Текст книги "Книга Семи Дорог"

– Может, надо было сказать? Предупредить? – спросила Ирка, подбегая к Багрову.

– Чего сказать? – машинально отозвался он, размышляя о только что услышанных странных словах.

– Ну, мол, простите, но ваша девушка – суккуб, которому нужна только ваша душа, – печально сказала Ирка и вздохнула, понимая, что едва ли «противный Борисюська» стал бы к ней прислушиваться. Только у виска бы пальцем покрутил. Это все равно как к ней бы сейчас кто-то подошел и ляпнул: «А твой Матвей-то суккуб! Ему нужен только твой эйдос!»

– Бывают же такие сволочи! Несут всякую чушь! – пробормотал Багров, непонятно что имея в виду.

Гаулялий мелькнул в толпе в последний раз и окончательно исчез.

– Скользкий тип! – сказала Ирка. – И самоуверенный.

– Ага, – кивнул Матвей.

Гаулялий и правда очень изменился. А ведь совсем недавно дела у него шли скверно. Каждую секунду он ожидал, что его турнут в Тартар, и ходил, втянув голову в плечи. Но внезапно в один из таких пустых дней ему повезло. Он случайно открыл для себя уникальную нишу – фактически золотую жилу. Зашел в частный магазинчик сувениров на центральной улице и, показав на дорогущую глиняную жабу, велел ее упаковать. Молодая продавщица трудилась минут десять. Оборачивала ее цветной пленкой, закручивала ленточками, а края ленточек продергивала ножницами, чтобы те свернулись в кольцо. Гаулялий наблюдал, постукивая о прилавок свернутыми деньгами. А в последнюю минуту, когда продавщица уже протянула за ними руку, внезапно спрятал их в карман. В глазах у женщины повис тревожный вопрос.

– Куплю, если и душу продадите! – шутливо сказал суккуб, пряча за спиной ладони, чтобы не видно было, как дрожат от жадности пальцы. Слово «эйдос» он дальновидно не упоминал, не желая лишних вопросов.

Продавщица улыбнулась с явным облегчением. Значит, работа не насмарку.

– Да запросто! Бесплатно берите! Вам завернуть или как?

– Нет-нет! Я сам возьму! – поспешно сказал Гаулялий.

В следующее мгновение цепкая ручонка скользнула продавщице в грудь и исчезла там на несколько мгновений. Женщина попыталась крикнуть, но почему-то не смогла и, задохнувшись так и не состоявшимся воплем, осела прямо на гору китайских чашек, имитирующих настоящие китайские чашки. Гаулялий оглядел эйдос и, приятно улыбнувшись своему отражению в витрине, вышел на улицу. Глиняную жабу он выбросил в первую же урну, а эйдос бережно спрятал в чистенькую, тщательно протертую пудреницу.

С тех пор пудреница наполнялась быстро. Если Гаулялий и ходил еще на свидания, то только из любви к искусству. Он был доволен собой. Для суккуба, привыкшего обольщать и играть в любовь, это была новая техника, скорее комиссионерская, но очень эффективная. И какое ему было дело, что человек, так и не понявший, чего он лишился, остался с черным провалом в душе, который не заштопают уже никакие нитки. И этот страшный сосущий провал год от года будет только гноиться и заполняться нечистотами. В лучшем случае покроется чуть розоватым и пористым замещающим жирком.

* * *

Неожиданная встреча сбила Ирку и Матвея с толку и испортила настроение. Багров повернулся и крупными, сердитыми шагами пошел к железнодорожному мосту. Ирка едва за ним успевала. Тяжелые дуги со множеством заклепок перебросились через реку, подпираемые основой из тяжелого камня. Наверху угадывались железные лестницы и переходы. Громадный мост, капитальный, уходит куда-то к «Киевской».

– Полезли! – неожиданно сказал Матвей и стал быстро карабкаться, подтягиваясь руками.

Ирка тревожно оглянулась.

– Может, не надо? Подумают еще про нас чего-нибудь!

– Ага, террористы! Подгрызают мост зубами… Да ну их всех! Не отставай!

Она послушно полезла за Багровым, упираясь коленями в заклепки. Внизу жила река. Вода непрерывно дрожала. В ней отражались огни трамвайчиков и плавучих ресторанов. Одно неосторожное движение – и воткнешься головой в палубу рядом с иностранцем, грустящим в шезлонге на верхней палубе.

