Текст книги "Большая svoboda Ивана Д."

Дмитрий Добродеев
Большая свобода Ивана Д

Восточный Берлин, октябрь 1988-го

“Куда вы идете, русские? Куда идет Советский Союз? Мне кажется, вы обезумели! Эта перестройка сведет нас всех в могилу”.

Голос Германа почти беззвучен от отчаяния. Еще пять лет назад это был цветущий немец: он приезжал из братской ГДР в Москву на блины. Трахал всех критикесс, режиссерш, актрис. Сидел, улыбаясь, со стаканом кубинского рома, курил сигариллы. Все говорили: “Герман – хорошенький: у него мягкий контур носа и глаза с поволокой. Поставленный бархатный голос, как и полагается секретарю партячейки на ДЕФА”.

Сегодня он инвалид: удалена опухоль в мозгу, два инфаркта.

Когда у Германа нашли опухоль, операцию проводили в Западном Берлине. Организовал поездку лично Миша Вольф, шеф внешней разведки ГДР. Герман выжил и остался парторгом на ДЕФА.

Герман дружил с Конни (Конрадом Вольфом), братом Миши Вольфа. История гэдээровских интеллигентов удивительна: они любят старый немецкий социализм – социализм Бебеля и Маркса. Любят открытую сексуальность, пиво, сигары и рабочий класс. Отец Миши Вольфа – Фридрих, писатель-коммунист, один из основателей нудистского движения Германии – ФКК. Это цивилизованные коммунисты, и вместе с тем они как цепные псы верны Москве. Даже когда Москва топчет их. Но на этот раз…

“Вы предали нас! ЦК СЕПГиздал постановление: дистанцироваться от политики перестройки. То, что вы делаете, это катастрофа. Вы уничтожаете соцлагерь! Мы не можем идти вместе с вами”.

“Недавно в Берлине был Александр Яковлев. Он напрямую заявил Герману Аксену, что тот ни черта не понимает в марксизме, и потребовал перестроиться идеологически… Он оскорбил нашего товарища!”

– Вот твои бусы! Я не смог их обменять на марки ГДР, так и передай своим друзьям! – Герман медленно поднимается с кресла и идет к ящику стола. Высунув язык, за ним плетется покорный пес Вики. Пес, как и сама квартира, принадлежал до 1982 года другу Германа Манфреду, бежавшему на Запад. Решением властей все имущество Манфреда перешло к Герману.

Иван понимает, что Герман просто не хочет помогать предавшим его республику русским. Не хочет доставать для них марки ГДР. Он больше не хочет менять для них все эти коралловые, янтарные и гранатовые бусы, которые неплохо идут на черном рынке.

Сумерки над Димитроффштрассе. Герман зажигает лампу, закутывается в плед. Он говорит Ивану: “Я должен долго жить, я еще нужен коллективу, я секретарь партячейки на ДЕФА. Вот уже больше года как бросил курить, сбросил вес. Я чувствую себя совсем здоровым, только много сплю”.

Герман хочет жить, даже после опухоли и двух инфарктов. Однако он не доживет до падения Берлинской стены и умрет еще летом 1989-го.

Восточный Берлин. Давящая тишина. Запах бурого угля. Главный всепронизывающий запах ГДР. Тусклый фонарь на Димитроффштрассе. Германия, мало изменившаяся с войны. И печальный пес у ног Германа.

Мировая история состоит из малых кадров. В фокусе зрения Ивана: пес, лежащий на ковре, Герман, закутавшийся в плед, и телевизор, где главный пропагандист ГДР Карл-Эдуард фон Шницлер ведет свой “Черный канал”.

Плохо ей, собаке. Вспоминает первого хозяина. Нету его, бежал на Запад. Продает елки в Мюнхене.

На столе – бутылка восточногерманской вита-колы.

