Текст книги "Ось земли"

1930. Окояновский поселок. Коллективизация

– Ну, что, товарищ Булай, собирай своих пахарей. Будем строить колхоз как положено – сказал уполномоченный по коллективизации Прохор Сердюков, прибывший в колхоз «Ясная Поляна» в соответствие с решением партии. Только что партия постановила приступить к сплошной коллективизации села наряду с искоренением кулака как класса. Решение о создании колхозов было принято еще на 15 съезде, но за прошедшие два года мало что изменилось. Крестьянин на уговоры поддавался плохо и добровольно не объединялся. Колхозов появилось немного, примерно в каждом седьмом-восьмом селе. Это не соответствовало планам партии, а главное, заводило страну в тупик. Стройки социализма забирали людей из деревни, она уменьшалась числом и могла прокормить город только передовым способом – с помощью коллективного труда и механизмов. Но тупой крестьянин не хотел этого уразуметь и партия решительно взялась за его перековку. С конца двадцать девятого года сплошная коллективизация шагнула на село. Правда, касательно колхоза «Ясная Поляна» все выглядело проще, чем в неохваченных селах. Здесь крестьяне свой кооператив организовали своевременно и даже дали ему светлое и радостное название. Но райкому было известно, что коллективизация в поселке прошла не до конца. Обобществили хитрованы только конную тягу да часть инвентаря. А все основное добро – рогатая скотина и мелкое дворовое население оставалось в руках частника. Сегодня же директивы партии были просты, понятны и не терпели возражений: всех в колхоз, всю скотину в общественный фонд вплоть до кур, нежелание считать сопротивлением, кулака ликвидировать как класс. На счастье, в поселке кулаки завестись не успели, а в соседних Больших Арях из ста дворов четыре были ликвидированы как кулацкие с выселением хозяев и сдачей их добра обществу. Сразу после выселения кулаков, крестьяне позажиточней, опасавшиеся попасть в разряд подкулачников, начали резать скот, оставляя себе козу или телку на вырост, чтобы не лишать детей молока. Булай слышал, что по соседним селам во всю идет забой скота. Таким способом крестьянин отвечал на решение партии и дело могло кончиться всеобщим голодом. Слабые урожаи в двадцать седьмом и двадцать восьмом году привели к тому, что государство не могло закупить нужного количества хлеба и прибегло к принудительным изъятиям. В ответ, также как и во времена продразверстки, крестьяне стали сокращать посевные, мол, все равно отберут. Теперь, вдобавок режут скотину и весной снова засеют меньше прежнего. А так как партия уже не может без вывоза зерна за границу, она отнимет все, что соберут. Зерно вывозят в Германию в обмен на станки и машины.

Булаю было тяжело видеть все это. С одной стороны необходимость превращения СССР в обороноспособную державу была понятна. В 1927 году Великобритания разорвала с СССР дипломатические отношения и стала напрямую грозить войной. На востоке во всю активизировался японец. По всему видно, что миру наступит конец. С другой стороны, та цена, которую село платило за подготовку к войне, изводила ему душу. И без того не ласковая к крестьянину, ВКП(б) становилась все злее. Теперь она напрямую заставляла делать людей то, что они не хотят.

– Собрание я соберу, но говорить Вы будете. Мне не с руки.

– Отчего же? Не одобряете линию партии?

– Не думайте обо мне плохо. Если мы не подготовимся к нападению врага, та цена, которую село сегодня платит, окажется цветочками. Но Вы уедете, а мне среди них жить. Здесь многодетные семьи имеются, которые в неурожай только с подворья и живут. Как я им в глаза смотреть буду?

– А ты их пропитанием с колхозного стола и обеспечь.

– Не привыкли они так, не умеют. Такие обычаи надо постепенно, шаг за шагом прививать. Вот увидите, не пойдет дело.

– Хватит рассуждать, собирайте сход.

