Текст книги "Заповедное изведанное"

С улицы, уже возвращаясь, увидели, что форточки квартиры открыты, чего не было никогда до сего дня, а у подъезда стоит скорая и милицейская машины. Все двери подъезда открыли настежь – для выноса… В этот момент всеми осознавалась поломка механизма в одном из модулей, остановка, микроинсульт, ощутимый всем организмом, хоть и разделённым дверьми. Вот они и распахнулись… Из общей этой поломки, нам навстречу, минуя выгибом талии коляску пронеслась средних лет мама, неся десятилетнюю дочку на руках – она сломала ногу на лестнице. Сбой механизма отразился не на одном жильце третьей квартиры. Не удалось распахнуть лишь серые двери «из вестерна» – техническая новинка восьмидесятых (хотя, они были уже и в тридцатых в конструктивистской гостинице «Москва» и в «Известиях», например, но лишь для международного и государственного, так сказать, уровня), открывающиеся в обе стороны. Перед квартирой, у стены, порядком поодаль от закрытой, но уже проваренной автогеном двери, сидит на табурете едва на нём помещающийся усталый полицай. Отяжелевший от наложенных на него обязанностей, он записывает показания велоплемянника. Темп их общения замедленный, траурный, почтительный к невидимому мертвецу.

– Это не убийство, он сам упал, ударился об угол… Вот и соседи могут подтвердить – несколько дней не выходил.

Полицай глянул на нас с печалью только что выпившего поминальную стопку. Соседи ничего подтверждать не стали, а от знакомой вони поспешили укрыться за толстой металлической дверью. Вот когда она точно пригодилась, не пропускающая чуждых флюид. Полицай минут через десять постучал (и звонка у нас нет для тишины и спокойствия), но открывать не стали. Подальше от завершённой жизни, мы устремились в направлении новой. Взволнованной жене я сказал, успокаивая:

– Он давно опустился, просто сейчас опустится ниже уровня земли.

– Земля это хорошо, – подтвердила жена философски…

Его шатания прикончили – на улице, близ мягкой земли они были безопасны, а в механизме для жилья с острыми углами, довершили попытки забыться алкогольно. Никогда не догадаешься, что сам покупаешь смерть, втаскиваешь в свою квартиру «гильотину» – но однажды именно она, родная мебель, к которой пригляделся и не видишь в ней потенциальной опасности, рубанёт тебя. Так покажется пьяному, когда спирт внутри штормит, и всё кидается на тебя с ускорением… Что это было – угол подзеркальника, вешалка, табуретка? Что угодно, но явно – прямо, прямоугольно в прихожей. Машина для трезвого, бодрого жилья убила его, лишнего в ней – точно, механически, закономерно. Устранила опасность возгорания, возможный очаг, опасность для всего коллектива жильцов из-за деградации одного. Удивительнее всего то, что человек-дерьмо не источал запаха разложения. Сероводородное, канализационное, только оно и продолжало сквозить из-под серой двери в течение двух суток. Дефекация продолжалась посмертно.

На следующий день предприимчивый велосипедист вывозил на продажу мебель дяди, так как права на квартиру из-за традиционной волокиты инстанций к нему перейдут нескоро, а ключ уже есть… Странно, что он ещё так вовремя спохватился, прикатил вчера. Удивлённым взглядам проходящих жильцов предстала довольно аккуратная для жилища многолетнего алкаша квартира, вполне современный столик для телевизора, прочая приличная мебель. Оставалось неясным, где же умещалось столько дерьма, которое отравляло жизнь снаружи… Можно сказать, что алкаш жил интеллигентно: на подоконнике стояла даже некая икебана. На кухне висела картина берестяная, признаков того запустения, в которое привёл своё тело и мозг человек без имени, его модуль не сохранил, словно жил здесь другой человек, которым и был он когда-то… Но забывался в парах алкоголя и, наконец, забыл себя окончательно, безвозвратно – как не попавшее на крючок (или как раз глазом-то и угодившее) пальто: рухнув и не очнувшись. Сочась лишь дерьмом вовне. Это беда одиноко живущих, больных иными болезнями – вот лишнее доказательство неправильной точки, на которой машина для жилья остановилась, стала сочиться ржавчиной. Не способная объединить людей, она по отдельности убивает их, на помощь некому прийти.