Иван и сам не любит перестройку, затеянную Горбачевым. Ему тридцать восемь лет, он переводчик, приехал в Берлин с профсоюзной делегацией. Как все ребята его возраста, уважает водку, секс и рок-н-ролл. Но он не читает “прорабов перестройки” – всех этих Нуйкиных, Карякиных, Поповых. Он хочет расширения свободы, но никак не хочет развала СССР. Впрочем, кому интересно его мнение?

Он оставляет Германа с его гэдээровскими проблемами, выходит на улицу. Доезжает на у-бане до центра. В киоске на Фридрихштрассе покупает фляжку “Корна”, идет в направлении КПП “Чарли”. Светится небо над разделенным Берлином, ходят по нему полосы прожекторов.

Сколько еще просуществует ГДР, сколько просуществуют СССР и весь соцлагерь? В воздухе – предчувствие катастрофы.

Иван достает фляжку, делает большой глоток. Он не знает, как действовать дальше, как ему плыть в этом ломающемся мире.

Он знает по эзотерике и по марксизму, что наступают перерывы постепенности, когда в железобетонных коридорах времени-пространства, в судьбах людей, народов и государств возникают прорывы, точки бифуркации, периоды разноса. И тогда надо сигать в образовавшуюся брешь. Потому что там – свобода. Кому-то гибель, а кому-то и свобода. Если СССР обречен, то надо бежать.

И мысль о побеге закрадывается в его сердце.

Когда он приезжает на эс-бане в Потсдам, уже глубокая ночь. Домики бюргеров темны: они ложатся рано в Германии, а особенно в ГДР. Его поражает фиолетовая подсветка окон. Как гэдээровцы умудряются завозить все эти светильники с Запада?

Жалко. Не продал Герману бусы, не получил пятисот гэдээровских марок. На них он мог бы купить в обувном две пары “Саламандер”. Потом зайти в кнайпу, выпить пива “Радебергер” с тюрингской колбаской. Может быть, даже слопать “айсбайн” или на Александерплаце попробовать любимый Ульбрихтом “айнтопф” – гороховый суп с сосисками.

В ГДР хорошо. Отсюда везут в Совок чайники со свистульками, махровые халаты и вокмэны. Из России можно привезти на продажу маленький телевизор “Юность”, водку, коньяк, икру, а также золотые украшения и камушки – если не застукает таможня. Плохо одно – отсюда трудно смыться на Запад.

На профсоюзной вилле в Потсдаме темно, но где-то в нижнем баре раздаются взрывы смеха. Советские и гэдээровские профсоюзники гуляют.

Закрывшись в номере, Иван включает телевизор: в Потсдаме отлично ловятся западные каналы. По ARD показывают последнее интервью Борхеса. Старик сидит, положив руки на посох, устремив слепой взгляд в бесконечность. И рассуждает. Метафизические лабиринты Борхеса. Но что они в сравнении с безумными лабиринтами эпохи перестройки?

За окном – гудок: по озеру, мигая огнями, проплывает пароходик. Пароходик на западной стороне – всего в пятидесяти метрах от профсоюзной виллы. Граница проходит по тоненькой песчаной отмели. Заливисто лает овчарка: завернувшись в плащ-палатки, по берегу проходят пограничники.

– Отсюда возможен побег с шестом, – думает Иван. – Так прыгнуть, чтобы вынесло за разделительную полосу. Плюхнуться в озеро и поплыть.

А можно просто спуститься в бар и трахнуть немку-переводчицу. Однако усталость сковывает тело. Иван ложится в постель и засыпает. За окном лает овчарка: пограничный патруль возвращается.

Ему снится сон: зимний лес, скрипит снежок. Он идет в хороших сапогах с отворотами. Длинный суконный плащ, в кармане фляжка “Корна”, на душе легко. Яркая луна освещает дорогу, ему нужно пересечь эту лесную просеку и выйти к небольшой деревне, где в последнем доме горит огонь и его ждет ночлег. Только вот дойдет ли он, мы не знаем. Стоп-кадр.

