Текст книги "Книга миниатюр"

О праведниках и львах

И будешь ты «владычествовать над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею…» Как хорошо сказано. Как много потеряно.

А затем только праведники зверями обладали. Преподобный Герасим, живший на Иордане, льва приручил. Огромный зверь пришёл в монастырь и стал сопровождать мирного и безобидного зверя – осла, который воду доставлял в обитель. Палестина – страна знойного солнца. Однажды лев заснул, а арабы, проезжавшие мимо караваном, увидели осла и увели его с собой. Лев, проснувшись, стал искать осла, но, конечно, безуспешно. Герасим немало огорчился, увидев льва возвращавшимся в одиночестве. Другой человек сказал, что лев, вероятно, сам же осла и растерзал. И Герасим заставил страшного зверя носить воду в обитель вместо осла, что тот безропотно делал. И лишь много времени спустя снова встретились лев и караван, вместе с которым шёл по пустыне украденный осёл. Купцы, завидев хищника, разбежались, а лев вместе с ослом возвратились в обитель…

А Франциск Ассизский дружил с волком. А Сергий Радонежский – с медведем…

Иногда я прохожу мимо маленького зелёного домика. Он в стороне от моего обычного пути на остановку. Но всё-таки – случается прогуливаться в тех местах. Почти всегда вижу там пожилую женщину. Она выходит на крыльцо и кормит голубей. Птицы слетаются к ней, зная, когда у них будет и «завтрак», и «обед», и «ужин».

Я прохожу мимо и думаю о праведниках и львах, о тихих женщинах и мирных птицах… А сам ведь и голубей никогда не кормил. Не умею. Не знаю, как это…

Ромео и Джульетта

…Так, смутен весь, он долу лик склонит

И о своей греховности вздыхает…

Мы шли с ним по полям, наслаждаясь вечерней майской прохладой, когда сама земля, кажется, дышит и поёт беззвучно. Он жаловался мне на свои беды и огорченья, говорил даже о приходящих внезапно мгновеньях, когда появляется страх смерти, о полнейшей разочарованности в себе и в том, что вокруг. Затем перескакивал на другое, начинал восхищаться засыпавшим тихо свечением неба, ароматами юных трав, благорастворением воздухов в этом вечере. И снова жаловался и печалился потом. Спросил, нет ли среди моих знакомых хорошего психолога. Или психиатра, он уже и сам запутался. Для чего ему надобен психолог, поинтересовался я. Он ведь всё равно выслушает его и ничего не станет делать, ибо считает, что его беды уникальны и более конченого человека в целом мире не найти. Услышав мою скептическую реплику, он даже обрадовался, схватив меня за руку. «Точно, точно ты определил! – едва ли не закричал он возбуждённо. – Я так и жил последний десяток лет. С полным убеждением в уникальной собственной никчёмности… И сейчас живу так же».

По моим полям очень хорошо гулять. Они тянутся не на один километр. И всё это – почти в центре города. Так невероятно. Студенты сельхозинститута проходят здесь практику, засеивают их разными культурами, пашут, сеют, измеряют урожай… Это их дневная жизнь. А вечерами городской мир, городская цивилизация уходят отсюда, оставляя человеку лишь небо, воздух и далёкие просторы трав, в которых отражаются ночь и переливы звёзд.

«Вот ты жалуешься на жизнь, – сказал я ему, – а я тебе историю расскажу…» Он склонил голову, прислушиваясь. Засмеялся: «О женщинах? Как всегда?» В чём-то он оказался проницателен. О женщинах… и о женщине…

…Она сомневалась, что я смогу её вспомнить. Осторожно написала в интернете, что хотела бы увидеться и пообщаться. Ни о чём конкретном – просто поговорить, если получится. Такой вот голос из прошлого. Пару раз она действительно приезжала, но не заставала в те дни меня на службе. А на третью договорённость всё наконец сложилось, я ещё издали увидел её, стоявшую в коридоре у окна. Всё такая же…