Через час население поселка собралось в новом здании правления колхоза, которое представляло собой просторную бревенчатую избу с печкой-голландкой посередине. За окном стоял морозный февральский вечер. Помещение протопили, но по углам еще держался холод. Мужики расселись по скамьям, а бабы теснились у теплой печки. Слово взял Сердюков:

– Товарищи колхозники. Международное положение нашей страны заставляет нас принимать чрезвычайные хозяйственные меры. Вы все знаете, что международный империализм день изо дня точит на нас зубы и может коварно напасть. А в это время у нас нет нужных пушек и ружей, а рабочие на заводах не имеют прокорма для труда. Выход здесь только один – объединить руки и силы в коллективных хозяйствах и дать стране хлеба. Здесь каждый знает: частное подворье много хлеба не произведет. Не произведет оно и много мяса с молоком. Нужны фермы. Вот вы уже давно обобществили конную тягу. Теперь партия велит нам объединить и остальную животину.

– Всю подряд? – спросил чей-то голос.

– Да, товарищи, всю подряд. От мала до велика.

– И коров, и коз и кошек?

– Кошек можете оставить на развод, а полезную живность сведите в колхоз.

– Так у нас общих помещений нет.

– Найдете. Решения партии обсуждению не подлежат. Саботажники будут считаться кулаками и уничтожаться как класс.

– Значит, если я к примеру свою буренку не сдам, меня стрельнут? – просипел прокуренным голосом старик Коробков.

– Ликвидировать как класс – не значит стрельнуть. А экспроприировать и выслать в Сибирь.

– Чего-чего ексипировать?

– Лишить добра и отправить на мороз – подсказал старику Филька Пырин.

– Теперь уразумел. Так мы со старухой без буренки, почитай и так ексипированные будем. Только на мороз и остается.

– Предлагаю прекратить подстрекательские разговоры – прервал Коробкова Сердюков – я не уговаривать вас приехал, а привез вам распоряжение партии и правительства. В нем ясно сказано – коллективизация должна быть полной.

Народ безмолвствовал. Булай знал, что уже видавшие виды во времена «красного террора» и продразверстки, люди научились до поры до времени набрасывать платок на свой роток. До поры до времени они уполномоченного поостерегутся. А когда тот уедет, дадут себе волю.

После окончания схода Сердюков пошел ночевать к Булаю. Дети уже давно спали, а жена ждала его, читая Библию при свете керосиновой лампы. Дмитрий Степанович покрутил фитиль, сделал свет поярче, усадил гостя за стол и пошел в свои закрома добывать давно припрятанную бутылку самогона. Аннушка выставила на стол плошку отварной картошки, квашеную капусту и соленые грузди. Выпили по стопке и разговор принял тягучий, неспешный оборот. Булай раньше не был знаком с Сердюковым, которого перевели в Окоянов из Вадского райкома партии. Но он сразу понял, что это типичный выходец из работников мелких мануфактур, хорошо знающий народную жизнь, сметливый и не торопливый в решениях.

– Скажите, Прохор Петрович, как Вы теперь новую жизнь крестьянина видите? Ведь он с пеленок привык до зари вставать, скотиной своей заниматься, потом подворьем, землей… Это вся его жизнь. А мы ее отнимаем. Он нас не поймет, не поддержит.

– Согласен, Дмитрий Степанович, но что остается делать? Мы не от хорошей жизни людей через колено ломаем. Вот, оппозиция кричит: Сталин насильственную коллективизацию проводит, он враг русского народа. Таких крикунов сейчас хоть отбавляй. Хорошо, представим, что никакой коллективизации нет. Что мы имеем? Имеем простую вещь. С 1927 года сельское хозяйство начинает проседать. Почему? Во первых по тому, что наше земледелие сплошь средневековое и дает на одного работника очень малый урожай. А работников сильно поубавилось – ушли на стройки социализма. Во вторых, промышленность не в состоянии обеспечить товары народного потребления. Все наперед расписано, все обороне отдается. Нет в этом расписании обувных и одежных фабрик в нужном количестве. Что делает крестьянин? Очень просто он делает: нет у вас башмаков, так я вам зерна не продам. Вроде бы все понятно, но башмаков нет, потому что при бедном сельском хозяйстве государство не может построить дополнительных обувных фабрик. Оно не может построить, а крестьянин сокращает посевные, мол зачем мне излишки, все равно изымут. Замкнутый круг. Из него выход только один – принудительное укрупнение сельского производства. Как я уже сказал, через колено.