Будапешт

Декабрь 1988-го. Ивана направляют в Будапешт. Издавать бюллетень МОПа – международного профсоюза транспортников. Его вызывает в кабинет сам Янаев, секретарь ВЦСПС. Геннадий Иванович свеж, молод, доволен собой: кажется, ему удалось подружиться с Горбачевым. Его ждет большое партийное будущее. Он говорит Ивану: “Налаживайте прессу в Будапеште и не забывайте про линию перестройки!”

МОП транспортников в Будапеште – один из международных профсоюзов, подконтрольных Москве. Транспортники – боевой отряд рабочего класса. Французские, австралийские, бразильские моряки могут легко заблокировать порты. Их боятся судовладельцы. ЦК КПСС умело их использует. Но сейчас даже они выходят из-под контроля. Перестройка..

Ивана с семьей поселяют в блочном доме на Вираг-уца. Это спальный район Уй-Пешта, на самой окраине венгерской столицы. В том же подъезде живут другие иностранные сотрудники МОПа.

Начинается унылая работа. С утра венгерский шофер Иштван подъезжает на “Жигулях”, забирает начальство. Ивану это не положено: он целует жену и дочь, едет в МОП на автобусе. Весь день он с коллегами пьет в офисе кофе и долбает на машинке скучный бюллетень. В обеденный перерыв всем коллективом идут в профсоюзную столовую офисного небоскреба на Ваци-ут. Привычное блюдо – гуляш и капуста по-венгерски.

По вечерам он возвращается усталый в Уй-Пешт, садится ужинать с семьей, считает в уме, сколько заработал за время командировки. В кассе торгпредства СССР он получает каждый месяц зарплату – десять тысяч форинтов и сто долларов “командировочных”. За год можно купить телевизор “Грюндик” и “литую” дубленку.

После ужина жена говорит: “Пойди, погуляй с ребенком!” Он берет транзистор, коляску, идет с ребенком во двор. Пока дочка лепит в песочнице куличи, Иван слушает радио “Свобода”. Особенно завораживающе на него действуют репортажи Анатолия Стреляного. Тот с малороссийским акцентом вещает из поездов и колхозов, говорит о надвигающемся тревожном лете 1989 года. На душе у Ивана скребут кошки: что там еще впереди? После Стреляного новое испытание: Юлиан Панич читает повесть “Щепка”. Расстрелы, расстрелы, подвалы Чека, проклятый коммунизм! Ужас в душе нарастает. Вокруг – блочные дома спального района Будапешта. Чуть лучше советской реальности, но все же – социализм. Из открытых окон доносится песня Go West. Подходит дочка, дарит ему кулич из песка. Иван растроган, слезы навертываются на глаза. Как ему податься на Запад с женой и ребенком? Втроем границу трудно перейти. По радио сообщают об успехах “Солидарности” в Польше. И тут же – бахвальский голос Горбачева. Такое впечатление, что у отца перестройки башка идет вразнос.

Дома с отвисшей челюстью Иван смотрит телевизор: в Москве собрался Первый съезд народных депутатов СССР. Горбачев развивает демократию, Сахаров призывает к демонтажу системы, Запад рукоплещет. В прессе множатся статьи “прорабов перестройки”: Ципко, Шмелева, Селюнина.

И снова мысль: “Каких придурков навыпускал Горби со своей перестройкой! Как прост и хорош для масс был пролетарский интернационализм, как привлекательна была международная солидарность трудящихся. СССР – это же, блин, империя жрецов КПСС, и на хрен им перестройка и гласность”?

Будни МОПа

Май 1989-го. Он сидит на заседании МОПа. Выступающие говорят об акциях протеста, о профсоюзной учебе, о наступающей глобализации. Иван зевает, ему очень скучно. Новости транспорта его совсем не волнуют. На компьютеры советские дебилы не расщедрились, он печатает на электрической машинке. Все опечатки приходится долго и мучительно замазывать белилами.

