Текст книги "До второго потопа"

Телефонист протянул Булаю трубку:

– Пятый, пятый – услышал он в ней дребезжащий голос комполка, – накрой пехоту, пехоту накрой, соколик. Сам наведешь?

– Наведу – ответил Булай, быстро просчитал наводку по движущимся цепям и дал команду наводчикам заряжать осколочными. Пристрелочный выстрел лег удачно, и он открыл беглую стрельбу. Орудие давало семь выстрелов в минуту – четыре орудия – двадцать восемь. Частокол взрывов вырос в массе наступавших немцев, они залегли и затем стали отбегать в перелесок. Мимо батареи с ревом прошло еще полтора десятка Т-34, видимо, резерв командира дивизии. Они на большой скорости помчались в гущу танкового боя. Немецкие танки развернулись, и оставив на поле несколько горящих машин, пустились в бегство. Булай уже было решил, что бой выигран, как неподалеку от батареи раздалась частая ружейная стрельба. В окопах второй линии немецкой обороны накопилось много недобитых фрицев, и, сконцентрировавшись на левом фланге, они пошли в рукопашную на оставшееся охранение, пытаясь отбить позиции. Начался ближний бой. Взвод охранения отбивался от нескольких десятков немцев.

– Батарея, карабины – крикнул Булай, выхватил свой наган и бросился в гущу драки. «Вот они, гады, вот они…» – звучали в его голове бессвязные слова. Его легкое, молодое тело, наполненное яростью, словно летело по воздуху, разинутый рот глотал воздух, глаза искали только одно – лицо врага. И он увидел его прямо перед собой – испачканное землей, лицо сорокалетнего ефрейтора, с холодно прищуренными глазами. Немец выдергивал штык винтовки из спины поверженного красноармейца, а взгляд его уже нашел Севку. Он вскинул винтовку и нажал на курок, но выстрела не последовало. И тогда ефрейтор взял винтовку наперевес и шагнул на встречу Булаю. Он не отводил своих серых глаз от глаз русского, и взгляд его излучал холодную силу смерти. Время словно остановилось для Севки. Окровавленный штык качался перед его глазами совсем близко, может быть, в двух шагах. Взгляд немца приближался, его всклоченные белесые волосы над стрижеными висками, твердо сомкнутый рот и заученные, сильные движения тела парализовали волю парня. Не знавший ни одной рукопашной схватки, ни разу не видевший такой неудержимой звериной ярости, он мгновенно ослаб в ногах и замер, как вкопанный, забыв про наган в своей руке. Немец сделал еще шаг вперед, надрывно заревел, оскалил зубы и Севка понял, что сейчас он вонзит в него штык. Словно кто-то подсек его под ноги, и он упал на спину, пропуская штык над собой. Одновременно Булай увидел свою руку с револьвером, которая вскинулась вверх и стреляет в немца, а затем почувствовал, что тот навалился на него всем телом и в глаза ему льется какая-то теплая жидкость. Севка вывернулся из под ефрейтора, и увидел, что пуля пробила тому переносицу, и из дыры бьет черная струя крови, залившая ему лицо. Горло парня исторгло крик ужаса и омерзения, его стало рвать.

Потом, когда бой затих, Булай выбрался из окопа и ползал на коленях между трупами своих и чужих по черно-красному снегу, отыскивая чистые пятна и почти не понимая, что делает, тер и тер снегом свое лицо.