– Ох, велика цена, поймут ли ее люди?

– Я думаю, товарищ Сталин все правильно рассчитал. С мелкобуржуазной стихией бороться очень трудно, и село много страданий перенесет. Но, в конце концов советское село мы создадим. Другого хода нет.

– Значит, всю скотину до последней курицы обобществлять – правильный ход?

– Не испытывайте меня на верность партии, Дмитрий Степанович. Если она так решила, значит, правильный.

– А я как беспартийный Вам скажу, что сплошную коллективизацию скоро отменят. Знаете почему?

– Почему же?

– Потому что забой скота принимает массовые размеры. Есть планка, ниже которой нам нельзя опускаться, потому что без скота деревня жить не может. Забой надо срочно прекращать, а без уступок селу Вы это никак не сделаете.

– Да Вы правы, скотину забивают почем зря. На сотнинском хуторе все семь хозяйств коров зарезали, оставили только коз да овец. Страшно подумать, до какой степени народ не понимает текущий момент.

Прохор говорил с тоской в голосе. Он явно осознавал ненормальность положения и это его мучило. Однако Булай не стал углубляться в столь деликатные материи и предложил ложиться спать. Гостя уложили на топчане за печкой а Булай прилег к жене и никак не мог заснуть от тяжелых дум. Он давно чувствовал, что беда подбирается к деревне и вот, наконец, настал момент – она широко шагнула через порог.

Насилие над общинной жизнью, принудительные конфискации заработанного тяжелым трудом добра, полуголодное существование и невозможность дать детям сытую жизнь, подействуют на его товарищей удручающе. Прекратятся сельские праздники, стихнут песни. В село придет серая, угрюмая тоска выживания. Принудительная коллективизация ударит по самому главному в человеке – по желанию трудиться с легким сердцем. А значит и благополучной жизни ждать не надо. Надолго ли?

2002. Встреча с Кулишем

Работа с Кулишем шла трудно. Американец не срывал встречи, так как очевидно боялся использования компрометирующих материалов. В тоже время, он пытался утаивать информацию и саботировать задания. Булаю приходилось оказывать на него жесткий нажим, хотя это давалось ему тяжело. Каждая такая встреча изматывала его до предела.

На сей раз он встречались в Карлштайне. Маленький богемский городок со средневековым замком на горе с давних пор являлся местом притяжения туристов и был удобен для проведения встреч. Они сидели в небольшом ресторанчике, тепло натопленном изразцовой печью. За окном падал снег, на улицах царило рождественское оживление.

– Надеюсь, Ник, Вы не забыли принести флешку с пропущенной телеграммой?

– Не понял.

– На прошлой флешке не доставало одной телеграммы.

– Я принес все, что было.

– Наберитесь терпения на две минуты. Я зачитаю Вам выдержки из телеграммы, которую Вы не принесли.

Итак: «Одной из приоритетных целей резидентуры должен стать поиск компрометирующих материалов на президента Путина в период его работы в ГДР, а также о его контактах с немцами в должности чиновника мэрии Санкт-Петербурга. Помимо этого, представляют интерес немцы, знающие Путина лично и способные участвовать в создании компрометирующих материалов на него или в иных тайных акциях по данному вопросу.

Наиболее чувствительными темами компрометации являются:

– тайные банковские счета президента.

– связь президента с нарушителями закона.

– участие президента в нелегальных операциях бизнеса.

– злоупотребления служебными полномочиями.

– Личные поступки, нарушающие нормы морали.

– Неискренность в православной вере и принадлежность к тайной секте.

– Употребление наркотиков.

– заболевания, связанные с нарушение норм морали и общепринятой этики.

Помимо этого, заинтересованы в собственных соображениях резидентуры по компрометации Путина. Просим иметь в виду, что руководство агентства держит этот вопрос на контроле и ждет результатов». Что скажете, Ник?

– Мерзавцы, вы все же сумели использовать мои телеграммы для декодирования переписки. Мерзавцы!