Рядом с ним – Бобби. Это милый, ужасно ленивый англичанин. Он приходит в МОП на пару часов, скорректировать подготовленный материал. Его взяли на работу за то, что в 70-х он участвовал в митингах у американских баз в Англии. После этого ему трудно было найти работу на родине. Но даже Бобби подшучивает над советскими порядками и перестройкой. Обычно за полчаса до конца рабочего дня Бобби собирает свою сумку и уходит со словами: “Enough is enough!”

Глава МОП – старый индийский коммунист Чондра. В 50-х ему на родине повесили убийство полицейского, он отсидел десяток лет. За длительную службу компартии Международный отдел ЦК выбил ему эту синекуру. Чондра смугл до черноты, улыбается пожелтевшими зубами, курит сигареты, и от него за версту разит карри.

Чондра заводит странные разговоры о маге Шри Раджнеше, который был его хорошим знакомым в Индии и затем рехнулся на почве секса. Раджнеш вводил в заблуждение невинных искателей правды. Заставлял совокупляться, а сам курил кальян под баньяновым деревом. Так в Индии не полагается!

– Откуда коммунист мог знать философа и мага Шри Раджнеша? – недоумевает Иван. Впрочем, бывало и такое, только ленивый не говорит о связи Сталина с Гурджиевым.

Втайне Чондра преклоняется перед англосаксами и презирает советских варваров. На днях упрекнул Ивана, что тот не знает, где находится Британская Колумбия. Иван действительно не знал, что это – провинция Канады. Он слышал только про вашингтонский округ Колумбия. А Чондра добавил с усмешкой: “Неважное у вас образование в Советском Союзе!” – “И эти люди служат нашей сверхдержаве!” – скрипит зубами Иван.

Геноссе Вернер Кнабе. Пузатый гэдээровец на корявых ножках, все время истерически взвизгивает, обличает недостатки в работе МОПа. Бесконечно предан своей партии СДПГи лично шефу гэдээровских профсоюзов Харри Тишу. В конце войны его забрали в гитлерюгенд, он чуть не попал под русские танки, однако его спасла мамаша – заперла в подвале и держала там, пока линия фронта не покатила к Берлину.

Геноссе Кнабе пишет в Берлин и Москву бесконечные кляузы, он недоволен происходящим, он чувствует, что истинный социализм кончается. Его бесят ухмылки советских товарищей, их внутренний цинизм.

Венгерский секретарь Шандор Киш. Один из редких друзей СССР: его, сироту, в 1945 усыновили советские солдаты. Он предан социализму и профсоюзам, но такие, как он, в прошлом: в Венгрии наступают новые времена. Время наивных придурков прошло.

Уругвайский компаньеро Гомес: ковыляет с глуповатой улыбкой на плоском лице, засучивает рукав, показывая изуродованную корявую лапу: “Тортура-пытка!” Он был всего лишь шофером Арисменди, и тот, генсек компартии Уругвая, попросил Москву пристроить верного товарища. Любимая фраза Гомеса – “Аста маньяна”, он торжественно произносит ее в шесть вечера и растворяется в сумерках Будапешта. “В неизвестном направлении», – подмечает Иван.

И русский секретарь – Чувалов. Юркий, самолюбивый мужичок, который приставлен от Москвы следить за партдисциплиной. Однако и у него уходит почва из-под ног. Он спивается.

Работа носит странный характер: Иван составляет бюллетени, где рапортуют транспортники всех стран. Отчеты однообразны: забастовки, акции протеста и митинги солидарности. Секретариат МОПа заседает, принимает решения, но вся эта деятельность оторвана от реальности. А реальность совсем другая: перестройка вступает в критическую фазу. Сателлиты перестают слушаться Москву. И даже сам товарищ Чондра говорит, что в странах соцлагеря цены на авиабилеты и городской транспорт надо устанавливать рыночные, необходимы элементы свободной торговли.