* * *

Советское наступление пошло не по плану. Спешно переброшенные дивизия СС «Рейх» и 1 танковая дивизия немцев отбросили передовые части Красной Армии. Хотя в прорыв шириной 8 километров вслед за 39 армией вводились 29 армия генерала В. Швецова и 11 кавалерийский корпус полковника С.Соколова, у немцев было достаточно сил, чтобы закрыть брешь. На 29 армию с запада навалились части генерала Линдинга, укрепленные переброшенными по воздуху маршевыми батальонами, а с востока наседала кавалерийская бригада СС «Фегелейн». Темпы наступления замедлились. Лишь «вездеходный» 11 кавалерийский корпус уже оперировал в тылу врага и подходил к Вязьме на встречу с кавалерийским корпусом генерала Белова. Но и они не смогли соединиться, потому что не было танков и артиллерии, которые применили против них немцы. Кавалеристы остановились. Завязались упорные бои. Некоторые деревни по нескольку раз переходили из рук в руки. Наступление проводилось чаще всего без поддержки танков и авиации, в неимоверно трудных условиях. Глубокий снег, мороз в 25–30 градусов, невозможность обогреться и обсушить обмундирование. Тылы отставали. Подвоз боеприпасов, медикаментов и продовольствия не обеспечивал нужд наступающих частей. Между ослабленными в боях дивизиями и даже полками образовались разрывы. Сплошной линии фронта не было. Боевые действия велись вокруг деревень и вдоль дорог. В воздухе господствовала авиация противника. Единственной горловиной, через которую осуществлялась снабжение советских частей, являлась брешь в немецкой обороне в районе деревень Ножкино и Кокошкино. Эту горловину окрестили «огненным коридором».

Немцы быстро опомнились и разработали план окружения прорвавшихся советских частей. Наше командование недооценило сил противника. Вскоре значительные части Калининского фронта оказались в полуокружении. Стали заканчиваться боеприпасы и продовольствие. ВВС калининского фронта пытались организовать доставку боеприпасов и продовольствия окруженным частям по воздуху. Но самолетов было мало. На весь калининский фронт в этот период насчитывалось только 96 самолетов различных типов. В первых числах февраля расход боеприпасов 29 армии сократился до 1–2 снарядов в день на орудие и до двух-трех мин на миномет. Ставка приказала 30 армии генерала Д.Лелюшенко деблокировать окруженных. Бои велись практически ночами, потому что днем люфтваффе контролировало воздух. Ослабленные прежними боями дивизии Лелюшенко продвигались очень медленно, преодолевая ожесточенное сопротивление. Все деревни, вокруг которых велись бои, стерты с лица земли. Разведчики Лелюшенко уже достигли расположения 29 армии в районе деревень Лебзино и Соломино и даже вывезли на санях около тысячи раненых, но соединиться две армии так и не смогли. Немцы замыкали кольцо. Измотанные беспрестанными боями армии создавали круговую оборону в Мончаловских лесах на площади двадцать на десять километров. Все командиры штабов, специальных и тыловых подразделений, кто не был там крайне необходим, были переведены в пехоту. Необходимо было беречь боеприпасы. Не было горючего для машин и тягачей. Солдаты голодали. С начала февраля перешли на хвойный отвар и конское мясо. Местное население делилось с солдатами картофелем, солью, льняным семенем.

Завершив окружение 29 армии, немцы приступили к ее уничтожению. Днем и ночью со всех направлений фашисты бомбили, обстреливали и атаковали нашу оборону. Фронт продолжал сужаться. Были велики потери от авианалетов. Штабы и госпитали переводились из деревень в леса.

Стратегический замысел Ставки по уничтожению Ржевско-Вяземского выступа врага не был выполнен. Советская армия была еще не готова к таким масштабным и глубоко эшелонированным операциям.

Немцы сумели отрезать проникшие в их выступ армии. Потрепанный полк Севки был одной из частей окруженной группировки.

16
Настя

1942 год пришел в Муром, как и во все остальные места России, тупыми и тревожными ударами народного сердца. Фашист только-только отброшен от Москвы, но еще совсем рядом. Не выдохнуть с облегчением. Все таит в себе внутреннее напряжение. Тревога иссушила жизнерадостный блеск в глазах людей. Закутанные в платки бледные лица женщин и суровые лица мужчин несут в себе печать заботы. Прежде живописный городок на высоком берегу Оки будто сник. Деревянные домики смотрят на грязный снег улиц мутными глазами окошек. В покосившихся палисадниках и дырявых заборах посвистывает жгучий ветерок. Древние храмы, много лет не знавшие ухода, поднимают свои колокольни в серое небо без гордого торжества. Все они превратились в хозяйственные и военные объекты. Тишину города оживляет лишь карканье ворон, поселившихся на тополях вокруг госпиталя да паровозные гудки на станции, постоянно забитой военными эшелонами.