На середине реки Багров повернулся и, раскинув руки, перевернулся на спину. Под ним была бездна, кипящая речными огнями и отраженной луной.

– Здесь нельзя лежать, – сказала Ирка.

– Где написано, что нельзя? Ткни меня в букву? Я внимательно смотрел! – упрямо сказал Матвей.

Ирка огляделась. Ткнуть его в букву не получилось. Надписей про «нельзя лежать» нигде не было. Равно как и про «нельзя залезать».

Ирка хотела что-то сказать, но слова вдруг пропали. Мост загрохотал поездом. Крепления мелко дрожали. Здесь внизу гул был таким сильным, что перехватывало дух. Казалось, ты и дышишь грохотом, и внутри все трясется и гудит.

Ирка закрыла глаза, обхватив руками мостовую опору. Когда поезд пронесся и она открыла глаза, то увидела не Багрова, а Фулону. Валькирия золотого копья, свесив ноги, сидела на пересечении двух железных элементов конструкции и придирчиво поправляла волосы, желая быть красивой и внушать трепет. На Багрова Фулона посматривала строго, утверждая Ирку в мысли, что от этого типа надо держаться подальше.

– Ну и зачем ты сюда забралась? Шею давно не ломала? – поинтересовалась она.

«А вы?» – хотела брякнуть Ирка, но задать такой вопрос не решилась и смущенно посмотрела на Матвея.

– Так я и думала! Самой тебе эта мысль и в голову не пришла бы! – отрезала Фулона. – Как твоя рунка? Тренируешься?

Ирка ухватилась за эту тему с преувеличенной бодростью человека, прикладывающего усилия, чтобы сделать разговор дружелюбным и вовлечь в него любимого.

– Матвей иногда заставляет меня метать лом. После него рунка кажется тростинкой. Конечно, рунка не метательная, но он уверен, что иногда может пригодиться.

Фулона фыркнула и быстро взглянула на Багрова. Весь ее вид говорил о том, что, даже если парень изобретет вечный двигатель, шапочку счастья и синие таблетки бессмертия, валькирия золотого копья все равно продолжит считать его подозрительным субъектом.

– «Матвей, Матвей, Матвей!» – передразнила она. – Что-то я не слышала, чтобы фехтовальщики размахивали грифом от штанги и это шло им на пользу… Ну, хватит об этом! Что с голосом?

– А что с ним? – растерялась Ирка.

– Ты хрипишь.

– А-а… Простыла! Конфликт верхних дыхательных путей, – сказала Ирка вместо того, чтобы сказать «катар».

Фулона не прощала оговорок.

– Конфликт? С кем это? С нижними дыхательными путями?.. Можешь не отвечать! Давай о другом! Мы подыскали владелицу для каменного копья Таамаг!

Ирка знала, как важно каменное копье. Оно – опора строя валькирий, его мускульная сила, атака и защита. Копье массивное, рубящее и одновременно метательное. Без него построение валькирий в бою станет несовершенным, и их веками отлаженный, в мелочах продуманный строй с легкими копейщиками впереди и тяжелыми позади, с их последовательно вылетающими и возвращающимися копьями, исключающими возможность атаковать безоружных, потеряет свою непобедимость.

– Таамаг нельзя заменить, – уверенно заявила Ирка.

Фулона не спорила.

– Никого нельзя. Меня, тебя, Таамаг – все единичны и незаменимы. Однако копью нужна хозяйка. Со временем все мы ляжем в бою, а они продолжат служить свету. Правда, кое-что меня смущает. Эта новенькая… она немного… э-э… странная.

– Насколько?

Валькирия золотого копья отказалась указывать границы. Вместо этого сообщила, что хочет, чтобы щит, шлем и копье Таамаг новой валькирии вручила Ирка.

– Но почему я? У вас есть другая валькирия-одиночка! – Ирка вспомнила замиравшую от застенчивости Дашу, которая по полчаса могла стоять перед лошадью в Битце и дуть ей в ноздри, и, все поняв, вздохнула. – Хорошо, я пойду! А вы?

– Ты лучший кандидат! Поверь, я кое-что понимаю в людях, – уклончиво ответила Фулона.

– Но она действительно сможет стать валькирией каменного копья?