Она протянула мне большой пакет с конфетами. «Для дочки», – сказала. Я смущённо принял неожиданный подарок. Тем временем в памяти всплывали то одна деталь прошлого, то другая. Когда-то их пришлось стереть, но они так быстро оживали… Почему пришлось?.. Да так…

Впервые увидел её почти десять лет назад. Так, вероятно, он увидел донну Анну. Юную, черноволосую, весеннюю. Не у испанца, а у швейцарца, помните: «…Молча. Как громом поражённый. Так, кажется, принято выражаться? Никогда не забуду: она медленно спускалась по лестнице, платье её развевалось на ветру, а когда я упал на колени, она остановилась. Мы оба молчали…»?

Специально ли я заучил эти строки? Сами легли в память… Да что там, конечно – чистая литературщина. Зато другие я бы, казалось, сам мог написать. Те, что когда-то Данте написал. Как она светлела лицом, видя дожидавшегося её друга, и потом они, взявшись за руки, медленно шли куда-то, полные друг другом, как она расспрашивала о незнакомых вещах и событиях, радостная познанием мира, готовая без всякой заносчивости нести потом это знание дальше, как она жила общей жизнью, вместе с другими, но жила и ожиданием другой жизни, какой-то своей, потаённой, прекрасной и обещанной – всё это вспоминалось, и вспоминалось, как негромко шелестели в моём тогдашнем сознании безжалостные строки: «…и о своей греховности вздыхает…»

Они были вместе со школы. Потом вместе ездили поступать в Москву. Она поступила, её друг нет. Тогда она забрала документы, чтобы вместе вернуться в родной город, светлый, уютный, камерный. Вместе учились дальше. Почти всегда были рядом друг с другом. Всегда ждали друг друга, в этом дне и в дне следующем. Это было то, чему даже завидовать не получалось – мы лишь улыбались смущённо, прикасаясь невольно к их истории. Потому я и стёр почти всё из памяти. Достаточно было знать, что я видел маленький кусочек этой истории, маленькую часть того, что так редко, но всё-таки случается.

Последнее, что я слышал о ней, была весточка грустная. Рассказали, что ей внезапно стало плохо на занятиях, приезжала «скорая»… Что-то там с аллергической реакцией связанное. То ли пух тополиный, то ли скушала не тот продукт…

И вот она разыскала меня спустя почти десять лет. Отчего меня? Наверное, я когда-то сделал ей что-то доброе, я не помнил. Освободившись от забот служебных, я пригласил её погулять по городу. Она когда-то провела здесь почти год, но города почти не знала, за исключением нескольких центральных улиц. Ей было радостно теперь узнавать новое. Я рассказывал о себе, о своих делах невесёлых, затем стал её расспрашивать. Мы уже к тому моменту нагулялись вдоволь и по набережной, и по городским холмам с их узкими улочками и полуразрушенными церковками. Выбрались в знакомый ей центр, зашли в кафе.

Она взяла себе только минеральную воду, я заказал кофе и пирожное.

А ей кофе было нельзя пить. И чай. И печёности разные. Это всё из-за той аллергии, начавшейся так внезапно, необъяснимо, до ужаса несправедливо, если так можно сказать.

– Я теперь ем только то, что сама готовлю, – улыбнулась она. Она вообще ни разу не вздохнула в разговоре со мной, светилась так же, как и тогда, когда её впервые увидел.

– Неудобно ведь, ни в гости пойти, ни поехать куда далеко, – необдуманно сказал я.

– Совсем нет, я ведь сижу тут! И в Крым каждое лето отдыхать езжу, с родителями.

Она стала рассказывать о Крыме, о его красотах, а я посмотрел на её безымянный палец. Она поймала мой взгляд, улыбнулась, вот теперь – грустно.

– Пять лет брака, – ответила на мой незаданный вопрос. – Решили расстаться друзьями, по-хорошему так договорились.

И стала рассказывать о том, как они жили вместе, как купили для себя квартиру в кредит, как строили планы. Она занималась частными уроками, он трудился в компьютерной фирме.