моё горючее кончилось – деньги… а тут ещё вытащили этого, не помню имени – для меня как знак, словно похороны всего дома. осквернил прекрасный механизм своей вонючей смертью (впрочем, наш акадЕм осквернили раньше ещё – беглый зэк зарубил приютившего его на ночь сторожа восемьдесят первого детсадика СО РАН, а в роще с прудом было изнасилование). во что он превратился, во что превратились люди! он ведь, помню, всё пытался пристроиться в былые годы к женщинам одиноким, разводным, но когда был отвергнут всеми, тогда и счёл себя годным лишь для алкогольного растворения внутренностей и мозга. возможно, исподволь тот же мотив заставлял спиваться моего одноразового собутыльника – безденежье… архитектор ныне не нужнее краснодеревщика. строить новорусским вепрям коттеджи после того, как строил города? обустраивать быт воров после неудачного обустройства быта коммуны? нет, увольте – я прожил вместе со своим детищем достаточно, но пережить его не собираюсь. впрочем, это и невозможно – разве что взрыв в Северске на атомной станции, наполняющей и акадЕм энергией? нет, просто нужно вовремя уходить из созданных тобой стен, самому, как капитану с корабля, заплывшего не туда…

незадолго до того, как вынесли жильца третьей квартиры, День акадЕма отмечался солнечно – возможно, он, как и я, слышал из своих окон демонстрацию, громогласное приветствие колоннам с трибуны, напоминавшей опрокинутый шкаф. всё так бодро, будто социализм никуда не уходил из наших мест и страны… хорошо поставленный баритон научного сотрудника объявил, в частности:

– Приветствуем колонну торговой группы «Лама»!

они готовы переплачивать за продукты, готовы и прибавочную стоимость от себя отчислять каждый месяц, лишь бы работать на хозяина, лишь бы жить хоть по таким правилам. победили прежние инстинкты. но как незаметно сменился быт! костюмированные колонны школ, институтов – они готовились, строились, шагают в своё будущее, на время вместе. в новый старый быт… и он работает, и жизнь кипит, как может – в спортзале, связующем половинки-желудочки дома-сердца, раздаются бодрые голоса играющих, молодых, всё новых жильцов. слушая из своего туалета желудочные, детские, всхлипывающие звуки нашего всё равно общего живого организма я, как строгий родитель, и ругал и благословлял его. созданный нами механизм принимает и отправляет поколения, всё в нём работает поле доработок капитализма отлаженно, но… проектировщик иного будущего уже лишний здесь, и мне дорога теперь – к трамплину.

уйти в сторонку, идти прямо по улице отважного и принципиального Вавилова – туда, где спортивные состязания перезнакомили всех мужчин акадЕма на стадионе в пору расцвета наших сил. туда, где трамплин – взлёт в необозримое будущее. со всего союза приезжали и этой узкой лесной дорогой двигались, чтобы отведать рывком нашего воздуха! соревноваться взлётами, крыльями лыж ощущая птичье счастье…

глядя, как спортсмены-профессионалы парят в наших небесах, мой друг Владимир Лукин, академик и вечный двигатель, поставил себе цель, тренировался, и добился своего – он прыгнул с трамплина. познакомился с оптикой атмосферы лично, на авиаскорости. он взял и эту высоту – путешественник, видевший все континенты. его не сломили перемены и регресс, такой ум всегда востребован, он продолжает колесить по конференциям, но и дома не оставляет привычек советского времени. где-то у каждого таится преданная коллективно родина – у Владимира Петровича это выразилось в быту, в покупке исключительно экс-союзных стройматериалов домой, белорусской плитки на пол, например, и балкон на втором этаже застеклён не по новой белой моде, а по-старому, по-дачному, деревянно.