Та обиженно смахнула с коленей несуществующую пыль.

– Разумеется! Иначе я бы не предлагала! В ней есть все нужные качества, но есть и другие, ненужные, вот в чем сложность!

– Ну хорошо. А где копье, щит и шлем? – Ирка видела, что старшая валькирия ничего не принесла с собой.

– На всякий случай я защитила их от похищения. Дай сюда руку! – потребовала валькирия и, достав шариковую ручку, что-то изобразила на запястье у Ирки. – Этот знак сможешь повторить только ты. И сделаешь это на земле, когда нужно будет призвать копье, щит и шлем Таамаг. Не поставь случайно вот здесь лишней перекладинки – тогда вектор служения изменится, и все достанется мраку! А здесь адрес! Ее зовут Брунгильда.

– Как-как?

– Галина. Но, по-моему, она забыла, что ее имя Галина. Она Брунгильда. Для всех, еще со школы.

– Хорошо хоть не Зигфрид, – пробурчала Ирка, заранее невзлюбившая замену Таамаг.

Фулона строго шевельнула бровями – обсуждать она никого не собиралась.

– Я ушла! Кстати, назад советую возвращаться другим путем!

– Почему?

Валькирия золотого копья дернула подбородком. В густом синем воздухе Ирка разглядела фигурки в светлой форме, терпеливо стоявшие у мостовых опор. Трое полицейских смотрели на них с берега, по массивности откормленной натуры не решаясь карабкаться на опасные конструкции. Вокруг них начинала собираться охочая до зрелищ толпа.

– Нет такого закона, который запрещал бы залезать, куда тебе хочется! Хоть на Останкинскую башню! Главное, не причинять вреда другим. А чем я его причиняю, когда лежу себе на мосту и никого не трогаю? Я им все выскажу! – упрямо сказал Багров.

Фулона многозначительно взглянула на Ирку, кашлянула, деликатно поскребла пальцем висок и исчезла. Золотая вспышка телепортации наложилась на первую вспышку салюта. От разных мест набережной отрывались темные круглые точки. На миг пропадали, смешиваясь с небом, а потом где-то в звездах что-то сухо лопалось, и над рекой, над проплывающими прогулочными теплоходами, открывались алые, зеленые, желтые и сиреневые бутоны. Многократно взрываясь, они красовались все новыми лепестками. Истерично взвизгивали ракеты. Над водой повисали медлительно-ленивые огненные шары и расплывались различными отражениями в темных водах реки. Луна временно стала ненужной. Ее затмили.

Держа Матвея за руку, Ирка любовалась вспышками салюта. Огромный мост затерялся во тьме, став смешной и неважной условностью. Во всем мире существовали только они с Багровым и эти трескучие, непонятно откуда берущиеся вспышки.

Когда последняя гроздь расцвела над рекой, полыхнув разом с трех площадок и залив все пространство до Парка культуры, Ирка отпустила парня.

– Ну что, пошли? – она представила себе песочницу в Сокольниках, рядом с детской площадкой. Примерно метр над землей. Хорошее место для приземления, нигде не застрянешь, не ушибешься. Она очень его любила, хотя и свалилась месяц назад на какого-то шарахнувшегося котика.

– Нет, – отказался Багров.

– Как «нет»? – растерялась Ирка.

– Не буду телепортировать! Встретимся в Приюте Валькирий!

– А как же…

– Я тебя люблю! – внезапно сказал он. – А ты?

– Э-э! Ну и я, – отозвалась она, в удивлении растеряв скрытую в словах любовь, отчего они вышли слабыми и неубедительными.

– Счастливо!

Откинувшись назад, Багров повис над рекой головой вниз, держась только на согнутых коленях. Дождался долетевшего с берега крика, помахал зрителям рукой и сорвался в реку. Через несколько томительных мгновений Ирка услышала всплеск, и потревоженная луна раскололась десятком отражений, мешаясь с береговыми фонарями.

– Матвей! – отчаянно крикнула она.

Ей никто не отозвался. Хотя нет. Кто-то все же отозвался. Она услышала смех, похожий на звяканье мелочи в копилке, и тревожно обернулась. На том же месте, где недавно сидела Фулона, теперь грустила маленькая старушка. На ее остром плечике печалился брезентовый рюкзачок. Зачехленное орудие производства болталось на железной основе моста, держась за него закутанной частью.

