Текст книги "Заповедное изведанное"

сильно ли старше его Мамлеев? но вон – сидит с женой согбенный и печальный, не пьёт. а Лимонов ни разу не присел, уже часа два тут на ногах, с рюманом, и весел, разговорчив…

что такое общественное сознание? оно складывается тут прямо на глазах – кружкАми, потом кружки начинают выгибаться, пересекаться. бросают отражения свои – пятнами на стенах, застывают цитатами… и образ настоящего взмывает из реплик – Россия, война, Украина… понятно, что конфликт на Украине в каждом розоватом или беловатом кружке занимает свой неизменный багровый «кружок». поговорили и о сложностях перехода границы – по просьбе другого «посвященца» из «Поэмы-инструкции бойцам революции», что был политзэком на момент писания её в 2000-м, из «дела НРА». полувойна подселилась и в сей безопасный подвал. и вдруг он говорит:

– Да… В общем, чувствую, и лет через двести тут всё будет так же!

– Если так, то плохо! – Ни черта не понимаю, потому что скорее пьян, чем трезв: мне представляются воюющие, междоусобные республики СССР.

– Почему? – Вопрос учителя не требует пояснений, и тут я догадываюсь, что он всё ещё в тех шестидесято-восьмидесятых реалиях ЦДЛ, куда я направил мысли мэтра, среди бутербродов и литераторов… – Да хорошо!

– А… Ну, тогда хорошо…

решаю всё же чем-то зажевать красное винцо, чтоб замедлить проспиртовывание внутренностей, – о, капусточка, огурчики, выручайте, родные! в этот момент замечаю Борю Купреянова, с аппетитом к жизни прихватывающего мясную закусь и перебрасывающегося с Лимоновым весёлостями… видимо, те самые guts, о которых писал нам Лимонов, вводя в образные закрома заграницы, – вполне буквально определяют стойкость и годность литератора. вот он – снова как льда кусок в бокале виски, в этой нашей компании, не спешит он таять. леденящая, трезвящая начинка… Боря-то могучий, понятно – он только что пришёл, а я уже плаваю, счастлив и говорлив. на очередной волне алкогольной эмоции праведной – ябедничаю мэтру с разухабистым матом, который здесь не воспроизвожу:

– Вот будь я министром культуры после революции, я бы эту Валерию…

– А что она?

– Да забубенила фотосессию с флагом СССР для журнала какого-то, английского, что ли. И серп и молот на попе, а ещё вверх ногами. 3,14зды сквозь него, правда, не видно. Думала патриотизм, мля – или кто там думал, фотографы…

– Да, +уйня.

– Вот пусть песенки эмигрантам поёт после революции, про самолёт, вышлю к чертям! – Отеческое одобрение на подвиги толкает.

тяжело ему, наверное, со всеми этими табунами названных и незваных сыновей-дочерей. впрочем, с дочерьми приятнее – соки жизни поставляют, источник молодости. кстати, он жарковато для дня снаружи и, тем более, многолюдного подвала одет. плечистый серый пиджак, чёрная рубашка и белая тишотка – пасторским просветом… кажется, он дождался той, которую ждал – тётушка мамлеевского росточка и осанки явилась, этакой серой мышью, поздоровалась очки в очки…

– Дим, не принесёте нам? А то уж нам туда не пробиться. Мне водочки, а вам?

– Красного? – Вставляю свои агитационные пять копеек.

– Нет, лучше белого.

страдал Лимонов, работая нью-йоркским официантом – слезами истекал по Щаповой, пока она истекала «сосной» в объятиях бородача-фотографа. работая волонтёром-официантом при нём и Елене Ща… Щупова?.. (куда там пьяному упомнить) – я почему-то счастлив. каждому – своё, наверное. и как тут перепрыгнуть дворянскую, придворную нашу карму – быть рядом с великими, но не быть великими самим? бабушкин старший брат, как и я носатый брюнет, Василий Былеев-Успенский, герой Гражданской и друг Маяковского, и сам поэт – вот так же году в 1916-м не задавался ли вопросом где-то тут, внутри Садового? может, сейчас, словно молекулярный пузырь, я толкусь в этом подвале интеллектуальной протоплазмы, чтоб прорвать прежнюю оболочку (кармы – понятие чуждое, но для краткости годное), чтобы выйти на новый уровень?

подхватываю аж три бокала, испытуя хмельную моторику. проношу сквозь круги тостующих Сергия – слаломом, успешно. обогнув колонну, разворачиваю на столике ассортимент – водочка, белое и себе красное, конечно. пейте на здоровье, Елена Шу, Щю… а я почтительно отойдю – тем более, что столько интересных собеседников набежало.