– Полегче, Ник. Мерзавцы – это те, кто фальсифицирует материалы на чужих президентов. Мы этим не занимаемся, так что выбирайте, кто мерзавец. Да, нам удается кое-что получать из переписки ЦРУ благодаря вашим образцам. Но немного, потому что, как известно, ключи сегодня меняются по принципу случайного набора цифр. Поэтому продолжайте приносить телеграммы в полном объеме. Мне уже надоело Вам напоминать, что гуманный электрический стул готов избавить вас от бремени земных страданий в любой момент. Вы ведь не Олдрич Эймс, который сообщал нам только русский раздел информации и получил пожизненный срок. Вы сдаете планы ЦРУ практически по всему миру и высшей меры тут не избежать. Поэтому прекращайте свои игрушки.

– Так нельзя, мистер Булай, так не работают с агентурой! Вы не хотите создавать доверительных основ между нами.

– Послушайте Ник, за кого Вы меня держите? Вы утаиваете информацию, а я должен делать вид, что этого не замечаю и стараться как можно ближе с Вами сдружиться? В таком случае Вы быстро поймете, что этого тупого русского можно обвести вокруг пальца. Давайте все таки с уважением относиться хотя бы к мозгам друг друга. Не держите меня за человека, который позволит надувать себя в примитивной ковбойской манере. Если я пойму, что Вы никак не можете отделаться от этой вредной привычки – я легализую компрматериалы. Не забывайте, что я побывал на пороге смерти благодаря именно Вашим усилиям.

– Хорошо, я скажу Вам откровенно. Во мне сидит ненависть к русским, которую я не могу преодолеть по собственному желанию. Я не знаю, почему это так, но это так.

– Очень жаль. А я отношусь нормально как к польской, так и к американской нации. Люди как люди, с какой стати их ненавидеть? Другое дело, среди них есть такие как Вы. Вы ведь больны вирусом ненавистничества. Тяжелая болезнь, скажу Вам. Поэтому я и не пытаюсь с Вами найти доверительную тональность. Болейте себе на здоровье.

– Все равно победа будет на моей стороне, потому что Вы – неполноценная нация, вы русские – антиподы прогресса.

– Ого, а это уже стоящая тема. Тут я готов с Вами поговорить более обстоятельно. Скажите, Ник, вот Вы получили задание собирать на Путина всякую грязь. Ну, допустим, грех сладок, а человек падок. Есть какая-нибудь грязь и на Путина. Вы, естественно, запустите ее в общественный оборот. Грязь польется из газет, телеэкранов и так далее. Российская разведка такими вещами не занимается. Мы считаем что это не дело разведки. У нас другие задачи. Скажите, почему существует эта разница?

– У спецслужб нет морального кодекса, и у КГБ его никогда не было.

– Не путайте ослятину с курятиной Ник. И у КГБ и у СВР есть незыблемый моральный кодекс. Именно благодаря ему во времена КГБ предатели уничтожались. Сейчас этого нет, но презрение, которое они заслуживают в нашей организации настолько сильно, что мало в чем уступает расстрелу.

Теперь о главном: государству, которое чувствует свою правоту, не нужны грязные приемы спецслужб. У нас была и есть сильная агентура в США, и, кстати сказать, всегда будет. Но мы никогда не использовали грязь в работе против Ваших лидеров. А грязи, как Вы знаете, всегда было достаточно. Почему? Потому что это не разведка, а имитация разведки, которая мало что дает в реальном исчислении. Разведка – это информация и агенты влияния. Все остальное – зверинец.

– Разведка разведкой, а нация нацией. Я говорил не о разведке, а о русских вообще. От Вас всегда шла беда к соседям.

– Я так понимаю, что Вы имеете в виду несчастья польского народа, Ник. Очень жаль, что у Вас такой бытовой уровень понимания истории. Наши страны оказались соседями на географической карте и всякое между ними бывало. Но уподобляться в понимании истории домохозяйке нельзя. Знаете, в чем трагедия польского народа?

– И в чем же?

– А в том, что он является единственным славянским народом, до глубины души воспринявшим католицизм. Вы можете объехать все католические славянские страны: Чехию, Словакию, Хорватию и нигде не увидите такой истовой преданности вере.

