светилу. Разница между днем и ночью не так уж значительна…

Ляпа вошел в березняк и стал углубляться в лес. Роща его не интересовала, он стремился попасть в самую чащу. На Луну тоже грех наговаривать, сейчас она… в первой четверти, что ли? В этих вещах он плохо разбирался. Во всяком случае, ее почти что и нет. Тогда остается…

Справа что-то завыло и как будто залязгало железом. Ляпа не потрудился повернуть голову, к таким вещам он давно привык. Бог его знает, что там. Лучше не соваться – вот это он знал наверняка.

Но сунуться на сей раз пришлось – правда, не на лязг и не на вой, а на другое – только несколько позднее, когда он уже миновал не только рощу, но и обширный луг, за которым сразу начиналась почти непроходимая чащоба, где чего только ни росло.

Продираясь сквозь бурелом и держа стволы наготове, Ляпа замедлил ход, привлеченный неким движением, – и снова по правую руку. Он даже не то чтобы увидел это движение-дрожание-шевеление, а каким-то малопонятным образом получил представление о нем и уверился, что оно есть на самом деле.

Таинственного лязга он не испугался, а перед этим ощущением не пойми чего – спасовал.

Ляпа остановился, медленно повернулся, вскинул ружье. Там, справа, запросто мог оказаться и зверь, возможно, съедобный. О том, кто там мог оказаться еще, думать вдруг расхотелось. Между деревьями виднелся просвет, и в нем что-то передвигалось. Сердце у Ляпы ушло в пятки, когда он осознал, что час уже поздний и солнце почти село. Просвет между тем оставался ярким, словно освещенным искусственно; не до конца отдавая себе отчет в своих поступках, Ляпа побрел на это свечение, поминутно спотыкаясь и оступаясь.

В скором времени он добрел до поляны. Выходить на нее не стал – замер, укрывшись за деревом и облизывая внезапно пересохшие губы.

Его взору явился хоровод, образованный девицами, которых он до того нигде не встречал – ни в Зуевке, ни по соседству. Все были одного роста, одетые в простые холщовые рубахи до пят. Волосы распущены, глаза заведены к небу; все держатся за руки и идут ровным шагом – и это хождение происходит в абсолютной тишине.

Ляпа вдруг понял, что девушкам этим не хватает венков.

И песен, конечно, – в противном случае картина была бы лубочной, сейчас же она представлялась жуткой.

Он попытался определить источник света и не смог. Тьма вокруг сгущалась, но поляна оставалась ясной – как днем.

Откуда они взялись, дьявол их забери?

Ляпа протер глаза и чуть не упал: какие там девушки, это никакие не девушки! Перед ним хороводом шли тени без лиц, и рубахи казались намного вещественнее тел. Он тряхнул головой и теперь не удержался от слабого, сдавленного стона. Тени превратились в карликов, которые все так же, не расцепляя рук, гуляли по кругу гусиным шагом.

В следующую минуту карлики обернулись вообще черт знает чем – рогатыми загогулинами, смахивающими на иероглифы, которых Ляпа, естественно, в жизни не видел и даже не знал, что они бывают.

Тишина сохранялась, он слышал лишь собственное хриплое дыхание. Кабанчик был забыт, и даже Ликтор с Полинкой – все улетучилось из его разумения. Ноги сделались ватными, ружье вывалилось из рук и мягко шлепнулось в мох.

Иероглифы слились; по лужайке струилось неровное, слегка подрагивающее кольцо тумана. Трава под ним пригибалась, приминалась и больше не восставала; нарождался круг, как две капли воды похожий на таинственные круги-проплешины, встречающиеся время от времени в кукурузных полях. Кукурузы в Зуевке не знали, но круги находили и в окрестных полях и лугах. И Ляпа был первым, кому привелось увидеть рождение такого круга.

В круги эти селяне вступали, пересекали их без всяких пагубных последствий, однако сегодня у Ляпы не было ни малейшего желания приблизиться и разобраться, что это за кольцо и какими силами оно творит начертание.

Ляпа обнаружил, что усердно крестится. Он, как уже говорилось, никогда не был религиозным человеком, хотя в Бога отчасти веровал – как и во все на свете. Он не помнил, когда в последний раз крестился, – не считая детского опыта посещения церкви. Это было непривычное для него действие, ибо вера в ту или иную сверхъестественную силу оживала в нем только в минуты острой необходимости. А повседневность понуждала к иным заботам, и Ляпа, возясь в огороде, начисто забывал и про Бога, и про черта.

Несмотря на крестные знамения, которыми беспрестанно осенял себя Ляпа, круг танцующих продолжал струиться, как ни в чем не бывало.

Шестым чувством Ляпа знал, что это явление каким-то бесом связано с пропавшей Полинкой. Он вытянул дрожащую руку и быстро, несколько раз перекрестил уже сам круг, но и это не возымело никаких последствий. Одновременно Ляпа ощутил невероятное по силе притяжение – это его звал круг, настойчиво предлагая приблизиться, прикоснуться, поднырнуть и войти в середку…

Раздвигая заросли и совсем не глядя под ноги, Ляпа, словно слепой, двинулся через валежник к поляне.

Круг будто понял, что его зову вняли, и заструился резвее, сгущаясь и наливаясь неведомой силой. Трава под ним уже была окончательно утрамбована. Но стоило Ляпе ступить на поляну, как воздух огласило негромкое, но угрожающее рычание.

Он очнулся и завертел головой, снова пытаясь установить источник – теперь не света, а звука. На этот раз поиски завершились успехом, источник был установлен, однако это ничуть не обрадовало Ляпу.

По другую сторону круга, чуть правее, стоял волк, похоже, только что вышедший из леса.

Ляпе приходилось встречать и даже отстреливать волков, притом удачно; он сразу уразумел, что волк не простой. В чем заключалась странность, он понял не сразу, а когда постиг, у него едва не подкосились ноги. Во-первых, волк вел себя не так, как ведут животные: и поза его, и взгляд, и даже рык выдавали разумность. Во-вторых, и это было главное, у зверя был человеческий рот!

Да, точно: вытянутая морда, вполне волчья, заканчивалась горизонтальной прорезью с пухлыми губами. Верхняя губа подрагивала, приподнималась, обнажая обезьяньи клыки. Это выглядело настолько дико, что поначалу не воспринималось целиком и лишь намекало на некое ужасающее несоответствие.

Ляпа вскинул ружье и, не целясь, выстрелил картечью из обоих стволов.

Удивительно, но он попал!

Волка порвало в четырех местах; Ляпа отчетливо видел, как разлетелись клочья шкуры пополам с зеленоватой жидкостью – кровью нечисти. Сам волк, однако, даже не пошатнулся. Продырявленный и окровавленный, он зарычал – правда, уже иначе: теперь в его рыке отчетливо слышалась… издевка.

Зверь внезапно сделал шаг. Ляпа понял, что времени на перезарядку ружья у него нет, да это и бессмысленно. Попадание, способное свалить медведя, не принесло волку никакого ощутимого вреда, и даже более того: не веря своим глазам, Ляпа смотрел, как на теле волка стремительно затягиваются раны!!!