Жизнь Насти превратилась в бесконечный поток серых дней, едва различимых в своем однообразии. Уже второй год она квартирует у тетки Анисьи, младшей сестры матери, бездетной, моложавой солдатки, работающей диспетчером на железнодорожном вокзале. Их маленький домик, окруженный садами, стоит на крутом речном откосе. В теплую пору здесь хорошо, красиво. Откос курчавится яблоневыми и вишневыми садами, сбегающими к берегу Оки. А зимой приходится с трудом выбираться по мерзлому склону на дорогу или скатываться вниз, рискуя ушибиться. Тетка Анисья Настю любит, словно нашла в ней замену своим не рожденным детям. Но видятся они мало, потому что тетка уходит на работу чуть свет. Тихо, чтобы не будить Настю, она собирается в своем углу, надевает черную плюшевую шубку, обматывает голову плотной коричневой шалью, обувается в растоптанные валенки и, прикрыв за собой дверь, растворяется в синеватой утренней темени.

Настя поднимается позже. Военный завод, на котором она работает, располагается совсем неподалеку, в Преображенском монастыре и ходьбы до него из дома всего десять минут. В цехе, где она работает, изготавливают капсюли-воспламенители для артиллерийских снарядов. Производство считается одним из самых опасных, потому что в нем используется пироксилин, крайне чуткий к ударам. Взрыв может произойти от падения капсюля-воспламенителя на пол или нечаянного обращения с ним. Когда по цеху везут тележку с партией готовых изделий, то впереди и сзади нее идут солдаты с красными флажками, чтобы все соблюдали предельную осторожность.

Настя работает на самом ответственном участке – она закладывает пироксилиновую пробку в корпус капсюля. Здесь требуются очень чуткие пальцы и предельная осмотрительность. Как оказалось, такую работу могут делать только девушки с нежными пальчиками. Мужчины вообще для нее не подходят, им не хватает концентрации внимания, а пожилые женщины с натруженными и огрубевшими руками не могут так тонко проделать манипуляцию.

С работы Настя приходит в сумерках. Она растапливает печь и наскоро готовит для себя и Анисьи ужин. Варит картошку или пшенную кашу. Их продовольственные карточки позволяют жить сносно. Правда, иногда бывают перебои с хлебом, зато крупа и селедка всегда есть. До еды они сейчас не охочи, в голову не приходит мечтать о разносолах. Враг еще висит над Москвой и праздничного настроения не бывает.

Ближе к ночи приходит тетка. Она добирается пешком от вокзала, расположенного довольно далеко. Устало садится в угол под божницей и замирает в мерцающем свете лампады, положив руки на колени. Отдыхает, смотрит, как Настя собирает на стол.

– Хорошо, что мы с тобой вдвоем живем, Настенька. Одной-то мне хуже было бы. А ты и еду сготовишь и тряпки постираешь. Молодец ты у меня. Хорошая девка, вся в мать пошла.

– И мне с тобой хорошо, тетя Анисья. Спокойно как-то. В Окоянове я оставаться не могла. А куда еще податься? Слава Богу, ты у меня есть.

– Слушай, девушка – оживлялась тетка – что же твой жених тебя так зацепил? Ведь и дружили то всего ничего. И до серьезного у вас не дошло, а ты будто мужа потеряла, уж сколько времени сама не своя ходишь. Как то это необычно получается.

– Нет, тетенька, тут ничего необычного. Может наоборот все самое что ни на есть обычное. Встретила, полюбила и разлюбить не могу.