в хмельном восприятии являются почти как во сне – и тот самый Барщевский, спустившийся на шум, и Венедиктов, «хиппи волосатое», и откуда-то невысокий лопоухонький Глазьев, прежде конкурент, а ныне советник Путина, с причесоном как у трактирного полового… ну просто вся элита тут – проще вычислить, кого нет. такому дню рождения кто из современников не позавидовал бы? они даже скандируют имениннику «ура-ура-ура». и я с ними. я с ними? что общего у меня с низеньким американским сангвиником За… Зу… Зы…? волосы ещё будто с бигудей только. у Прошутинской он был завсегдатаем – точно. об этом и перебросились парой фраз с очкастеньким «рупором Госдепа». где Кира, что Кира? Оксана Пушкина она – да… на последнем «Народе хочет знать» я поцеловал её прощально, плачущую тихо – случайно в самый микрофончик, приделанный к лицу. с каждым тут найдётся тема для разговора – подвал узок, но круги широки…

Роман встал из-за стола своего и поверг в радость за недалёким столом сидящих Мамлеевых, хотя уже пару часов они сидели от него в двух метрах – а тут такая встреча! герой и голос глубинки – Россия Вечная, тараканы запЕчные, обречённые Елтышевы… подтверждение и непротивление России Мамлеевской – в корне противоположной России Светской, выславшей его, диссидЕда… но я забыл – круги тут широки и винопОй общий, не кусаться!..

Михась спеть готов – со своей почти шнуровской мандалиною. мы все – внимание, хмельное незапоминание. в прошлом мае пел постмодернист лучше, и баба была при нём кстати: «Мы с тобою тут епёмся, лежим-лежим, а за окнами бушует режим-режим!». вихри болотные, эхо – братья мои левофронтовцы сидят, а этот иронично напевает. банальная рифма лежим-режим отсылала с матом в детский мультик, в другую реальность мою, сибирскую и нежную… хорошо им тут, успешным. желая высказать остроумие, настиг я за мамлеевским столиком Мишеньку, как медведя та Машенька:

– Ну что, фашизм-то действительно прошёл?

– Я б тебе въепал прямо здесь, за отрыжку Сорокина, да слишком Сергея уважаю…

– Ну, мы тоже не лыком шитые, – ответил медленно отходя…

точно: была фраза в интервью днепропетровскому журналу. что поделаешь – Захар-то только грозится за «совок» карать усечением языка, а я реагирую сразу. словом – на книгу, на «Мультики», слизанные с кенкизиного «Заводного апельсина». ишь ты, «на излёте совка»! назвал нашу родину бранно – получил сдачи. впрочем, на этих фронтах нам мир не нужен, новый реализм всё равно победит, со мной иль без, но «красные отряды – отплатят за меня»…

деловая дама от Лимонова ушла, призраком Пелевина явился Сибирцев, тёмные очки не снимающий даже в тусклом подвале. пока не отвлекли, улучая миг, я из последних сил разума прагматизировал момент в общем гаме, на ухо под дугиным очков:

– Мы тут книгу к пятидесятилетию Егора хотим… Надо бы и вам поучаствовать, там фотографии будут не публиковавшиеся, воспоминания, рецензии – поколения, что на его концертах росло и песнях Лимонова, ой, то есть…

– Да ясно. Ну так, Дим, берите из «Книги мёртвых» второй, нового не напишу…

– Это, кстати, та книга, товарищ Сибирцев, что ваш Рипол не взял!..

– Эх, Дим, если б ты знал, сколько он ещё не взял, – Сибирцев спешил перейти к собственной прозе и тотчас увяз в ней, мы как-то дружно с Димоновым, то есть, ну, ясно, воскликнули «Ну, чем кончилось – сюжет?!»…

нашлось место и для размышлений о стиле, хотя новых рюмок Лимонов разумно не просил – где останавливаются учителя, ученики продолжают ломиться. как же не выдать реверанс отцу-вдохновителю. Он: «Что за радикальный реализм?» Я: «Ну, Сергей, двухтысячный, и я, радикальный – ссылаясь, конечно, на вас»…

возникла дама – вероятно, из глубин антикварного прошлого, в которые погрузился подвал под весом вновь прибывших соседей по лимоновскому поколению. дама с вуалью и дорогущим фотаппаратом нарисовалась пока я отходил за новым, последним среди парбокалом красного, встретил Игоря Волгина в обнимку с двумя студентками (на переделкинской даче он и спит, поди, так же). лицо моё явно не выражало интеллигентности уже, поэтому на вопрос Волгина Сергей спешил его развеселить: «Это мой пьяный друг»… переход из состояния «это мой друг, писатель Чёрный» в нынешнее занял менее часа. и это не предел.