– И что же в этом плохого?

– То, что поляки несмотря ни на какие испытания остались религиозными – прекрасно. Я искренне их за это уважаю. Но Ватикан всегда использовал эту религиозность в своих интересах. Он делал из Польши авангард своей агрессии на Восток. А для того, чтобы такой авангард был боевитым, его надо было накачивать русофобией. Согласитесь, угли вражды между русскими и поляками тлеют в Польше, а не в России.

– Это Вы расстреляли в Катыни наших лучших офицеров.

– Вот я и говорю, что угли тлеют в Польше. То, что поляки заморили голодом около ста тысяч русских солдат, взятых в плен после поражения армии Тухачевского, русские как бы забыли. А в Польше катынскую тему бередят уже больше полувека. А я Вам могу принести документы о том, что ваших офицеров расстреляли немцы.

– Но Горбачев и Ельцин принесли официальные извинения, У них были документы.

– К сожалению, начиная с времен Хрущева наши архивы регулярно заражаются фальсификатами. Есть у нас какие-то силы, которые очень хотят подправить историю. Я сам видел документ о переговорах Гитлера со Сталиным в 1942 году по поводу создания антиеврейского пакта. Каково? Сразу после разгрома немцев под Москвой. Правда, документ был исполнен весьма безграмотно, но ведь лежал в центральном архиве! Вот так, Ник. И катынские документы наши специалисты дотошно изучили. Это тоже довольно грубые подделки и не зря их сейчас спрятали. Есть основания считать, что их подделали люди из команды Шеварднадзе. У них была задача уничтожить все положительное в русской истории. Но это к слову. Русские считают себя виновниками собственных бед. Поляки тоже считают русских виновниками собственных бед. Только согласитесь, это болезнь. Рано или поздно от ее придется лечить. Но хватит об этом, давайте, перейдем к делу.

1933 Окояновский поселок. Голод

На рассвете в окно постучали. Булай отодвинул ситцевую занавеску и увидел женщину, обмотанную шалью. На руках она держала завернутого в ватное одеяло младенца, а рядом стояли еще два мальчика лет пяти-семи.

«Голодающие» подумал Булай и призывно махнув рукой, пошел открывать дверь. Тем временем поднялась с колен Аннушка, которая молилась перед киотом. Она взялась за ухват и стала доставать из теплой с вечера печи большой чугун с картошкой.

Весной тридцать третьего года в поселке стали появляться стайки голодающих из соседних областей. Все они просили подаяния, но невозможно было помочь каждому. Изможденные, похожие на покойников люди едва передвигались по улице, направляясь неизвестно куда. Путь их был понятен и ужасен: подальше от родных мест, где правит царь Голод и поскорее к последнему упокоению на обочине полевой дороги. Поселяне помогали беженцам как могли, но возможности их были крайне скудны. Сами они питались в основном картошкой и кое-какими соленьями. Хлеба было в обрез. Принудительные заготовки прошлой осенью были такими беспощадными, что ничего про запас припрятать не удалось. Заготовители подмели все колхозные сусеки, оставив зерна едва-едва на пропитание. Правда, обещали к посевной выдать семян из фонда государства. Окояновский район в зону самого страшного голода не попал, потому что здесь постоянно неплохие урожаи давала картошка. Вот на ней всем миром и сидели уже третий год. И хотя она подчас в горло не лезла, люди называли ее кормилицей. Заготовители, конечно, общественную картошку тоже изъяли, но у каждого колхозника были припрятаны в поле свои бурты. Кормилица, в отличие от зерна, в земляных ямах под снегом чувствовала себя неплохо, почти не гнила и сохранялась до следующего урожая.

Женщина устало переступила через порог, перекрестилась на образа и сказала:

– Спаси Вас Христос за то, что пустили погреться. Идем в Большие Ари, а дальше в Гагино.

– Раздевайтесь, отдыхайте, как Вас зовут? – отозвался Булай.

– Полина я, Полина Черкашина из города Лунино, что под Пензой. А это детки мои – Ванечка, Петечка и Машенька.