– Да что же в нем такого особенного? Мальчишка мальчишкой. Уж, понимаю, был бы какой видный кавалер. А то ведь считай, ребенок. Уж на что, мой Ванюшка разлюбезен был моей душе. Когда на фронт отправила, шибко тосковала, и телом и душой. А сейчас уж и упокоилась немного. Тоскую, конечно, люблю его, но по ночам спокойнее сплю. А ты с чего изводишься?

– Не знаю, как объяснить, тетя Анисья. Знаю только, что больше никого не хочу и ни о ком не мечтаю. Мне он кажется самым лучшим. Самым красивым. А главное, в нем душа есть.

– А как же измена его? Ведь мужик с большой душой не должен так делать?

– Не могу этого объяснить. И простить его не могу, а все думаю – может он на миг ослеп, а потом поздно стало. Бывает же так на свете, правда?

– Ох, девонька, чего только на свете не бывает. Вон сколько историй война на свет производит. По-всякому она людей перекувыркивает. Кто на ногах стоит, а кто и в грязь падает. Но нам с тобой держаться надо. Мы из верующей семьи, Бога боимся, Ему молимся. Нам пачкаться не след. Только ведь ты свободная, можешь себе нового женишка приискать.

– Нет, не хочу, не хочу.

Поужинав, Анисья уходит в свой угол за печкой, зажигает свечу перед иконой Богородицы и шепотом свершает вечернее правило. Потом ложится и сразу засыпает. А Настя подкладывает дров в печку и открывает молитвенник. Она читает молитвы за своих родных и за Севку, который, как она узнала от матери, тоже ушел на фронт, и просит Господа о его убережении. Настя не задумывается, почему такой мимолетный роман с Булаем стал единственным и необратимыми в ее жизни. Так бесхитростно и надежно устроена ее душа, сызмальства познавшая Божью благодать человеческого достоинства. И еще посещает ее в молитвах надежда на то, что и Всеволод однажды вернется к ней преобразившийся и любящий ее такой же верной и необратимой любовью. Но молодая ее натура не хочет ждать. Она начинает мечтать о том, как уйдет добровольно на курсы военных санитарок и потом встретит Севку на фронте, какой страстной и горячей будет их любовь. От мыслей об этом кружилась голова. Настя жалеет о том, что так сурово обошлась с ним, когда он приехал к ней в Муром. Но по-другому в ту пору она не могла поступить. Сейчас, наверное, она бы его не прогнала. Ведь любовь умеет прощать.

Постепенно печь начинает угасать и Настя ждет, когда на багровых углях умрут синие язычки угарного газа. Только после этого можно задвинуть заслонку и ложиться спать. Если же уснешь с открытой заслонкой, то утром проснешься в заледенелой избе. Все тепло через трубу вытянет. Ну, а если раньше времени закроешь, и угарный газ вытечет в дом, тогда беда. Тут до смерти совсем недалеко.

17
Виктор Уваров

В январе от Федора пришло радостное известие. Из Центра поступила радиограмма о награждении нескольких подпольщиков и партизан правительственными наградами. Среди награжденных был и Виктор, получивший орден Красной Звезды¸ и сцепщик Дремов, удостоенный медали «За отвагу». Андрей Дремов превратился в ценного поставщика информации для Москвы. Не зная немецкого языка, он каким-то чутьем, по лаконичным надписям и вензелям разбирался в маскировке эшелонов, с ходу определял, что за техника затянута брезентом или забита в фанерные ящики. В Москву уходили шифровки с подробным перечислением количества танков, пушек, вагонов с пехотой и боеприпасами. По такой информации в штабе Верховного могли делать выводы о подготовке ударов и контрударов, других маневрах противника. Обычно Виктор получал сведения от Дремова через тайник, сделанный в стене разрушенного здания. Но иногда нужны были подробные опросы и инструктажи по заданию Центра. В таком случае они встречались на явочной квартире. Квартирой стал домик двоюродной сестры Дремова, Дашутки, молодой женщины, овдовевшей еще до освобождения от польской оккупации.