– Го-лу-ба! – умиленно воскликнула Мамзелькина, хрустя пальчиками. – Герой! Дурной головой да в водичку! Шесть раз я на этот мост выбираюсь, так пятеро-то тю-тю! С концами! Трое потом в Южном порту всплыли, одного водолазы нашли, а один так где-то и болтается.

Взгляд Ирки испуганно метнулся вниз. Ей пришло в голову, что сегодняшний визит Аиды Плаховны связан с тем, что…

– Да нет, неправильно думаешь, – прошамкала старушонка, пальцем качнув косу. – Жив он, курилка! Знает, что некромаги не разбиваются, вот и устраивает цирк. Да только лучше б ему и правда потонуть.

– Почему? – вздрогнув, спросила Ирка.

– Сложный он человек, самолюбивый, со всеми этими вертлявыми усложнениями. Только простота устойчива, а все остальное так, мыльная пена… То его недолюбили, то недообняли, то не уважили – и так всю жизнь. Камешка Пути ему охох как не хватает! Он-то его хранил, человеком делал, солнышком разливался, все листики к себе собирал!

Ирка не терпела ни малейшего сомнения в человеке, которого любила.

– Молчите! Матвей и сейчас прежний!

– Это ты кому сказочку сказываешь? Мне или себе? Ну и какая у него цель в жизни? – спросила Мамзелькина, накренив черепушку под таким углом, под каким никогда не наклонил бы ее живой человек.

– Ну как… – затруднилась Ирка. – Цель… и-и-и… быть со мной!

– И все? Кухонного мужичка взращиваешь, лапушка! Быть с женщиной, извиняюсь, это не мужская цель. Хомячка, суслика, кролика! Мужчины они – о! – из плоти рваться должны, костром полыхать! А для кого любовь целью становится, те скоро в кювет улетают. Был такой Казанова! Так как орал, как изворачивался, когда я за ним причапала! Жениться на мне, не поверишь, обещал! Да только в гробу-то какая свадьба? Там и одному тесно, – старушка пригорюнилась, не забывая испытующе поглядывать на Ирку умным птичьим глазом.

– А при чем тут Матвей?

– Да ни при чем!

– Вот и прекрасно. С кем обсуждать мои дела, я решу сама! – Ирка в запальчивости вскочила, хотя прежде решалась только ползти на четвереньках.

Аида Плаховна дернула пальцем, и вместе с ним рванулась вперед правая нога Ирки. Бывшая валькирия покачнулась, на миг увидев под собой сиреневую воду. Она вскрикнула и, упав на живот, руками вцепилась в перекрытия моста.

– Вот и я о том же! А как умереть-то рвалась! Все вы такие! «Приди, смертушка, желанная ты моя! – Кто ты, страшная бабка? Не подходи! Жутко мне!» – укоризненно процокала язычком старушка.

Вытащив из кармана маленькую фляжку, Мамзелькина отвинтила пробочку и, позволив ей повиснуть на цепочке, сделала маленький глоток. Носик ее заалел. Лицо осветилось жизнью.

– Медовуха? – зачем-то спросила Ирка, продолжая держаться за мост. Рукам она доверяла. Ногам нет.

– Не доищешься тепереча медовухи!.. Вот ежели ба, милая, нашел кто мне, где Арей медовуху свою прятал! Наверняка осталась где-то бочечка-другая! Я бы для такого умницы никаких конвульсий не пожалела, – с сожалением сказала Мамзелькина.

– А это? – Ирка покосилась на фляжку.

– Не поверишь, девонька! Чистый спирт! Фельдшеров-то ныне много по селам мреть, и у каждого, почитай, запасец, – сказала она, сладко кривясь и выдыхая в ладошку. – А чо делать? Им и травлюсь! Окромя медовухи, все одно никакой коньяк в утробу не лезет. Шампунь один да отдушка…

Ирка, привстав, подалась к ней, почти коснувшись горячим лбом иссохшей черепушки.

– Ну что вам от нас надо? Лезете все, лезете! Ну что?

Мамзелькина точно и не услышала ее. Доверительный шепоток жуткой старушонки обматывал, точно паутиной.