– Но почему?! – не мог поверить я.

Она сделала паузу, а потом чуть более глухим голосом сказала:

– Смысл любой семьи в детях…

– А у вас…

– У меня ведь не только на разные продукты аллергия, ещё и на лекарства. Просто нельзя иметь детей. Я и так с собой всегда шприц вожу, на случай, если внезапно приступ начнётся. Задыхаюсь сразу…

Она помолчала.

– Мы и в Москву ездили, и в Харьков. Я согласна была даже на то, чтобы ребёнка суррогатная мать выносила. Не получилось ничего…

– Вы по твоей инициативе расстались? – спросил я.

– Да, я ведь понимала, что ему сына хочется… да и вообще – ребёнка… Долго уговаривала его. Пусть он ещё какую-нибудь женщину встретит… А мы друзьями останемся… Остались…

Я пил свой кофе, а она минеральную воду.

И ведь для чего-то же сделал Бог всё именно так…

Святая правота

Мальчик был странным. Разговаривать он начал годика в четыре, а до этого только мычал и пальцами показывал. Соседи злословили по-всякому, хотя на людях не показывали виду. Да впрочем, зла эта семья никому не делала. Бабка Малинова большей частью дома сидела, сама Нюся работала целыми днями, а Витенька оставался на попечение судьбы. Отца у мальчика не было, а почему, уже и подзабылось.

Во дворовые игры его не пускали. Женщины боялись, что резвые дети его толкнут, обидят, дразнить будут «немтырём» или ещё как похуже. Так он и сидел дома с бабкой, а если и выходил гулять, то далеко от скамеечки перед подъездом не отшагивал.

Учился неплохо, хотя совершенно безлико, незаметно. Сейчас даже и не упомнится, кем он был в школе: «хорошистом» ли, «отличником»… Надо отдать должное, мужское начало в нём в меру своего разумения Малиновы воспитывали. Однажды я зашёл к ним по какой-то надобности, так Витенька показал мне радиоприбор, собранный самостоятельно. Мастерить что-нибудь он продолжал и потом. И обои клеить умел, и потолок декоративной плиткой забирать…

В институт после школы он не поступал. Бабка Малинова к тому времени уже умерла, а Нюся рассудила, что институтские профессии не прокормят. «Мне кормилец нужен, – говорила она, – я вот его кормила сколько, а стану старенькой, так он будет меня кормить. Так ведь и должно быть». И святая правота чувствовалась в её словах.

Витенька сделался поваром. Кончил кулинарный техникум и начал искать работу. Годик там поработал, годик тут. Когда я встречал их на пути к остановке, Нюся жаловалась: «Нет хорошей работы, нет нигде… Сколько платят – копейки, а сидеть там требуется целый день!» Витенька возвышался рядом с ней, полный, начавший нездорово грузнеть. Он всё больше отмалчивался, если мы беседовали с его матерью. Впрочем, был он всякий раз приветлив, с какой-то готовностью (иначе и не сказать) здоровался при встрече, чётко произнося слово приветствия.

– А девушка у него есть? – задал я однажды риторический вопрос.

Соседка Маргарита хмыкнула и простецки сказала:

– А то сам не знаешь!

Да, с девушкой мы его никогда не видели. Если и встречали, то только с матерью. Они по обыкновению шли с рыночка у остановки, рядышком, разговаривая о чём-то, Витенька нёс сумки, а Нюся, переваливаясь с ноги на ногу по-утиному, плыла рядом. Довольно симпатичная она была в молодости, наверное, но вот ноги её имели такую странную особенность.