При поляках в Гродно существовало несколько подпольных групп сопротивления. Две из них объединяли белорусских и литовских националистов, а муж Дарьи вошел в ячейку, сформированную полковником НКВД Ваупшасовым. Приступить к делу ячейка не успела. Кто-то ее выдал. Поляки не стали тянуть с наблюдением за подпольщиками – время было напряженное. Они попытались их схватить и супруг Дарьи погиб в перестрелке. Сама она провела две недели в польских застенках, но была выпущена на свободу потому, что действительно ничего не знала. С тех пор ее и без того неприязненное отношение к польской власти превратилось в плохо скрываемую ненависть. Польский следователь во время допросов привязывал ее к топчану и неоднократно насиловал. Приход Красной Армии был для Дарьи праздником, а когда началась война, она охотно согласилась помогать подпольщикам.

Виктору нравилась эта молодая женщина с густой рыжей гривой, голубыми глазами и веселым нравом.

– Я дочь трудового интернационала – смеясь, говорила Дарья о себе. – Бабка по маминой линии еврейка, а отец латыш. Оба у пана Яблоньского служили. Дед лесником, а бабушка экономкой. Бабуля по папиной линии русская, а дедуля хохол. Они пролетарии в первом колене, в город из деревни пришли. Здесь на кожевенной фабрике и познакомились. А о других предках даже и вспомнить трудно – так они перемешались. Через Гродно какие только войска не проходили. И французы, и немцы и русские и всякие литовцы с латышами. А войска они и есть войска. Одной рукой убивают, а другой детей зачинают.

Даша оказалась веселым и очень жизнестойким человеком. Она обладала каким – то удивительным даром решать жизненные проблемы без метаний и переживаний. Несмотря на голод, в ее доме всегда имелся кусок хлеба и картошка, трещали в печи березовые дрова, кипел самовар для заварки зверобоя под чай с сухариками. Виктор вскоре понял, почему это так. К Дашутке словно к магниту тянулись люди. Ее белозубая улыбка и способность успокоить любого, напевная веселая разговорчивость, умение сопереживать нужны были людям. В дом часто заходили близкие и далекие знакомые, советовались, жаловались, звали на «помочи» и она никому не отказывала. Заодно кто-то приносил несколько картошек, кто-то пару поленьев, а кто и самогону. Для Виктора конспиративная квартира была очень удобной. Едва ли кто обратит внимание на посетителей, если сюда постоянно тянутся люди.

На первой встрече Андрей, поджидавший Уварова у Дарьи, познакомил его с сестрой и присутствовал при установочной беседе.

Виктор рассказал Даше о том, для чего нужна квартира, какие будут способы ее оповещения при приходе подпольщиков, и как себя вести в неожиданных ситуациях.

Дарья смотрела на молодого, поджарого чекиста с серым, мягким взглядом, внимательно слушала его хрипловатый голос и иногда едва заметная улыбка мелькала на ее лице. Виктор понравился ей, а военная жизнь не располагала к длительному затягиванию отношений. Над городом висели страх и смерть. Время сгустилось и стало предельно сжатым. Один день проживался как неделя, неделя – как месяц. Люди воспринимали возможность существовать совсем по-другому, чем в мирные времена и приближали любую возможность хоть маленького счастья по мере своих сил. Во второй приход, когда Уваров проводил Андрея, и сам собирался покинуть дом, Даша вышла из своей комнаты, где по уговору пережидала беседу, и не глядя на Уварова, тихо спросила:

– Может, останешься?

Всем своим чекистским опытом Уваров был приучен к тому, что сближение с женской агентурой является делом запретным и нежелательным. Но на дворе была война, а ему только стукнуло 30 лет. Даша, запала ему в сердце с первой минуты знакомства уже не шла из головы. Он пришел в ее дом со сладким предчувствием свидания и тело его, стосковавшееся по женскому теплу, властно требовало перешагнуть через привычные правила работы. Теперь он увидел, что и Даша дорожит каждой минутой.

Что-то горячее разлилось в его груди. Виктор обнял девушку и стал целовать ее страстно, безудержно, теряя память.