уже не увидимся, не поймёт – как равный равного, – может, решит, что и я спился-опустился. впрочем, не важно – это писатели что-то объясняют всем, зависят от количества слов, а мы, архитекторы, высказываемся городами, и успех наших детищ длится веками, если это успех. и комментарии неуместны.

вот новый спуск, с подъёмником – он выглядит как плешь в лесу, никуда не ведёт. отсюда прекрасно виден Томск, но это ещё не смотровая площадка – как и на Ленинских Горах, она дальше.

лысый холм с вытоптанной проплешиной – с него можно второй раз проститься с городом и вдохнуть до появления слёз эту полнокровную, последнюю мою осень. лишь в Сибири она так густо разноцветна и переливиста от весенне-зелёного до бурого. и не шумят, а звенят налитые венозной старческой кровью листья, ранним закатом подсвеченные. и нет лишь клёна для полноты палитры…

опустевшие, как после военных действий, с выгоревшими окнами будки КПП – когда-то спорткомплекс у трамплина был охраняемым. мачты освещения спуска, весьма узко прорубленного в лесу – с навечно потухшими разбитыми прожекторами, стоят ржавые, но всё ещё храня конструктивно какое-то общее, олимпийское величие страны Советов. у древности символами окончания эпох фараонов были пирамиды, в других местах, у соседних народов и религий в тёплой колыбели цивилизации – руины храмов. символа гибели СССР нет – нет развалин дворца Советов, его так и не начали строить. в Болгарии – это руины мавзолея Димитрова, к нашему мавзолею всё подбираются… однако символ есть, он здесь.

слева ещё живут и даже укрупняются кирпичные придатки и предки трамплина, гостиница… однако на прямом пути к нему – руины подсобки, годные разве что для изнасилований… лифт, поднимавший смельчаков на высоту девятиэтажки давно исчез в ржавом нутре трамплина, его металлический каркас кажется сейчас столь хрупким и лёгким – не верится, что он столько спортсменов выдержал, что стоял в центре спортивных страстей и становился героем телерепортажей… лишь из матового стекла, выглядящие конструктивистски стенки-плитки тощего изящного лифта – дрожат на осеннем ветру вместе с листьями. в любой момент надтреснутый прямоугольник стекла может сорваться сверху и трамплин станет гильотиной для залезшего сюда зеваки.

всегда тайно восхищался трамплином – хоть мы и строили из надёжных силикатов, на века, но конструкция, твёрдость стати трамплина, стоящего на бетонных, в рост человека опорах, затмевает наши детища. они – лишь чтобы вырастить в своих тёплых стенах спортивных, отважных детишек, потомков таких вот Лукиных, способных забраться на эту металлическую высь и оторваться от неё. когда учат детишек прыгать, – а надо начинать с младших классов, – сперва обучают правильно падать, а потом правильно вверять своё тело воздуху. прыгаешь в руки тренера с отрывом от земли, своим детским пузом во взрослые бывалые ладони – весь слитный, как патрон, неприступный ветру, будто времени неприступный… только таких, уверенных в себе, уверенных в прыжке делал воздухоплавающими трамплин. их устремлял в будущее… да и что иное был сам СССР, как не трамплин в коммунизм?

но трамплин заржавел и превратился в гигантскую гильотину, стал очень похож на неё – не хватает только рывка вниз. а он сконструирован, чтобы, наоборот, вверх давать взлёт! поднимусь долгим, последним путём – от его подножья, на краях его гигантского, титанического языка есть лесенки. кто-то вбил в его каркас повыше брёвна – чтоб уцепить за них тарзанку. правильно: рождённые взлетать в здешний воздух и в космос советскими людьми – хотят теперь обезьянами качаться на лианах. всё в духе времени, в стиле регресса. брёвна выглядят как застопорившие гигантский механизм палки в колёсах. но я поднимаюсь выше брёвен, туда, где настил ещё сохранился. как можно было по такой круче нестись в воздух? лишь отважные знают… запущенный механизм трамплина лишь озадачивает, словно Парфенон с утраченной в нём статуей Афины. только божеством в конструкции трамплина был человек – способный сначала вертикально подняться на лифте, а потом спланировать вниз не хуже, а значительно быстрее птицы. я же эту схему движения опровергаю сейчас, двигаясь наоборот, вспять, вниз – как историческое время в моей стране.