– И это называется мировое рабочее движение! – усмехается Иван.

Чувалов в кабинете матерится и первые сто грамм принимает уже перед началом рабочего дня. Через час выходит на улицу добавить пивка. К обеду он полностью в кондиции, спокойно смотрит на мир.

На днях Чувалов вызвал Ивана и показал статью Нуйкина. Чувалов был пьян сильнее обычного, глаза воспалены – от слез и алкоголя: “Это ни в какие ворота не лезет, это же никуда не лезет! Этих перестройщиков будут сажать, их будут вешать!”

Иван поддакивает, но ему кажется, что никого вешать не будут. Разрушительные процессы идут повсюду в соцлагере, и в Венгрии тоже. Дьюла Хорн открыл границу с Австрией, в Польше разрешили “Солидарность”. В России бесятся прорабы перестройки: Травкин, Нуйкин, Карякин, Адамович, Попов. Пена революции, не больше и не меньше. Но им дали слово, значит, это кому-то нужно.

В тот день Чувалов сидит в кабинете не один. Литровая бутылка “Джим Бима” из тэкс-фри-шопа опорожнена наполовину. Рядом с ним – одутловатый мужчина двухметрового роста, некто Висловский. Сотрудник международного отдела ВЦСПС, полковник КГБ. Он что-то обсуждает с Чуваловым. Потом тот объясняет: “У Висловского – серьезная болезнь. Но если узнают в КГБ, его уволят: там больных не держат”.

Чувалов еще сказал, что тайно помог товарищу обследоваться и лечиться. Теперь Висловский его должник. Если закроют МОП, поможет ему открыть кооператив. Сейчас все открывают кооперативы. Чувалов думает наладить поставки колбасы из Австрии в Москву.

Выздоровевший Висловский сидит и говорит, говорит, говорит. Жена Чувалова стонет: “Он задолбал мозги своей непрерывной болтовней”.

Проходит пара лет, и Иван случайно узнает, что в 1990 году Висловский стал важным звеном комбинации по вывозу денег КПСС. Он доставлял их в Швейцарию и там размещал на специальных депозитах. Операция была технически несложной. Курьер привозил чемоданчик денег, а в банке открывали счет на подставную фирму. Главная проблема была – не ошибиться с курьером, чтоб не остался на Западе с деньгами. Курьеров было много, они без устали мотали – на Кипр, в Австрию, Швейцарию и Лихтенштейн, в Израиль и ЮАР. Иван не знает, что стало с Висловским впоследствии: умер ли он своей смертью, сбежал, был ликвидирован или получил за службу заводик под Москвой по производству кваса и “Тархуна”.

Семинар в Гане

Май 1989-го. Советского секретаря Чувалова командируют в Гану с заданием – провести семинар портовых рабочих Западной Африки. Семинар стоит дорого – пятьдесят тысяч швейцарских франков. Чувалов боится везти деньги в одиночку, для подстраховки берет Ивана.

Аккра. Они выходят из самолета. Душная и влажная жара накрывает их. Плывущий слоями стеклянистый воздух, красноватая африканская земля. Следы постколониального запустения видны уже в аэропорту. Ощущение дежавю по полной.

У трапа их поджидает невысокий мужичок в шортах и черных очках: “Ивахнюк. Первый секретарь посольства”. – “Не болтай лишнего, это чекист!” – шепчет Чувалов.

Иван крепко держит под мышкой портфель, в котором лежат швейцарские франки. Их надо передать местному профсоюзному товарищу Паа-Планге, который клянется в верности Советскому Союзу и мировому рабочему движению.

Ивахнюк уверенно ведет машину. В фокусе зрения: бидонвили, мусор, детишки вдоль дорог. И мухи, мухи. Но главная проблема – трудно дышать.

– Погодьте трошки, мы с этим быстро разберемся, – шепчет Ивахнюк.