Когда на утро он покинул ее дом, в душе его царило ликование и радость жизни. Его переполняло чувство любви и страсть борьбы.

– Врешь, не возьмешь – думал он о фрицах, вспоминая своего любимого киногероя Чапаева.

18
Данила Булай и «Спринтер»

В Гамбурге уже много лет жил «Спринтер», он же бывший полковник ПГУ КГБ Николай Деркач, сбежавший к противнику еще во времена «перестройки». Как показало расследование, предательство внешне имело вульгарную и незатейливую подоплеку. «Спринтер» имел в консульстве собственную служебную кассу, в которую по локоть запустил руку. Должок был, видно, солидный и он имел глупость обсуждать проблему с женой в квартире, оборудованной немцами подслушивающей техникой. Дело кончилось тем, что на него вышла немецкая контрразведка и попросила его оказать помощь в ответ за неразглашение содеянного греха. Деркач дал слабину и согласился. Несколько месяцев он тайно сотрудничал с БФФ, выдал все, что знал, но потом нервы не выдержали и он перебежал на ту сторону. Позже резидентуре стало известно, что у предателя были и другие мотивы. В ту пору к Деркачу стал наведываться новоявленный посланник «незалежной Украины» в Бонне Мыкола Бондарь и агитировал переходить в «украиньску виру». Разговоры сопровождались и большим количеством архивных материалов о «геноциде украинцев» в тридцатые годы, об «освободительном движении» во время Второй Мировой войны и так далее. Деркач к такому напору готов не был. Где-то в глубине души заиграла украинская бандура, пролились горькие слезы и он растаял, хотя по утверждениям хорошо знавших его сотрудников был человеком твердым. Многие подробности его измены остались неясными, но выявился любопытный факт – к украинским националистам он, в конце концов, так и не примкнул, остался в Германии сам по себе. Но здесь его жизнь не задалась. Поначалу Деркач работал по договору с немецкой разведкой в качестве советника. Но затем немцы стали предъявлять к нему претензии – советник был по каким то причинам не очень полезный. Похоже, не все выдавал, что знал. Настал день, и его выпустили на вольные хлеба с весьма скромной пенсией.

В семье также все складывалось не блестяще. Жена стала тосковать по родине, и требовать возвращения. «Спринтер» на такой шаг не решился. Она развелась с ним и вместе с дочерью вернулась на Украину.

СВР было известно, что «Спринер» остался в Германии, не работал, прозябал в дешевой квартирке на окраине Гамбурга. С согласия властей сменил фамилию и получил от них немецкий паспорт. Теперь по легенде он был сербом Николой Дерку, получившим германское гражданство.

Булай был знаком с Деркачом по совместной работе в Бонне и в свое время высоко оценивал его как разведчика. Это был внешне привлекательный, напористый и жизнерадостный человек. Они никогда не дружили, но симпатизировали друг другу. Измена Деркача произошла через два года после отъезда Булая из Бонна.

К тому времени это уже был не первый случай для Булая, когда предателями оказывались люди, которых он лично знал. Каждый раз его охватывало смешанное чувство ненависти и отвращения к ним. Предательство в разведке бывает не от страха или отчаяния. Оно всегда случается от гниения души, зловония которой во время не заметили окружающие люди. «Меня всегда учили следовать закону – думал Данила – но я не хочу ему следовать, когда думаю о предателях и педофилах. Наверное, если жизнь столкнет меня с подобным случаем – разорву на куски на месте». Когда-то, в середине 90 годов, на фоне ельцинской вакханалии случаи предательств в разведке участились, Данила, будучи резидентом, твердо решил для себя, что будет судить таких людей своим судом, что бы это ему ни стоило. Он поделился своими соображениями с офицером безопасности резидентуры и тот поддержал его. На российскую Фемиду надежды уже не было. Бывший однокашник офицера безопасности по разведшколе Алексей Краснов, сдавший ЦРУ агентуру целой линии в Вашингтоне, был отпущен досрочно из лагеря и безбедно проживал на американскую пенсию где-то во Флориде.