вот и судейская вышка – никого нет в ней, она тоже послевоенно как-то, выжжено глядит на трамплин, словно печная труба сгоревшего дома на обгорелую мачту ЛЭП. сейчас можно глянуть вниз, назад, я на полпути. тяжёлый, кровопролитный закат меня провожает по ту сторону Томска…

лететь бы отсюда, как прежде, как рассчитано, выше рыжеющих на солнце сосен… но некуда – внизу наползла на прежние спортивные просторы деревня Степановка. своими избами, изгородями да огородами, точно хаотичной блевотиной она заполнила опустевшие земли, где была посадочная полоса лыжников-прыгунов. прыгни они сейчас – влетели бы в шифер или курятник. вот так же и страна: заполнила регрессивными формами быта и общества то, что предназначалось для новых скоростей, для полётов «Бурана», ставшего в Москве пустобрюхим аттракционом… формация зовёт соответствующие формы, рыночная экономика – выращивающих для рынка на огородах. зачем им спорт, зачем им вызов небу, зачем взлёт? нет, им бы ползать там, на грядках, не отрывая взгляда от земли. могли бы сочетать, но выбрали только это – и лишь ржавая гильотина советского прошлого успокаивает их в нынешней избяной бездвижности. так уютнее, теплее…

что это за ворчащий сумасшедший лезет на трамплин? – подумали бы они, если б слышали мысли. и, главное, – зачем лезет? ответ лежит у меня в кармане ветровки. в старой стройотрядовской выцветшей брезентовой ветровке, в которой я приехал сюда в семидесятых, спасавшей от гнуса ещё… я не хотел отличаться от наших строителей, я был и остался одним из них. оставался… ответ – трос. синий, плетёный, гладкий.

Томск отсюда, с самой вершины виден вполне хронологически для города: вот Степановка, деревенская стихия штурмует противоположный холм и становится выше уже складами, затем автобазой, и, с появлением строительного крана далее, прирастает уже жилыми домами последних поколений. и так доходит потихоньку до проспекта Кирова с редкими сталинскими домами вправо, к центру, к тёмно-коричневым «деревяшкам», к купеческим истокам. домов наших восьмидесятых, хрущёвок с крышами и печными трубами – больше старинного жилья, социалистическая эпоха оставила след самый явственный, наш, профессиональный. он неказист, но в широких масштабах – впечатляет. Томск обрастает новыми кольцами новых домов, повыше уже наших акадЕмских – как дерево, ширится. и справа огромные районы за Вторым Томском, за вокзалом, со своими башнями, своими завоёванными высотами. покидать этот жилой простор может спокойно лишь тот, кто знает, как он устроен.

и, хоть новая, атомная энергия влилась в Атомск, а вторая-то ГРЭС всё ещё перерабатывает уголь в тепло и выпускает пар в небо, производит облака. серые пузатые и две красные полосатые трубы, как чулки своей бело-красной рябью указывают в небо – скорее, бессильно. верно: взлететь туда не пару, а человеку, взлететь над верхушками сосен, ощутить своё превосходство, царственность в природе и городе (летя ему на встречу) можно было только отсюда, но трамплин мёртв. сверху осенний ветер ещё более ароматен, это как вдохнуть букет не вблизи, а чуть повыше его макушки…

оглядываюсь на акадЕм – детище живёт, ползает во двориках, жжёт листья, трудолюбивые пазики везут нескончаемой чередой туда и обратно томичей… красивый городок мы построили, ладный и гармоничный, внутренние нюансы сверху незаметны. падающие отделочные плиты с дома-скобки с аптекой – не видны, как и провал под ним… должны, обязаны появиться в нами спроектированных стенах люди, способные прочитать наш застывший завет и двинуть дальше механизм всего общества, и они без улыбки глупого снисхождения прочтут сказанное в капсуле школы, поскольку восхождение предстоит продолжить им! большие круглые окна бывшей изостудии глядят прощально в сторону трамплина, и слёзно, переливно-радужно отражают малиновый закат.