Отель “Хилтон” – один из лучших в Аккре, но и он в состоянии упадка. Стены проросли ползучими растениями, бетон потрескался. С тех пор как Джерри Роллингс повел борьбу с иностранным капиталом, в Гану не вкладывают деньги.

Чекист Ивахнюк бормочет: “Проклятый мулат Роллингс! Сын белого аптекаря и черной наложницы… Почти все африканские мулаты – от белых отцов и черных матерей. Они здесь главные разносчики прогрессивных идей.

Но царствию мулатов в Африке приходит конец. В Анголе, в Мозамбике, в Гане, везде… Приходит песец. На смену выступает племя чернейших чистых негров. Они осуществят великую африканскую мечту. О возрождении племенного строя”.

– Царствию коммунистов также приходит конец, – думает Иван. – В Москве, на Украине, в Венгрии, везде… На смену им заступает орда крикливых перестройщиков. Вот эти ребята и осуществят великую демократическую мечту.

Он видит: двойную ленту ДНК, спираль черную и спираль белую. Черные и белые хромосомы будто по команде выстраиваются. Черные справа, белые слева. Или наоборот? Красные слева, белые справа. Судьба мулатов, она незавидна. Судьба коммунистов, она еще хуже.

В гостиничном номере по совету местных товарищей они проводят краткий курс лечения.

– Прежде всего, – говорит Ивахнюк, – примем лекарство. – Он достает литровку виски JB из посольского магазина и разливает по стаканам. Они пьют залпом и ждут. Проходит пять минут. Легчайший алкогольный пот с шипением выходит сквозь поры: тело дышит, становится намного легче. Восстанавливается теплообмен, мысли также приходят в порядок.

Ивахнюк коротко излагает обстановку: “Нас здесь не любят. Роллингс играет и на Советы, и на Запад. Его тонтон-макуты все время ходят по следам. Если что, отмазаться будет непросто. – Он делает паузу, смотрит пристально в глаза: – Так, что вы, ребята, задумали? Только начистоту!”

Чувалов излагает план семинара. Ивахнюка это не вдохновляет.

– Ну хрен с ним, семинаром, вы его проводите, конечно… А кто этот, ты говоришь, товарищ Паа-Планге? Посмотрим. Сегодня товарищ, а завтра хрен с горы. Будьте бдительны, take саге, как говорят американские товарищи. С негритосами не забалуешь. Вечерком я к вам приду еще. Какие будут просьбы?

Чувалов колеблется, потом говорит: “Нам бы еще лекарства из посольской аптеки”. Ивахнюк понимающе улыбается. Когда он приезжает вечером, у него в багажнике загружен ящик виски JB. Чувалов и Иван расплачиваются мятыми трудовыми долларами.

В Аккру тем же рейсом на конференцию прилетел Владек – высокий сорокалетний поляк с язвительной улыбкой. В Польше уже во все щели проникла “Солидарность”, и Владек не знает, как отвязаться от коммунистического профсоюза докеров, особенно в своем родном Гданьске.

Они садятся пить пиво на террасе. Разговор поверхностный, никто не верит в миссию профсоюзов, все думают, как лучше заработать на этой командировке. Попискивают одинокие комары. Ивану страшно подцепить малярию. В тропиках питаться надо осторожно. Они жуют прожаренный стейк и картошку фри – никаких салатов и фруктов!

Командировочные на день – сорок швейцарских франков, но есть еще представительские, есть гостиничные и другие статьи расходов. В отелях советские командировочные обычно просят липовые чеки. В ресторане официант за небольшую доплату также выставляет накрученные счета. Но это – мелочи. Главное – это пятьдесят тысяч швейцарских франков, которые они привезли и которые нужно перевести в седи. У местных они узнают, что реальный курс седи раз в десять выше, чем официальный.

Чувалов бормочет: “Вот бы обменять эти проклятые тугрики по черному курсу. Тогда можно положить в карман сорок тысяч франков”.