– Да только лучший-то спиртец в Мелихово был, у Антона свет Палыча. Не разбавлял он его. Одно слово, культурный мущина, антиллигент! Опять жа дохтор! Хлебну спирта и стою, невидимая, слушаю, как он свою таксу дразнить: «Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба в больницу баб! Вам ба там ба полегчало баб!» Дразнит-дразнит, а потом так кашлем и зайдется. Собаку, значит, жалеет, а себя нет!

– Вы что, оглохли? Почему не отвечаете на мой вопрос? Что вам от нас надо? – крикнула Ирка громко и жалобно, ощущая в голосе дрожание слез.

– Да ничего мне не надо! Ничегошеньки! – любовно прошамкала Аида Плаховна. – Просто посмотреть на тебя хочу, родная ты моя! Если б ты знала, как я тебя берегу и всегда берегла!

Ирке стало жутко. На несколько секунд показалось, что страшная старуха не шутит, а говорит серьезно. Что-то такое неслучайное было в ее движениях, голосе, в том, как она наклоняла головку, когда смотрела на нее.

Внезапно коса Мамзелькиной нетерпеливо качнулась на конструкции моста, точно дернувшийся поплавок рыбака.

– О! – удивленно пропела старушонка. – А вот это уже что-то интересное!

Зацепив птичьей ручонкой косу, Аидушка исчезла с ней вместе, однако, прежде чем Ирка успела обрадоваться, Плаховна возникла на старом месте. Едва ли она отсутствовала больше секунды. Опавшие щечки багровели узелками. Пальчиком она поправляла выбившуюся челочку.

– О-хо-хох, годы мои тяжкие! Еще в три-четыре местечка заскочила по дороге! Мруть люди, мруть, да все по разным углам. Ножки убегаешь! За это я войны люблю: компактно все лежат. Пришел на поле и коси себе, – бурчала она себе под нос.

Старушка деловито открыла рюкзачок и распустила проходящую через горловину веревку. Обвисший и пустой на вид, рюкзак вдруг зашевелился и наполнился чем-то, вяло и беспомощно сопротивляющимся. Все в Ирке закричало, что надо отвернуться, закрыть глаза, но не смогла, а, напротив, с болезненным, каким-то вымученным любопытством, которое заставляет нас смотреть на раздавленных машиной людей, уставилась на него.

В страшном рюкзаке Мамзелькиной была сосущая бесконечность, которую никогда не заполнить. В ней, как в утробе пылесоса, мелькали и исчезали крошечные люди, которых сухонькая старушка, бормоча себе под нос для отчетности, выпускала по одному из натруженной ладони.

– О, ентого видала! Ишь ты, как бунтует! Не хотелось ему помирать, ох, не хотелось! – неожиданно воскликнула Плаховна.

Она поднесла ладонь к носу Ирки, на секунду разжала, и… бывшая валькирия увидела краснощекое, перекошенное в беззвучном крике лицо, пушистые усы, негодующе задранные ручки со сжатыми кулаками. Все это мелькнуло буквально на мгновение, прежде чем бездонная горловина рюкзака затянула его.

– Это кто был? Карлик? – невольно вскрикнула Ирка.

– Да не, какой карлик! Натуральный домовой! – деловито прошамкала Мамзелькина, губами придерживая шнурок, чтобы сподручнее было затягивать. – Давно в Москве вертелся, болявый. А теперь вот кончили его! Коса-то моя уж чужую работу доделывала!

– А кто его убил?

Личико Плаховны стало строгим.

– А это тебе, родная, без надобности!.. Кто убил – тот и убил. Прощевай! Мы теперь с тобой как ниточка с иголочкой!

Милейшая старушка потрепала Ирку за щеку, позволив ощутить песочную сухость своих пальчиков, и, подхватив с моста свое сельскохозяйственное орудие, сгинула.

Глава 7
Жертва утопшего водолаза

В основном мы высказываем друг другу очень причесанные мысли. На самом же деле внутри мыслим гораздо проще, жестче и откровеннее. И вот эти наши жесткие простые мысли – и есть наши настоящие мысли и наше сердце.

Йозеф Эметс

Хранитель прозрачных сфер разбирал на газете подшипник, когда услышал отчаянный крик Улиты. Сжав в кулаки перепачканные смазкой руки, он рванул в комнату.