уходя из реальности осенью – ничего не теряешь, просто холод настаёт раньше, телесный холод. когда с тобой прощается само Солнце и столько листьев, пахнущих собственной сырой смертью уже – не нужны заплаканные людские толпы. смерть даёт некоторые права, снимая все обязанности – смерть архитектора, творческого человека, не может быть подобной смерти алкаша, случайной. не смогший стать архитектором жизни в городке полноценно – вынужден стать архитектором собственной смерти. и нет – не напоказ, а просто завершая восхождение. я на самом верху угловато сросшихся в спортивную вертикаль железяк. ниспадающая для ускорения взлёта человеческого конструкция стала для меня лестницей Иакова.

это сказал архитектор Великой французской революции Дантон по пути к своей гильотине – палачу: «Подними повыше мою голову потом, покажи народу, сегодня им есть на что посмотреть». вот и я нашёл свой постамент – пусть жители городка взглянут на его архитектора. точка невозврата, угол трамплина, перевалившись за который уже нет пути назад – вот моя точка приложения архимедова рычага, для того чтобы сдвинуть мир… в небытие. лично…

синее гладко-синтетическое – на шершаво-ржавое, морским узлом. и против взлётной диагонали, по которой в небо взмывали – моя скорбная вертикаль, резкий вниз обрыв, как падение ножа гильотины.обуздание. стремления. к земле.

Дедовщина
(возле Лимонова)

шёл через Маяковку, переходом метро, натыкаясь на скейтбордистов, потом через Патрики – опаздывал, но весел. в уверенности, что симпозиум, возлияния, беседы с равными и превосходными – затмят на вечер быт, волнения отцовские… особнячку, где жил и был убит Берия, посольству турецкому нынешнему – привет направо, радио «Резонансу», жившему в радио-доме прежде, где всё начиналось – привет налево. обогнул скорбный блёкло-жёлтый угол московского союза писателей с его обшарпанной многими надеждами, замусоленной деревянной дверкой. перебежал наискось улицу Герцена в неположенном месте, почтительно ускоряясь перед джипом…

в основном зале ресторана, где прежде свисали морды животных – почти никого нет, сидят отдельные две-три группы, торжеств не замечено. прислуживают им официантки-гастарбайтерши, на мои вкрадчивые вопросы не отвечающие – наверное, вообще русский язык ближе к уличному шуму для них. наличие в этом зале Барщевского ободрило, но тут же расстроило – свидание, наверное. с женщиной он: встаёт, хлопочет, улыбается ей…

догадываюсь, наконец, обратиться за ширму – когда-то уже спускался туда почётным коридором. то было мероприятие Проханова, преимущественно непьюще-мусульманское. от подсчётного-подсобного столика указывает тётенька в переднике, где пёстрый зал. определённо он запрятан поглубже на случай бомбёжки центра Москвы, чтоб пировать назло врагу…

это второй праздник с его участием. и надо было догадаться, что он будет. и принести последнюю книгу стихов (хотя она вышла и к предыдущему маю – но тогда зачем-то дарил всем кроме него). вбежал в зал, встал рядом с Аграновским и Делягиным. поздоровался, поговорил, выпил соку. с собой только одна книга – чёрная, другая, подарок. ещё не подписанный.

вывлекаю внимание Сергея из круга – а эти круги здесь и пересекаются и переобразуются. пересекаются, как диаграммы Эйлера-Венна.

– Здравствуй, дорогой!.. О-о-о, книга?

– Ты на год посмотри… Первая. Но не подписана.

– Сейчас, ручку организуем.