в таком состоянии лучше всего поработать конферансье, благо лакейские функции выполнены. вот Алиса на поклон подошла, глядит на неё Эдуард и чего-то им не хватает, заминочка. ну, я и бросился знакомить да рассказывать, что это чёрная жемчужина Кавказа, что именно она приняла в блёкло-жёлтом доме две тяжеленных пачки рукописи первого романа моего и отдала потом В. Гусеву, который тотчас жахнул штамп словесный на первые страницы «постмодернизм», печатать в «Московском вестнике» не стал (впрочем, взорвало бы журнал от таких объёмов). и спустя годы – она же первой поздравила лонглистера словами «рукописи не горят»… звезда Кавказа любит комплименты, глаза её разгораются от них, как костёр от ветра, это уже не та скромная секретарша Гусева, но что-то высокомерны вы стали, жемчужина, на Кропоткинской вечером встретились и даже не заметили, а ведь Хропотхинская это, где самая хулльминасыя романа…

повернувшись к Эдуарду, я застал нежный взгляд дамы в одеянии времён, когда была великая Эпоха. глаза карие, как перед исповедью, забраны крепом, лаконично выпущенным из-под красной шапочки-таблетки, шапочки на булавочке. фотографиня – самое подходящее ей имя. действительно, этакая графиня дэ Цэдээл. она фотографировала нас – на самом деле «снимая» только одного. ведь и Моррисона, кажется, «сняла» однажды фотодама в собственных мехах. в свете такого взгляда приятно находиться чисто физиологически – приятно обманываться, что немного притяжения для него приходится и с твоей стороны. но снимке на пятом (о, это же мой миг славы, я с бокалом красного и с Лимоновым!) понимаешь, что так экзотично кадрят тут точно не тебя. это во взгляде её, словно вздыхающем – она и на самом деле вздыхала тихонько, «вздыхала по нём». лет ей чуток за двадцать – костюм слегка взрослит. дама крепкого, годного для всех позиций и экспозиций тела.

– Девочка, чего ты хочешь от меня? – начал догадываться Лимонов и потянулся за тонко нарезанной ветчиной…

– Лимонов её хоочет, – со сплетническим смешком шепнул я Боре Куприянову, словно репортёр топовую новость, и Борис успел одобрить, мол, почему бы не хотеть, самое время для исторического события, и мы соучаствуем…

рваный и длинный кусок ветчины (эту нарезку ещё салом называют, хотя там мяса больше, чем жира) начал погружаться сверху вниз в рот фотографши. этакая проверка: если не только пофотографировать хочешь – подыграй. верен Эд богемным традициям. метафору я разгадал не сразу, а только на втором или третьем куске. он хотел бы погружать ей в рот другое, собственное мясо, тёплое и твёрдое, в прожилках… за этой картинкой стал наблюдать весь зал, и я даже предложил её же аппаратом запечатлеть, но дама тихо ответила: «Сама не фотографируюсь».

метафора, конечно, была шире – вот, мол, как я вас всех кормлю с рук, щенята и сучки… голос Лимонова, маленько ослабленный годами, но поразительно похожий (интонациями) на голос другого Эдика, моего дяди, художника, так и звучал ехидным вопросом к девочке. дядя мой, полуполяк Кржипов и внешне дико похож на него – но постарше, тридцатых годов рождения, и таких поклонниц не имеет, хотя срисовывал прежде и покраше…

хочет фотофемина, востребован! вот она, его власть!.. не носатого меня, не долговязого и белокожего карася Михася, не насупившегося водочно сибиряка Ромыча, не крылатого воронёнка-смуглеца Сергея желает дама. ну и, конечно, не популярного прежде у дам, «позволявшего себя любить» Бабурина, не многодетного Хлазьеуа (это Зюганов всё его рекламировал с таким прононсом). не за тем пришла и не с теми уйдёт – не за внешность, стройность и скорость эрекции они любят, нет! но сколько десятилетий и сколько десятков книг надо прожить, написать, а самое сложное – издать во всеуслышание, чтоб фидбэк тебя настиг. чтобы такой вот томный взгляд из-под вуали нащупывал и вытаскивал из толщ подземных, из кругов подобных – именно тебя. годам к семидесяти, в год по книге если – да, путь эпигонов нелёгок, как же долго надо жить писателю!.. Маркес нам примером.