– Да он и сам, Витенька, на инвалидности, наверное, – судачила соседка. – А то бы на что они жили вдвоём? Он ведь, кажется, так и не устроился никуда, а на одну её зарплату проживёшь разве?! Если вот только пенсия его…

Любят люди обсуждать друг друга…

А вообще-то жизнь бежала дальше по своим дорожкам, в нашем подъезде кто-то умирал, а кто-то рождался, в старых квартирах появлялись новые жильцы, менялись квартиранты… Витенька ещё больше погрузнел, а Нюся пару раз попадала в больницу, у неё вдруг стали отказывать ноги. Всем подъездом собирали им немного денег. Подлечившись, Нюся теперь везде ходила с палочкой. Я по-прежнему встречал их по дороге на остановку – эту неразлучную пару, её, ковылявшую по-утиному, и Витеньку, несшего сумки с продуктами… Они представлялись мне, да и не только мне, наверное, уже какой-то неотъемлемой частью утреннего пейзажа.

…Недавно я возвращался с лесной пробежки. На окраине нашего микрорайона, у высотных домов, выстроенных вот только что, обнаружил Нюсю и Витеньку. Они сидели на лавочке, Нюся что-то увлечённо рассказывала, а Витенька слушал. Я подошёл и поздоровался.

– Спортом занимаешься? Молодец! – сказала Нюся.

– А вы какими судьбами здесь? – с удивлением спросил я.

– А мы на могилку ходили, – сказала Нюся, и Витенька кивнул.

Я вопросительно поднял брови. Видя, что я ничего не понял, Нюся грустно пояснила:

– У нас ведь котик жил, помнишь? Ласковый такой, умный. А недавно умер. Мы его тут похоронили. Знаешь, тут ведь кладбище для животных есть, рядышком совсем, в лесу. Мы его там закопали. Мы ещё скромно сделали, а то там такие украшенные могилки есть! Ну, вот теперь каждую субботу ходим, навещаем его. Убрать там надо, веточки смести…

Витенька с правильной готовностью кивал головой, сидя рядом.

Мы ещё немного поговорили, и я заторопился домой…

Город, который я ненавижу

Ненавижу этот город.

Он – огромный, пыльный, наполненный понтами и снобизмом. Он соблазняет, безжалостно похищает тех, кого я люблю. Туда уехали те, кто был мне дорог. Они и сейчас остаются в моём сердце, но… между нами уже вряд ли преодолимое, бесконечное расстояние. Там – бóльшие карьерные перспективы, бóльшие зарплаты, там театры и музеи, возможность поездок за границу, там – интереснее.

Она тоже уехала.

Незадолго до этого мы случайно встретились на автобусной остановке. Я провожал друга, она тоже была не одна. Народ как раз выплеснулся шумными ручейками из оперного театра, где проходил гала-концерт «Студенческой весны». А до этого мы частенько переписывались в Сети: пересекаясь ближе к полуночи, зависая в разговорах на час, другой, третий… Однажды раз я пригласил её в кино, но в последний момент что-то помешало нам встретиться.

Она переживала период одиночества. Расставание с одним, пара обманов со стороны других. Впрочем, немного зная её, я не боялся, что цинизм, вполне объяснимый в подобных ситуациях, отодвинет в её душе все остальные чувства. Она ведь не случайно жила в Интернете под чудесным гриновским ником. Эта девушка была сильной. И очень притягательной.

Когда я увидел её на автобусной остановке в компании каких-то друзей, всё вокруг словно замерло. На ней было лёгкое голубое платье, и весь мир вокруг, как мне показалось, сделался нежно-голубым. Все звуки куда-то исчезли, я стоял и смотрел на неё. Она тоже заметила меня и радостно, удивлённо кивнула издалека в знак приветствия. А я просто стоял в разлившейся голубой атмосфере и не мог ни подойти к ней, ни сказать чего-то.

А потом подъехал их автобус…

Через месяц её гриновская мечта исполнилась. Он приехал совершенно внезапно. С большим букетом алых роз. И с предложением ехать с ним. До поезда оставалось полтора часа.