вразвалочку, как добрый молодой барин, тостуемый подловил рукою длинной официантку, организовал ручку. над выстроившимися парами бокалами красного, хищно на них отвлекаясь, витиевато, под стать флексойдам, я подписал – и теперь обрёл условное право угощаться… о, сколько лиц знакомых! где ещё встретишь героев не только чужих, но и собственных проз, иногда и пересекающихся (один герой на двух авторов) – вон, например, Франческа, традиционно меня не замечает, дуется за пУблу о лагере Че. смешались герои и авторы.

прежний центр круга рассосался, Делягин ушёл, и я теперь, здороваясь попеременно, то с вооружённым своим большим, под стать бороде фотоаппаратом Алексеем Савелиевым, то с вооружающимся бокалом, ассиметричным Антоном Секисовым, перемещаюсь вместе с тёзкой Аграновским в дальний левый угол. где невысоко царит Лимонов, и при нём всё время кто-то. наверное, нацбол… пока мы перемещались круговым манером, Лимонов ушёл, и вернулся с лаконичной рюмочкой:

– Ну, как вы, чтО вы?

доля скепсиса и снисхождения была в вопросе – всего лишь поводе протянуть мимо нас руку за фуршетной закуской. отвечать начал мой тёзка, и правильно сделал. потому что я оторопел. и не по причине там величия собеседника и прочего – это как-то уже пережито в нулевых, его политическая биография и наша работа сблизили. наоборот, простота и прямота вопроса обескуражили. «что вы» – ну, вот мы. занимаем место в пространстве. и всё. ментального (общественного) прироста к этому личному пространству в зримых величинах не замечено. а остальное – «как возможно», «из ненаписанного», «громадьё моё». гравитационное возмущение и сплошной презент пёрфект от такого соседства не только имён, но времён…

Дима со свойственным ему спокойствием и позитивом, даря окрест улыбки глаз, как говорится, занял гостя юридическим разговором, пока я собирался с мыслями и волей. вот говорят – «погреться в лучах славы»… но тут, пожалуй, случай полного затмения, и ведь держать такой майский отчёт ежегодно – сложно, а надо и почаще, и построже, и перед собой. и разговор-то на равных, и тут надо уловить темп, тему: они уже про ДНР, про Украину…

год назад в белокирпичном кафе-надстроечке «Фитиль» на Фрунзенской набережной я тоже вбежал на второй этаж попозже прочих, уже в разгар. увидел его, аккуратно обошёл по пути к блюду с мясными соблазнами. потом вернулся, молча встал рядом – он напоминал кусочек тающего льда, в мелких капельках пота от выпитой водки, но задорный, ироничный, искрящийся своей коротко бритой на висках сединой. задержался недолго он там, быстро ушёл, оставив молодёжь доходить до иных кондиций.

а в этот раз разговорились, всё же. и Дмитрий Владимирович даже юридически корректно отошёл, хотя в некоторых диалогах участвовал.

– Чёрт, опять забыл книгу – там у меня два подражания Лимонову, ленивое и ретивое…

глаза мэтра, хоть и снизу вверх глядящие, но превышающие, при упоминании великого псевдонима разгорелись:

– Ну-у, ничего, чай, не в последний раз…

– Да, надеюсь, будет случай.

– Дмитрий, что вы тут видите помягче? А то я только от зубного, вот с трудом тут могу подыскать закуску…

– Ну, бананы ещё остались… И вот мясо вроде мягкое на вид.

– Точно! Попробуем…

надо же, имя помнит. впрочем, у писателей память – это капитал. «так, открываем портфель, папочка Чёрный» – примерно так она устроена, если верить его «Всырам», если там не шутка. в папке пара эпизодов личного общения, один из которых был расшифровкой рукописи о Южной Осетии, названий и обложек моих книг не обнаружено, не обязаны они тут храниться, им не в папке место, а на прилавке или на книжной полке… помню, просил я на задницу обложки второй книги изречь что-нибудь – так извинялся, что некогда, фразой отбоярился… но «на обиженных воду возят», как говаривала моя первая, из книги второй, Машунчик. и вот мы вместе. то ли убежать хочется, то ли разговориться. потому что секунда простоя в таком разговоре выглядит дюже глупо. читал-то его часами… диалог заочный, следовательно, вёл, умел.