Булай взглянул на детей и сердце его сжало болью. Их огромные глаза и изможденные лица, тонкие пальчики и синюшный цвет кожи выдавали давнишний голод. Машенька лежала на руках у матери неподвижно, младенческие щечки ввалились, а кожа обтягивала совершенно лысую головку.

Аннушка поставила на стол плошку с большими неочищенными картофелинами и налила каждому понемногу козьего молока. Глаза детей заволокло желанием есть, но они не потянулись к миске, а посмотрели на взрослых. Видно случалось, что их били по рукам.

– Ешьте, хлопцы, ешьте. И Вы, Полина, кушайте.

Мальчики степенно и бережно взяли по картофелине и стали есть их прямо с кожурой. Они знали, что в кожуре много полезного. Полина тоже взяла картошину и, аккуратно пережевывая стала рассказывать о себе.

– У нас голод сильный. Особенно в Пензе и в районных городах. Все, что было съестного, давно съели. И собак и кошек. Этой зимой много людей умирает.

– А что, крестьяне ничего не привозят на обмен?

– Обмен запрещен – сразу трибунал. Положено сдавать в кооперацию, а там полки пустые.

– Может у крестьян тоже хлеба нет?

– Не знаю, как сказать. Вы ведь тоже крестьянин, еще обидитесь.

– Говорите, не обижусь.

– У нас в Лунино все говорят, что крестьяне хлеб придерживают. Конечно, больших запасов у них нет – уж который год урожаи худые. Но ведь худые-то урожаи все таки собирали, каждый знает. Кое-что запасли. Только люди говорят, партия мужиков коллективизацией обидела, они с ней и поругались. Не хотят ей помогать. У нас несколько восстаний было, уполномоченных по заготовкам убивали.

– Значит, на деревне голода нет?

– Ой, не знаю. У нас же у всех родня на деревне живет. Мы не слышали, чтобы там умирали. Раскулаченные по дороге в Сибирь от морозу и голоду точно мерли. Это доподлинно известно. В деревне, видать, полегче. А вот у нас, в Лунино, уже сколько человек раньше срока на погост снесли.

– Что, разве власть не помогает?

– Кому как. Начальство и рабочие на заводах пайки получают. А я вдова, муж мой год назад от тифа умер, рабочим на лесопилке был. Мне, почитай, ничего не дают. Вот и пошла по миру. Сейчас в Гагино перебираюсь, там у меня золовка с мужем, чай не выгонят.

– И чем же Вы в пути питаетесь?

– Чем Бог пошлет. Пока по голодному краю шли, мало кто помогал. Совсем уж из сил выбились. А потом, как мордовские села начались, легче стало. Там обязательно помогут. Мордва на помощь добрая. А в Вашем крае уж голода настоящего нет. Здесь в каждом доме сухарь найдется.

Пока говорили, мальчики наелись, и глаза их стали слипаться от желания поспать. Мать разбудила их очень рано и прошли они уже несколько верст.

– Пойдемте, я вам в бане постелю. Там тепло, вчера топили. А то и помоетесь, сказал Булай.

Он отвел мать с детьми в баню, положил им на полу старый ватный матрац и оставил отдыхать.

Потом задал корма стельной Чайке, бросил толченой картошки с сеном козе и пошел прилечь до начала трудового дня. Он лежал в постели и тяжелые мысли шли через его голову.