По законам Ганы любая оплата производится в седи. Надо идти в центральный банк и там менять валюту. Они долго говорят об этих седи, и бармен начинает все внимательней прислушиваться к заморским гостям.

Поднявшись в номер, Иван закуривает, стоя у окна. Сквозь ставни – авеню капитана Роллингса. На улице – та же красная пыль, ишаки, мальчишки. Но ему хорошо после стакана виски. Опять ощущение deja vu.

Входит горничная – толстозадая, грудастая, с белоснежными клыками, черная как смоль. Дотронулась метлой до пениса: “Хай, мистер!” Искушение велико. Но страх еще больше. Сейчас, в конце 80-х, все боятся СПИДа. Он стыдливо пятится от горничной. Она смеется над глупым белым постояльцем.

В дверь стучится товарищ Паа-Планге: двухметрового роста, в черных очках, по легенде бывший докер. Глава Союза портовых рабочих Ганы. На вид – вылитый тонтон-макут. Они с Чуваловым садятся в уголке и обсуждают детали профсоюзной учебы. Ивану это неинтересно. Он смотрит на улицу: в этой колониальной глуши можно сдохнуть от скуки и духоты. Паа-Планге уходит.

Вечер. Сидят с Чуваловым в ресторане. Чувалов уже наклюкался, он добрый. Хочет вернуться в Москву и заняться кооперативным движением. Весловский и Юргенс уже при деле. Предлагают и ему войти в долю. Но он колеблется – а вдруг перестройку свернут?

На выходе у бара сидит грузный, уже пьяный француз, с ним очаровательная негритянка в легинсах. Иван берет пиво, они заговаривают. Мишель – электрик, он ставит лифты в отелях и правительственных учреждениях… За эти годы в Гане он окончательно испился и истрахался. Он получает здесь раз в пять больше, чем в Европе. Построил домище во Франции, оплатил детям учебу. Но назад в метрополию не хочет. Здесь у него такой гарем! Вот эта вот красотка стоит доллар, другие отдаются за бутылку колы.

– А как же СПИД? – Мишель презрительно отмахивается. Еще он зарабатывает в казино, где играет по вечерам. Ему везет. Одна беда – все выигрыши в седи. У него куча этих дурацких седи. Седи – от слова ракушка, она заменяла туземцам деньги. Вчера он выиграл сто тысяч этих ракушек… Инфляция в Гане – за сто процентов в год, и деньги просто тают.

Иван аккуратно подводит к теме: “Послушай, Мишель, не хочешь поменять эти седи на швейцарские франки по выгодному курсу? У меня пятьдесят тысяч”.

Мишель пытается считать в уме, но у него не получается. Он говорит: “Мой номер – двадцать пять. Приходи в полночь. Поговорим”.

Чувалов сперва встревожен. Он спрашивает: “А можно доверять долбаному французу?” Потом дает добро.

В полночь Иван с портфелем, набитым франками, крадется к номеру Мишеля, стучит. Тот не открывает. Иван стучит сильнее. За дверью – стоны, звуки музыки, скрип кровати. Иван глядит в дверную щель: он видит свет луны, громадное брюхо лежащего Мишеля, на котором сидит верхом изящная африканская красавица.

В эту ночь Чувалов долго ругается матом: “Ничего тебе нельзя поручить!”

Утром, махнув на все рукой, они плетутся в банк и там меняют франки по грабительскому курсу. Сей случай спасает их. Когда в офисе ганских профсоюзов они передают седи, к ним подходят двое черных громил в военной форме и требуют представить официальный квиток обмена.

– Пронесло! – шепчет Чувалов, его губы трясутся. В машине он достает из сумки бутылку виски и наливает себе полный стакан.

Их семинар проходит в районе нового порта. Белозубые гиганты-шоферы, похожие на полицейских, гонят джипы сквозь джунгли. Скорость за сто, ухабы, как в России. Иван думает: “Только не здесь, только не в Африке!”