о, безотцовщина! ты ли нас делаешь такими податливыми в сторону творческих авторитетов, воспитателей нашего ума? воспитание сие творим мы над собою, наедине с книгой – почти секс или даже серьёзнее секса, потому что воспитатели фамильные не властны тут, ни над процессом, ни над последствиями. родители ему не рады – для них он всё ещё противный порочный Эдичка, маркированный по их временам – собственно, по временам нашего рождения. но вот мы уже пережёвываем его «Сыры» – которые сидящий неподалёку у бутылки водки и лампы Роман выдвигал на Нацбест. пытаюсь уточнить топографический вопрос, дом с разбухшими суставами рам напротив «Артплэя» или «Артплэйса»… мэтр, как Сократ, ждёт моих собственных выводов, свои слова бережёт…

– А сейчас где обитаете?

– На Миуссах…

– Обалдеть! Почти соседи, у нас там детская поликлиника, улица Фадеева…

вот! именно в этом мы все и даём слабину: привыкшие в тексте к его оку, во многом и сами глядящие так, «мускулисто», норовим втиснуть в его очки свою реальность, побольше своего. этакий фидбэк… или даже ябедничанье.

налетела Лиза – медузой Горгоной, полюбовалась с расстояния, потом даже прижалась к мэтру нежно и нервно. убежала, и тотчас вернулась с книжкой – вот, молодец, не забыла, как некоторые!.. скромная брошюрка светло-жёлтого, как союз писателей Москвы цвета (там-то мы впервые и увиделись десять лет назад). в таком же виде, но страниц побольше, хотел я издать Губанова в девяносто девятом – Ирина Губанова не согласилась, и правильно сделала.

– Ну что за название, Елизавета?

– Так это я – бедная овца…

– Ну как так можно, зачем самоуничижение это сопливое, вы ж не девочка…

Лимонов положил книгу меж тарелок и рюмок в строгом негодовании – вот и рецензия вышла сразу. однако Лизу это не остановило, а наоборот притянуло.

– Вам тут женщина не нужна, а то стоите как-то скучно втроём? – пробасила она с самоиронией.

– Н-нет, у нас мужская компания, – весёлый Лимонов был почти не слышен за её натиском и общим шумом хмельного зала, и я решил помочь:

– Мы бывшие феминисты, а теперь женоненавистники!

Лиза глянула на меня всё той же Горгоной, вычисляя долю шутки, и отошла вскоре.

что они так любят в нём? только ли текст? нет, реальность! точнее, самого его в тексте. совпадение нынешней реальности с книжным предисловием. увеличенного, растиражированного любят. тот самый сэлфмэйд любят. он смог, а они только учатся. да и многим ли выпадает такой шанс? маркером и спикером поколения становится один на сотни…

он оценил моё участие и нашёл ему практическое применение:

– Дим, не принесёте ли рюмочку водки? А то я тут и не найду…

и надо же – я будто только этого и ждал! поюлил к наливному столу, тем более, что моё красное давно кончилось. прихватил аккуратно, хоть уже и пьяно немного – ему рюмочку, а себе бокалище. какое-то особое чувство удовлетворения от этого испытываешь – не лакейское, а ответственное эдакое. словно подлил необходимую дозу горючего в литературный процесс. он ощущает себя расслабленно, в компании поэтов и бойцов, а потому и отвечает с охотою, и подхватывает очередное мягкое мясо, и они всё подходят, и здороваются, все деловые, заслуженные, гости, молодые и средние… но я сбиваюсь на читательское:

– А семинар Тарковского сюда приходил?

– Нет, Андрея я не… А, Арсения? Нет, на самом верхнем этаже он был, а сюда потом мы спускались, да, но не все, конечно. Всё так же было, только роспись другая.

– И тоже столы фуршетные у стен?