«Что за голод такой образовался у советской власти – думал он – ведь ни одной засухи не было. А голод есть, особенно по соседним областям и на Украине. Что власть не так сделала, почему положение изменилось? Во время НЭПа мы очень ходко из нужды стали выбираться. А теперь? В чем причина? Ну, возьмем наш колхоз в пример. Зерна в прошлом году собрали не много, но и не так уж мало. По сорок пудов с десятины выходило. Можно было кое-что и промкооперацию сдать. А колхозники воспротивились, потому что промкооперация в обмен нужного товара не предлагала. Керосиновые лампы уже у всех давно есть, сбруи и хомуты тоже, а вот обуви и одежды, да всякой домашней утвари там нет. Домны строят, а обувные фабрики забывают. Это раз. Что получилось? Не продали мужики зерно, уперлись. А зря, власти сами приехали и силой отобрали. Тогда мужик озлобился. По области пошли бунты, опять же на севере, уполномоченных жизни лишали. Ну, хорошо, у нас зерно отобрали, мы его не прятали. Другие колхозы попрятали, опыт еще с продразверстки имеется. Припрятали и сидят на нем, ждут у моря погоды. А город голодает. В Окоянове тоже пошли голодные смерти. Умирают в основном больные и дети от недостатка питания. Кто виноват? Да власть виновата, нельзя так с мужиком поступать. Он не быдло. Сначала без его согласия в колхозы погнали, когда дело не пошло так силком все хотели обобществить, потом испугались, ослабили хватку, и теперь снова по голове кулаком. Отбирают все продовольствие. А кто страдает? Рядовой горожанин страдает, в первую очередь из маленьких городков. Вот они где, мученики коллективизации.

Мужик, он двужильный. Выживет. Всех в Сибирь не загонят, надо кому-то и здесь работать, а коли так – он своего добьется. Вот скоро подоспеет посевная и придет власть к мужику на поклон – принесет ему семена – только сей родимый, корми нас, а то следующим годом всей советской властью окочуримся. Мужик, конечно, сеять будет, куда ему деваться. А власти думать надо. Либо она ему человеческие условия создаст, либо он ее голодом уморит.

Душу Булая наполнял гнев на советскую власть, так беспощадно и бесчеловечно проводящую свою политику. Слова о союзе рабочего класса с крестьянством оставались только словами. С мужиком обходились жестоко, потому что он никак не хотел уразуметь сталинскую линию.

Сталинскую ли? Чем Иосиф Виссарионович отличался от Троцкого, когда велел всю живность вплоть до курей в одно стадо сгонять? Всех мужиков силком в кооперативы? Чем он не Троцкий? А если не он, то его подчиненные, которые так безмозгло и бесчеловечно все это творили? Вспоминая прошлый опыт в партии эсеров, Дмитрий Степанович признавал, что от приказа до исполнения проходит длинный путь и на конце получается порой совсем не то, что хотел начальник. Так было с эсерами после революции 1905 года, когда руководство партии никак не могло остановить волну террора, развязанную под влиянием левых эсеров. Не получалось утихомирить распоясавшуюся вольницу, почуявшую губительный восторг убийства. Не происходит ли сейчас нечто подобное? Как много большевиков пришло в революцию с простым и понятным желанием сотворить насильно рай на земле прямо сейчас!

Страшное непонимание ценности чужой жизни, уверенность в правоте собственного нагана творили свою политику вдалеке от Кремля. Умение понимать эту стихию и управлять ей – это даже не умение, а гениальное искусство. Не стало ли письмо Сталина «Головокружение от успехов» признанием того, что он не сумел управиться с этой стихией и она перехлестнула через дозволенный барьер? Или он не сумел такого барьера даже и поставить? Одно понятно – Сталин дал задний ход. А почему – он один знает. Может, даже потому, что Троцкий ему из-за границы аплодировать начал: Ай, да Сталин, ай, да молодец! А мы его критиковали. Он, оказывается, самый настоящий троцкист. Такие слова Иосифу – хуже яда.

Все это так, но, наверное, главное состоит в том, что Сталин испугался. Бунты полыхнули по всей стране – а крестьянская Вандея в голодной стране – вещь ужасная. Армия состоит из крестьян. Они на своих изголодавшихся отцов и братьев не пойдут. Да, Сталин испугался. Только каков его путь дальше? Оставить сельское хозяйство единоличным означает гибель. Такое село подъем страны не потянет, производительность слишком низкая. Плодить крупные кулацкие хозяйства – значит наживать смертельного врага себе. Выбора у него нет, коллективизация продолжится. Будут построены тракторные заводы, будут идти в село казенные деньги, будут и дальше упрямо создавать колхозы. Сможет ли Сталин эту машину запустить, никто не знает. Мужество и силы ему понадобятся неимоверные. Нет в России более тяжелой на подъем и недоверчивой массы, чем крестьянство. Ну-ка его подними!