Теперь Булаю предстояло по оперативной необходимости установить контакт со «Спринтером». Выходить на предателя без страховки было рискованно, но что-то говорило Даниле, что в данном случае можно рискнуть. В то же время, ему нужно было провести с собой большую работу, чтобы настроиться на общение со «Спринтером», не показать ему всей меры своей ненависти. Ведь речь шла о возможном сотрудничестве.

Данила пришел по адресу «Спринтера» когда стемнело. Проверившись в пешем порядке, он убедился, что «хвоста» нет, и приблизился к дому. Дом и подъезд в нем чем-то напомнили ему улучшенную версию хрущевских новостроек, разве что лестницы чуть почище, нет дурного запаха и не исписаны стены. В пятидесятые годы, в пору «экономического бума» германские власти не очень заботились об эстетическом оформлении зданий. Нужно было строить много и быстро. В Гамбург в ту пору лавиной прибывали «гастарбайтеры» из Турции. Это была рабочая сила, без которой экономику Германии нельзя было восстановить. Десять миллионов трудоспособных немцев до срока легли в землю или стали инвалидами. Турок встречали оркестрами на перронах и предоставляли дешевое жилье. Прошли годы, акклиматизировавшиеся турки переселились в квартиры получше, а это жилье пошло «социально слабым» гражданам и иммигрантам новых волн – югославам, иранцам, иракцам, выходцам из Магриба.

Данила сразу узнал Деркача, когда тот открыл дверь, хотя за прошедшие 16 лет его пышная шевелюра стала редкой и седой, на лице появились морщины, а румянец увял. Но все-таки он был вполне узнаваем.

«Спринтер» тоже узнал Данилу. Он побледнел и не вымолвил ни звука, остолбенев от неожиданности. Затем выдавил из себя:

– Булай…Не может быть.

– Впусти в квартиру, не на пороге же разговаривать.

– Ты… зачем пришел, ты же не киллер…?

Данила понял, что Деркач живет в страхе расплаты и боится, что однажды в дверь позвонят и…

– Ты знаешь о решении суда. Двадцать лет лагерей ждут тебя на родине. Другого ничего не будет. Но я не поэтому делу. Надо поговорить.

Деркач нерешительно ступил назад, приоткрывая дверь.

– Проходи…. Тогда.

Данила прошел в маленькую жилую комнатку, где царил холостяцкий беспорядок.

Булай предполагал, что квартиру «Спринтера» немцы сняли с постоянной прослушки еще несколько лет назад, когда убедились, что прослушивать нечего, ведь это стоит немалых денег. Другое дело – контроль мобильного телефона. Это святое. Но лучше в помещении не говорить.

– Пойдем в гасштетт, пивка попьем, пообщаемся.

Через десять минут они сидели в безлюдном зальчике пивной неподалеку от дома Деркача. Тот несколько пришел в себя, успокоился, но в глазах его прятался огонек тревоги. Данила понимал его состояние и не хотел напускать туману вокруг своего появления. Для начала нужно было сделать человека полностью вменяемым.

– Николай, объясняю сразу. Я пришел предложить тебе одно дело. Дело необычное, не совсем шпионское. Да и разведывательных сведений ты давно не имеешь и по большому счету никому не нужен. Но как человек с немецким паспортом и немецким языком можешь оказать мне большую услугу. Насчет искупления вины и возможности вернуться на родину я тебя морочить не буду. Это не моя компетенция. Насчет собственной совести тоже разбирайся сам.

Деркач задумался и долго молчал. Затем спросил:

– Не боишься, что я тебя сдам?

– Один раз ты нас всех сдал. Ну и что получил? Тебе ни с какой стороны не резон к немцам бежать. Отказать, конечно, можешь. А сдать не сдашь. Это ты уже прошел.

– Допустим, я соглашусь. Что я должен делать?

– Просьба тебе по плечу. Только прежде, чем к ней подойти, давай, все же о тебе поговорим. Хочу тебя послушать. Ты сейчас вообще, в каком состоянии духа? Может быть, руки опустил, и делать ничего не сможешь?