Я видел эту фотографию. Вагон СВ, уютное купе на двоих. Собственно, кроме них, никого и не было в вагоне. Тишина, воображаемый стук колёс. Она лежит на диванчике и о чём-то думает, рядом с ней – раскрытая книжка Пастернака. «Доктор Живаго». Рядом любимый человек. Человек, ставший любимым. Он снимает её. Всякий раз – разную. Он умеет видеть в ней всегда новую. Он позвал её. И она бросила всё: свой налаженный быт, хорошую работу, друзей. Бросила за полтора часа, чтобы уехать с ним. В тот город, который я ненавижу.

Город?

Каштаны

День невероятно тёплый, тихий, весь – одна картина: каштановые листья, сквозь которые просвечивает солнце. Утром, проснувшись, поворачиваюсь к окну и вижу эту игру жёлтых и зелёных красок. Тени играют на полу, сырой холод октября куда-то исчез, хочется жить и улыбаться жизни.

И не надо идти на службу, день полного спокойствия. И все продукты для завтрака есть. И – свобода, лёгкое дыхание, которое случается только осенью, счастье…

Читаю, пишу… Любуюсь небом. Снова пишу, до тех пор, пока не устаёт рука. Потом встаю из-за стола и отправляюсь гулять по городу.

Машин на улицах мало. Наверное, правильно, они лишние в этом мире. Куда интереснее просто идти по тротуарам и слышать, как листья шуршат под ногами. У людей – счастливые глаза. А девушки вдруг сбросили с себя куртки и плащи, остались в лёгких платьях и – так красиво… Они лёгкие, и их платья, и листья, опадающие с ветвей, и весь день…

У каштана, который растёт рядом с моим домом, задерживаюсь, чтобы собрать каштаны. Тёмные, блестящие шары лежат повсюду. Наклоняюсь, выбираю самые красивые. Когда дочь будет у меня в гостях, мы станем играть с ними, придумаем, что это сокровища…

Осень

Я сижу в социальной сети и переписываюсь с друзьями. Осень, небо без солнца. Разговариваем о новых измерениях жизни, о чём-то внутреннем, что неуловимо меняется в нас в эти дни. Мы ограничиваемся намёками и туманными фразами, не умея выразить большего. «Внутренняя работа под гнётом земных обстоятельств», или «переделка себя по Толстому», или что-то ещё, похожее, неопределённое…

Я сижу в социальной сети с самого утра. На службу – во второй половине дня. То ли будет дождь, то ли нет. Уже почти неделю так: низкое ровное небо, серое, безветрие… Друзья спрашивают, чем я занимаюсь. Пишу, смотрю в окно, размышляю. Люди куда-то идут по своим делам. Звуки с улицы не слышны, перед глазами просто немое кино.

В такие дни действительно хорошо пишется. Эти дни – не светлые и не пасмурные, не холодные и не тёплые. Они протяжны и вместе с тем быстро угасают. В них чувствуешь своё одиночество и не чувствуешь потребности тут же менять что-то. Бываешь спокойным видимо, и лишь случайно другие могут заглянуть в тебя, чтобы увидеть новое.

Это чистилище. Осень-чистилище. Пройти по долгой дороге, кругами вьющейся вокруг горы, и, возможно, подняться к чему-то, что скрыто за серым небом…

Грустное несозвучие

Мир расширяется, распахивает свои просторы и делается вместе с тем отчего-то беднее, невзрачнее. Это как если бы ты сидел у окна, смотрел на сырой осенний двор и думал о том, что весь день у тебя свободен, что нет ни забот, ни тревог и что ты волен пойти или поехать куда-нибудь… Как если бы, глядя из окна, ты забавлялся смешными движениями людей, прыгавших через лужи, удивлялся неведомо откуда приехавшему трактору, начавшему месить грязь на газоне под окнами… Как если бы… наблюдал, размышлял, пытался переживать… но ничего не мог бы сделать с внутренним безразличием к происходящему. И знал бы, что книга, купленная вчера, так и будет лежать на случайном месте, а прочитанное письмо сотрётся из памяти, а желание встречи с друзьями так и останется мимолётным желанием. Грустное несозвучие – огромной фразы «я могу» и скромного «мне хочется».