Улита, похожая на громадное привидение, в ночной рубашке стояла у окна. Она держала громоздкий и страшный разделочный топор. На рукояти были выжжены череп с костями и предупреждение: «Из мясного павильона не выносить!» Если бы не эта надпись, Улита никогда и не додумалась бы выносить его из павильона. Однако она ненавидела, когда ей указывают.

– Я его видела! Клянусь тебе, видела! Он стоял у детской кроватки! Мерзкий, скользкий, гадкий комиссионеришко! Я хотела проломить ему голову, но тот слинял! – заорала Улита.

Эссиорх заглянул в недавно собранную детскую кроватку. Внутри ничего не было, кроме недопитых чайных чашек, печенья и накрошенных булок, которые Улита складывала туда, чтобы не наступать на них на полу.

– Слушай! Но ничего еще не родилось! Все пока в сейфе! – он неопределенно ткнул пальцем в центр огромной белой горы, которую представлял собой живот Улиты.

– Ну и что! Все равно он тут стоял! Или скажешь: я спятила? – Улита грозно потрясла топором. Эссиорх поспешил забрать его, опасаясь за сохранность мебели.

– Я верю, что он тут стоял. Тебе вернули эйдос, и еще один у тебя там, – он кивнул на живот. – Для комиссионеров это мощнейшая приманка. Но получить эйдосы без твоего согласия они не могут, поэтому и выводят тебя из равновесия. У издерганного и напуганного человека проще что-либо выманить. Не обращай внимания! Это всего лишь пластилиновые гадики!

– Где ты был? Ты должен постоянно находиться рядом, чтобы я всегда держала тебя за руку! – потребовала Улита.

Эссиорх вздохнул. Быть рядом с женщиной, конечно, великая честь для мужчины, но все же в круглосуточном режиме это утомительно. Особенно когда она заражена повышенной бегательностью и в периоды, когда ее не тошнит, носится по магазинам, базам и складам с тем же рвением, с которым раньше носилась по всевозможным развлечениям. В магазинах она страшно жадничает и, сэкономив три рубля на какой-нибудь детской шапочке, на радостях покупает этих шапок пять штук, будто собирается произвести на свет многоголового дракона.

– Обними меня! Мне надо успокоиться!

Хранитель послушно обнял ее, пытаясь свести ладони за спиной так, чтобы не запачкать ночнушку густой смазкой для подшипников. Чудо, что руки вообще сходились. За вторую половину лета Улита поправилась еще на восемь килограммов. Потом два сбросила, но так этого испугалась, что набрала еще четыре. Правда, бывшая ведьма почему-то была убеждена, что это не ее килограммы, а килограммы ребеночка.

«Как он, маленький, растет! Как он мучает свою худенькую мамочку!» – говорила она, созерцая в зеркале свои свекольные щеки.

Сейчас Улита шевельнула плечами, не слишком довольная Эссиорхом.

– Как-то калично ты меня обнял! Ну да шут с тобой, царь Горох! Ты, конечно, бросил меня из-за своего мотоцикла? – вздохнула она.

– Опять двадцать пять! Да сколько раз тебе повторять: я сидел на кухне. Там свет удачно падает на стол. Можно тебя не будить.

– Да уж! Пусть меня комиссионеры будят! Что за гадость у тебя на руках?

– Смазка.

– Зачем?

– Подшипник греется!

– Какая трагедия! – воскликнула Улита. – Маленькому вонючему подшипнику захотелось согреться, и ты его греешь, а я тут валяюсь холодная, как чугунная труба, и из окна на меня дует! Почему ты не купишь себе нормальный мотоцикл, который не будет ломаться? Э?

Эссиорх был честен и всегда честно отвечал на прямые вопросы. Даже в тех случаях, когда мудрее было бы промолчать.

– Ну понимаешь, мне хочется беспокоиться о своем мотоцикле, злиться на него, переживать, искать запчасти, воевать с закисшими гайками, сдирать руки в кровь, пинать его ногами. Делать все то, что входит в понятие заботы. А так ездишь, да и все дела. И где радость?

В этой части проникновенного монолога на него стали вопить и колотить подушкой. Кончилось все тем, что находящийся в животе ребенок вступился за папу и стал пинаться. Улита заохала, осела на кровать и, кое-как усмирив развоевавшийся живот, отправилась на кухню есть мясо с огурчиками. Эссиорх метнулся, опережая ее, и едва успел спасти газетку с разобранным подшипником. Затем он вышел на балкон, облокотился на перила и стал слушать влажную московскую ночь с дальним шумом дороги и круглосуточным лязгом на ближайшей стройке.