Они делают остановку в кафе. Иван доливает виски в колу – так незаметней. Шоферов сажают отдельно, они пьют простую воду, понимающе смотрят на него, скалят зубы.

Семинар длится весь день. Товарищ Паа-Планге докладывает долго и нудно на ломаном английском. Но в сумке Ивана – литровка виски: в перерывах он выходит покурить и прикладывается к бутылке. Во всем теле – легкость. Он снова думает об африканской прародине.

Напротив, к белоснежной горбатой церкви, стекались адвентисты Седьмого дня из стран Восточной Африки. Шли в желтых ботинках, красных клетчатых пиджаках, веселые и спортивные негры, напевая религиозные песенки. “Насколько это веселее нашей профсоюзной учебы”, – вздыхает Иван.

Но оживление приходит и к ним: под занавес все просыпаются и в первобытном трансе поют песни профсоюзной солидарности. Хлопают в ладоши, подплясывают и припрыгивают в ритм: “Workers unite, let’s look forward, we work hard!” Эти ритмы напоминают, что есть еще живые порывы тела и души, во всяком случае, в Африке. Но не в прогнившем ленивом Совке.

Вечером в отель приходит Ивахнюк: “Ребята, как прошло? Были интересные люди? Послушайте, мне нужны данные на Паа-Планге. Я слышал, что он имеет выход на Роллингса. Неплохо бы сойтись поближе. Поможете? Нам нужно знать все про эти гребаные профсоюзы моряков!”

Они сидят, пьют, Ивахнюк жалуется на жизнь в Гане: “Мы тут совсем охреневаем. Климат ужасный, дышать нечем, донимают комары. Утром – в машину, включаем кондер и на работу. Там весь день работаем под вентилятором. Вечером – в машину и домой. Сидим с женой и смотрим видик под ровный шум кондера. На улицах лучше не показываться – в стране нарастает анархия, Роллингс творит черт знает что. Но и наши хороши. Из Москвы приходят безумные сигналы – у них что там, шизофрения? Пытаются объяснить неграм новую линию партии на ускорение и гласность”.

– Это перестройка, – усмехается Чувалов. – Линия партии в постоянном обновлении.

– А вам не кажется, что перестройка – того, до добра не доведет? – вдруг говорит Ивахнюк. Все замирают. Явная провокация. Вопрос остается без ответа.

Под конец Ивахнюк все чаще переходит на мат: “Негры совсем охренели, перестали уважать белого человека! Им бы, блин, бананы с ветки рвать, а тут – “индустриализация”, “борьба с колонизаторами”.

Иван молчит. Он сам не понимает, что делают в Африке кривоногие советские спецы. Они рекомендуют строить комбинаты в джунглях, создавать рабочий класс, укреплять профсоюзную солидарность. А там, в России, – гнилые коровники, бездорожье и безнадега, какой-то странный затерянный мир. Африка – все равно не для русских, этот континент принадлежит старым колонизаторам.

Самое неприятное происходит при отъезде. Наверное, кто-то стукнул, так как тонтон-макуты устроили форменный шмон: перед посадкой на советский Ил-62 их уводят в отдельную комнату, заставляют раздеться и прощупывают весь багаж. Веселый пограничник с «калашом» хлопает Ивана по ягодицам.

– Я советский, – хочет сказать Иван, – мы тоже боремся с империализмом, – но в горле сухо.

Кто же болтанул про эти седи? Иван прикидывает: бармен, поляк, официант? Но почему-то наиболее вероятным кандидатом в стукачи ему кажется Мишель – грузный строитель лифтов, который просто слился в экстазе с местными, играет, трахается и в ус не дует…

Из Ганы Иван привез чемодан, полный влажного белья – от пота и жары. Пока оно крутилось в стиральной машине, жена повторяла: “А если бы мы вместо Будапешта поехали в командировку в Гану? Вот так бы и потели?”