– Близко к этому. Зло на себя меня точит. Сколько лет уже прошло, а я не могу себе простить, что так лоханулся.

– Ты на самом деле с кассой пролетел?

– Касса – это глупость. Были долги, но дело не в них. Бондарь мне архивные материалы привез о том, как семью моего двоюродного деда харьковская ЧК под корень вырезала. Два брата бабушки по матери, пятеро их сыновей и две дочери. Целый корень ни за что извели. Страшные допросы, пытки и прочее. Документы настоящие, без подделок. А я раньше ничего не знал. Бабка умерла до моего рождения, а родители молчали как могилы. Удивляюсь, как меня в КГБ с такими родственниками взяли. Видимо, их при проверке учеты не показали. Страшные материалы. Я тогда спать перестал, все в голове перевернулось. Да тут еще и развал Союза, много всякой всячины на свет вывалил. В общем, озлобился я, это главная причина.

– А сейчас что?

– А сейчас время повзрослеть пришло, нельзя же дураком умирать. Да, жестокая была жизнь при Сталине, несправедливая. А эти, сегодняшние борцы за «вильну Украину» честные и справедливые что ли? Все как один, продажные псы. Все хотят только одного – вылезти наверх любыми средствами и хапать, хапать, хапать. Этот развал Союза таких гадов наверх выбросил, особенно в Киеве, что волосы дыбом встают.

– Ты не одобряешь «оранжевую» власть?

– Издеваешься? Это же откровенная американская агентура. Они даже не стесняются в американское посольство на явки бегать. Тоже мне, «вильна Украина»! Псы вонючие. Мне предлагали в мюнхенском отделении УНО поработать, хорошие деньги обещали. Когда я спросил, откуда гроши, они и скрывать не стали: из Вашингтона.

Теперь я и думаю: каким надо было быть идиотом, чтобы из-за событий шестидесятилетней давности, случившихся в совершенно другой исторической обстановке, разрушить свою судьбу, опозориться на весь белый свет и остаться у разбитого корыта!

Данила слушал Деркача и пытался услышать в его голосе хотя бы оттенок фальши. Играет или нет? Судя по тому, в каком состоянии он его застал – вряд ли. Человек потерпел жизненное фиаско.

За свою долгую службу в разведке Булаю приходилось видеть предателей. Немного, но все-таки. Все они становились иудами по разным причинам. Были здесь и слабаки, и негодяи, и скрытые враги, и охотники за богатством. Но ни один не поймал своего счастья на той стороне. Подавляющее большинство кончало одним и тем же – крушением планов, одиночеством и позорной смертью. Чаще всего от пьянства.

С началом «перестройки» появился новый тип предателя – человек, запутавшийся и потерявшийся в идейной схватке. Похоже, Деркач принадлежал к такому типу.

– Хорошо, Данила – переменил тему Деркач – ответь мне, на какую идею сам работаешь? Куда меня завлечь хочешь? На наших новых хозяев? Они же все, начиная с самых главных, с жульем замазаны. Разве Путин не крышует олигархов, которые национальное достояние из страны вывозят? Разве Кудрин не на американские банки работает, в которых русские денежки складывает? Да что говорить, ты лучше меня ситуацию знаешь.

– Коля, путины приходят и уходят, а Россия остается. Ты хочешь, чтобы и я, и мои товарищи на все болт забили и занялись челночным промыслом? Или в услужение к вексельбергам подались?

– Все же ответь, ради чего работаешь, ради чего рискуешь?

– Пойми, Николай, Россия это огромный айсберг, который плывет своим путем. Какие бы пингвины не вставали у его руля, главный его маршрут – по историческому подводному течению. А мое дело – вперед смотреть и об опасностях предупреждать.

– Ничего себе, «пингвины» – такую махину раскололи!

– Раскололи, конечно, но айсберг, он и есть айсберг – заново вырастет и к цели своей приплывет.