– Нет, столики как везде, на четверых. Бар был там же. Только на подносах бутерброды с красной икрой. Вот так, могли себе позволить молодые литераторы.

– Роспись сильно изменили, надписи?

– Да они просто некоторые поменяли, некоторые вообще стёрли – нахренА? Вот тут, например, Маяковский был – про жену…

«женой… со своей, а не с чужой». он уверен, что я знаю эту цитату, а я не знаю. у меня о Маяковском своя рифма имеется: «рядом с моющейся любящей женой/ нет, поблажки нам такой не позволит профсоюз поэтов». но сейчас не об этом. теперь замечаю, что действительно рукописно-цитатные островки этой пёстрой «бурёнки» – путешествуют по стене, и вовсе не по причине уже третьего почти допитого бокала красного. не напротив нас, а правее, за Прохановым – была рифма Рождественского «если тебе надоел ЦДЛ, значит и ты ему надоел», но сейчас что-то не видно. Проханов, однако, большой как пароход, на расстоянии метров трёх даёт воображаемый гудок Лимонову – вздымая руку с бокалом. без слов, но ясно: гудок про Мало-, то есть Новроссию. сбылись предначертания и не напрасны были красно-белые камлания: ты послал на передовую нацболов, а я сына пошлю… и круг его почтительно расступился для жеста, пароход широкие круги создаёт близ себя. белое он пьёт…

но мы не выходим из углубления во времени – направленный мною взгляд выкапывает следующий эпизод. вообще-то Лимонов считал себя тут изгоем до отбытия в свои палестины. и не Малый зал своего триумфального возвращения, о котором всякий читал, а этот подвал припоминает – какой-то праздник Руцкого, вон в том отдельном кабинете, что ныне закрыт. вообще, это рюмочное бомбоубежище таит в себе немало тайн – действительно, тёмные деревянные двери посередь зала имеются, значит что-то есть и за ними… но мэтр прервал воспоминанье – что-то там, видимо, было политически неприятное. девяносто третий? до октября? или, наоборот, сильно после, когда губернатор хотел вспомнить дни ратные с равными?

тут же, конечно, и Фефелов – с ним чокнулись. успел сказать переходящему в иной круг, что прислал рецензию Данилы Давыдова на стихокнигу, и Андрей ответил, что это хорошо… но всех их тянет Лимонов – не обязательно даже сказать что-то подходят, это определённо языческий акт. или просто, без предрассудков, человеческий: временнОе сопоставление себя с…

собственно, и мэтр тут не ради удовольствий – уж сколько таких пати, и даже до отъезда в США, на его счету!.. посольских пати – за которые и выслали, и с которых увозила окорочкастая Щапова его, блюющего и шепчущего ангелу в ушко про другое ушкО… по делам писательским тут мэтр. как и многие, званые Сергеем – не только рюмочку опрокинуть, но и делишки обтяпать. даже он – поёживается чуть-чуть при товарищеском моём интересе. мол, приходится дожидаться, никуда не денешься. взыскующую смысла младость мою ощущает, работает человеческий осмос в таких ситуациях: все мы немножко друг-дрУги. впрочем, вопрос молодости – слишком серьёзный. секрет-то в нём.

потому он стародавние времена неохотно воскрешает памятью устно для нашего воображения, что времена эти даже в воспоминаниях, на безопасном расстоянии – тянут. они гравитируют, требуют им оставить частицу себя. «всё это было, а значит были мы» – сказал стишком про восточный базар банальность Дима Быков. если тут курсивом взять второе «были», то становится страшно и беспомощно. «были» и «есть» вступают в конфликт. но побеждает настоящее – и тайна Вечного подростка Лимонова готова распахнуться из-за этой тёмной двери, притиснутой фуршетным столом… он жив не только своими книжными отраженьями, как другие генами живы в детях своих, но ещё и в нацболах, «щенятах», что ныне вновь на передовой. и фидбэки молодого внимания, не только ментального – вот незримые поддерживающие его силы. ты нужен, интересен, недочитан – значит, жив.