дожить до мелких морщинок у рта, дожить до дантиста, дождаться съёживания кожи, пока звериная кожа на конвейерах обтягивает тысячи экземпляров твоих книг, – вот что значит дождаться литературной популярности по нынешним скоростям мира. это каторжный труд – обывателю праздным кажущееся писательство. ни дома не иметь, ни семьи, но быть гражданином мира – но быть нужным читателю, и где нужен – пускать корни, включая корень, который «отец миллиардов» по Джойсу…

как маслянисто сиял он в Нью-Йорке, ещё упитанный, распираемый гордостью Лимонов – вот, совочки, у меня-то получилось! однако эти фото сделаны ДО бегства Елены. и после все испытания обрушились на тот упитанный очкастый лимон, выжатым сделали, заставили включить осмос в буржуазном обществе, жирок советский подрастерять и всасывать подлые законы каменных джунглей. и полюбившие тут его за эти испытанья – полюбили и за анал и за орал. когда он об этом с того континента заорал: как плохо, как неуютно там нашему советскому баловню (опровержение фотосессий всей этой благополучной эмиграции в плащах и с зонтиками, с Шемякиным и Щаповой) – но долго добирался этот крик… может, он всё выдумал – но вы именно через его же текст судите, вы в его власти с тех пор, включая недоброжелателей. был Крис или не было Криса? а, может, это лишь лёгкий шифр для слова «кризис»? да и что они все значат, недоброжелатели и подозреватели, когда является такая фемина и – благоговейно хочет?..

паузу после публичного кормления фотофемины я заполнил сюжетным вопросом:

– Что, издательница так и не пришла?

– Почему. Всё состоялось, вы ж тут были…

так это ей я подносил винцо! ей, которая динамила-динамила полгода «по рекомендации Сергея», а потом моей второй, пуще лимоновщины порнографической, книге вынесла приговор: «Нет у нас для вас пока подходящих серий». это, конечно, была формулировка для лохов. при развитии телефонного разговора издательница отфутболивала уже подальше: «Вы как-то сразу возникли – вам сперва нужны журнальные публикации, можно в „Знамя“ попробовать, я помогу…»

ни фига себе – после лонглиста Нацбеста я «сразу возник»! да-да, в изданной не АСТом, в итоге, а родным ОГИ книге есть подобный эпизод – общение с Жанной Голенко из блёкло-жёлтого дома, закончившееся явлением на столе Алисы той самой рукописи… я-то, наивный искатель издательства, – не распознал профессиональное лицемерие Елены. усидчиво ждал, писал потом на мэйл – мол, общались ли с журналами?.. и это вот была всемогущая хозяйка экслибриса кассовых серий, перекупательница прав и провайдерша Захара? по голосу мне рисовалась офисная, хоть и немолодая, но властная курящая брюнетка на каблуках, а вышла из-за колонны обтекаемая светлая мышка в очках, с причёской и волосами точно как у этой космонавтки, которая в Думе-то, Осовицкая… уж как тут не напиться!

the winner takes it all: Лимонов незаметно удалился с феминой. фотосессия их ночи в режиме автосъёмки на её дорогом аппарате вышла бы поинтереснее похоронного марша в «клипе» с Катей Муму. вероятно, дама о таком и мечтала – превзойти предшественниц…

thе looser drinks it all: красное ещё на мою долю осталось. и тут как раз Сергей, добрая душа, предпринял попытку меня социализировать по месту нахождения. никуда со своего столика не уходивший Мамлеев с женой – как будто скучали. а тут – такой подарок, хоть и подвыпивший, но снова «писатель Чёрный». Мамлеев, надо признаться, всё же обладает каким-то мистическим или в том роде чутьём. я ведь не ношу никаких опознавательных коммунистических знаков – но сколько раз мы ни встречались, он глядел на меня подозрительно, как белогвардейцы (из вдумчивых) глядели на идейных, но безмолвствующих на допросах красных.