В распахнутом мире нет места мелочам. Один уезжает в огромный Париж, другой – на далёкие-далёкие Мальдивы. Кто-то погружается в необъятный человеческий аквариум столицы, иной же держит в своих руках нити множества судеб, и эти нити звенят, трепещут, своим присутствием настигают его даже дома, когда нельзя оторваться от электронной почты и телефонных переговоров…

Я сижу в офисе старинного друга – уже бывшего одноклассника? уже просто знакомого? – и пытаюсь не очень мешать ему. Он радуется тому, что жизнь бурлит и переливается вокруг него, а я радуюсь за него, радуюсь тому, что он счастлив. На моих глазах он заканчивает какие-то переговоры, очевидно, важные, потому что облегчённо откидывается на спинку своего офисного начальственного кресла и шумно вздыхает. Оборачивается ко мне, подмигивает и тянется к скрытому в шкафу холодильнику. Достаёт оттуда две банки пива. Можно расслабиться. Если получится, если не будет снова звонить телефон, если секретарша не будет связываться с ним по селектору…

А мне вспоминается, как мы были студентами. Играли в карты у меня на кухне, пили это же самое пиво. Он всех предупредил, чтобы мы не сминали и не выбрасывали пустые банки. Все удивились, когда он прополоскал их под водой и аккуратно сложил в пакет. Посыпались шутки, а он раскрыл свою задумку…

Мир ведь распахивает себя перед нами не только сейчас. И в прошлом было, и в будущем будет. Мы жили тогда в эпоху разваливающихся государств, в эпоху странных потерь души и стремительных обретений бытового комфорта. Появлялись новые вещи, новые возможности. Из этих пустых баночек из-под пива он хотел сделать себе… дециметровую антенну для телевизора. Чего только русские умельцы не придумают! Мы ошеломлённо смотрели на пустые жестянки и… завидовали? удивлялись? надеялись повторить?

Вот о таких мелочах мы и мечтали. И они радовали нас, негромко, непафосно. Мы не грустили.

Строки на левой руке

У этой девочки родственники живут в Хорватии.

Одна из двоюродных сестёр отца на заре перестройки вышла замуж за иностранца и уехала на Запад. Конечно, Социалистическая Федеративная Республика Югославия формально вроде бы и не относилась к «западу», но на деле… Совершенно другой мир.

Девочка была тогда ещё маленькой и в подобные тонкости не вдавалась. Просто иногда в школьных разговорах упоминала, что у неё «там» тётя живёт.

Жить «там» по советским меркам было чем-то необычным. Все знали, что Высоцкий запросто летает в Париж к своей жене, ну так то – Высоцкий… Даже он уезжал и возвращался, а вот у этой девочки…

Потом все стали ездить за границу. Ничего особенного. Кто-то ездил туда, кто-то выживал в лихие годы здесь. Семья девочки не шиковала, но и бедности откровенной смогла избежать. Даже позволяла себе посмеиваться над наивной заботой зарубежных родственников, предлагавших принять в помощь продуктовые посылки – было и такое в середине девяностых.

Недавно девочка с мамой ездила в гости к ним.

Разглядываю фотографии с её странички в социальной сети. Вот средневековые улочки небольших городов на Адриатике. Скользкий после дождя булыжник вместо асфальта. Сумасшедшие и весёлые итальянцы, то тут, то там появляющиеся в кадре. Море. Мачты рыбацких шхун в порту. Городские стены и башни… Она гуляет, радуется розам на улицах, закатам и рассветам.

А ещё – Плитвицкие озёра. Из окна автобуса видны то море, то деревушки, прилепившиеся к склонам гор. Море, горы, небо… Ехать ещё долго. Мама рядом задремала.

Девушка достаёт шариковую ручку. А бумаги почему-то нет в сумочке: ни записной книжки, ни какого-нибудь старого музейного билета или квитанции из отеля. И тогда она начинает писать родившиеся строки прямо на левой руке.

Слева сидит степенная пара немцев. Она ловит их изумлённые взгляды, но ей всё равно…