тему, впрочем, я нашёл: Губанов. он же его знал и, наверное, жена… но почему-то всё общение вышло односторонним – тот самый, по-губановски захлёстывающий, переполняющий «сердце поэта» (печень) поток красного вина, бил теперь речью, не унимаясь. Мамлеев только скорбно и внимательно молчал – автор предисловия к изданию в сиреневом кафтане. чем больше он молчал, тем больше я говорил – явился девяносто четвёртый год, круча алтайская, русский бард Кирилл Косаковский читает мне «Квадрат отчаяния» в автобусе, пока шофёр лавирует на том же ландшафте, на каком стрелялись Лермонтов и Мартынов… квадрат стола, однако, при этом захлестнул поток опрокинутого мной вина. как это вышло, я и не заметил – и не запомнил, отчего так резво и отчаянно вскочила супруга Мамлеева, то ли пятясь от наступающего, как на карте Гражданской, красного вина, то ли от красного меня, ведь не мог не проговориться… звон бьющихся бокалов довершил перформанс – думаю, это был первый и последний случай общения с Мамлеевыми, не работает красно-белая формула. может, рано Проханов ушёл…

однако сотрудники подземелья успокоили: оставьте, мы всё уберём. нельзя же прерывать писательское общение. Мамлеевы расстроились и растворились, зато явился Емелин. выпили и с ним – уже баночного пива, так как вино кончилось. «я твой вечный должник» – замечательный повод выпить. да, предисловия к стихокниге, как Мамлеев Губанову – не родил, не родил, хоть я долго просил, так и родился концептуализм двух пустых страниц… впрочем, сравнение некорректное, пьяное. в довершение парада писателей явился и тотчас уснул Дмитрий Данилов.

причём именно за тот стол, что прежде видал Романа, а затем Емелина, Андрея Иванова (кажется) и меня. каждый в сей праздничный день весны являл пёстрому залу что-то своё. Михась – песенку, я – дебош, Лимонов – кормление фотобабы с руки, Данилов (почему я всё время хочу его Данилиным назвать?) явил собой утОрканного горожанина (как вам мой новоприобретённый сибирский диалект?). покрылся, бедненький, испариной во сне хмельном. как я тебя понимаю, тёзка! тяжёлый день отца семейства, пара рюмочек по радостному поводу, и – хлоп, конец фильма!..

между тем, всё выпив и сожрав, младые и не очень литераторы переместились за один стол у арочки близ бара. человек восемь всего, сюда б и самовар подошёл. Данилов пробудился от одиночества (шум речи перестал убаюкивать вблизи) и тоже к нам перешёл. майка – заношенная, реалистическая серая тишотка, – на влажном толстячке Данилове была с какой-то щемяще-девяностой надписью. то ли Colins, то ли что-то такое джинсовое… помню, почему я ревновал к этому дяде с иудейскими глазами: Саша Мухарев, мой днепропетровский провайдер, хвалил и имел его книгу о городе. а Саша человек бедный – плохую книгу не купит. и тоже потому ревновал, что новый реалист, но не из нашего первопролётного косячка…

как-то сгрудились мы возле одной светловолосой девушки. хотя рядом сияла брюнетка Женечка, устроившая прежний, прошлогодний праздник писарЯм-дуралеям… но что поделаешь: мужиков, особенно хмельных, тянет на свет – как ммотыльков. Данилов, истинный эмпирик, принялся даже перебирать толстыми сардельными перстами волосы дочки писателя. так она дала нам понять, что мы ей не интересны. мол, знаю вашу вшивую породу, скучны вы мне, а муж мой – технарь и вратарь… Данилов, между тем, начал что-то внятное говорить и был местами интересен, но сон и город забирал своё…

тостуемый расплатился за бой посуды – который я, кажется, повторил. мы зачем-то компактно сели в предбанничке, словно в метро, друг напротив друга, действующие лица и верные друзья – пишущие о городе и пишущие о тех, кто пишет о городе. подождали именинника. мы верны друг другу – и Женечка, в этот раз меру знавшая, поедет с нами по настоянию Сергея в неизменный финиш наших ночей, в «Пушкинъ». глазастая брюнетка год назад вот в этом зале, который проходим, в верхнем поздравляла меня с многолетием, да-да, застолье устроил мой трезвый друг с нею на пару. а я беден, как невоцерковлённая мышь, покусанная мышью-издательницей.

мимо швейцаров-старожилов мы извилисто продефилировали, и я вспомнил, как год назад Сергий отклеивал меня от Женечки: «Не трогай мою бабу!». люблю я прямую речь и новреалистический натиск!.. вся наша молодь погрузилась в откуда-то скоропостижно взявшиеся джипы, прибыли в «Пушкин», откуда я поспешил сбежать чтоб не повторить недавнего новреалистического загула – сутки пришлось отсыпаться…

а Лимонов-то в это время не спал!с фотографиней…