– А не купить ли мне новый мотоцикл? – спросил он, обращаясь к пустому двору.

– А не купить! – пакостно отозвалось эхо.

Эссиорх погрозил кулаком.

Из дома, стоявшего перпендикулярно к этому, доносились однообразные звуки пианино, прерываемые протестующими воплями. Изредка в освещенном окне появлялись круглые детские физиономии. Там жило «вопливое семейство», как называл его Эссиорх. Они поддерживали исключительно «балконное» знакомство.

К своим девочкам, которых было у них штук семь, «вопливое семейство» относилось строго, воевало с ними с утра и до ночи, но водило их на кучу занятий. «Мы своих девиц не балуем. Надо подстраховаться на случай, если муж будет хам!» – говорила жена.

По асфальту зацокали каблуки. Эссиорх чуть свесился вниз. Откуда-то, покачивая сумочкой, возвращалась длинная-длинная, глупая-глупая на вид девушка, похожая на фотомодель, с тонкими ногами в узких джинсах и в сапожках на каблуке-шпильке. «Интересно, что было бы, попади я с ней на необитаемый остров?» – рассеянно задумался он. Первой мыслью было, что он бы ее облагородил и за руку возвел к добру. Да только едва ли. Прошло бы десять лет, и фотомодель носилась бы по острову за своими пятью детьми, кидаясь в них кокосовыми орехами.

Хранитель улыбнулся и отогнал эти глупые мысли, на всякий случай проверив, не засел ли на одной из ближайших крыш суккуб. Чем больше Эссиорх становился человеком, тем больше они могли влиять на его сознание, подсылая дразнящие образы.

Рядом стоял отсыревший от влажных московских ночей мольберт. Хранитель многократно говорил Улите, чтобы она не выставляла его на балкон, но Улита все равно это делала. Ей казалось, что только мольберт мешает наводить порядок в квартире.

Эссиорх погладил мольберт и усмехнулся. У него хватало ума относиться ко всему с юмором. Последнее время он писал где придется, едва ли не в ванной, но не считал себя ущемленным. Творческий человек не может быть слишком требовательным. Капризы себе позволяют только бездари. Это их визитная карточка. Вообще за месяцы жизни в человеческом мире хранитель открыл для себя много новых творческих законов. Например, что желание работать приходит всегда ПОСЛЕ начала работы. Сидеть и ждать его бесполезно.

Существует заблуждение, что творческий человек должен вести себя как Мюнхгаузен из фильма «Тот самый Мюнхгаузен». На самом деле это заблуждение. Так будет вести себя только графоман или художник-мазилка. Настоящий художник будет переться в электричке на дачу с тремя детьми и яблоней под мышкой, а настоящий писатель будет пилить на балконе полки и считать себя плотником.

Правда, не всегда Эссиорху писалось. Бывали дни, когда он не только приличного этюда не мог создать, но даже простейшие тени деревьев выходили у него картонными и мертвыми. Но он не огорчался, потому что раз и навсегда уяснил, что в дни, когда ты пуст и не можешь извлечь из себя ни толковой строчки, ни этюда, ни песни, надо не унывать, а вытесывать чурочки для будущего дня. Грунтовать холсты, отмывать кисти, настраивать гитару, разгребать старые файлы и записи на газетках. Иногда происходит чудо – отмытые кисти становятся картиной, а забытый файл из десяти строчек – рассказом.

И вновь на хранителя навалились деловые ночные мысли. Например, хочешь не хочешь, а придется стать отцом и второго ребенка. Однодетные мамы темперамента Улиты – угроза для общества. Они разрывают себя и своего ребенка неизрасходованными силами. Материнской любви им дается детей на пять. Обращенная на одного, она становится газовым резаком, на котором попытались сварить яйцо.

Еще Эссиорха смущало, что он был с Улитой не до конца откровенен. Между ними лежала серая тень лжи, но не фактической, обычно скрывающей или искажающей какие-то детали, а лжи-недоговоренности. Ему казалось, что движения Улиты бестолковы и хаотичны. Она металась из одного конца города в другой: звонила, покупала, договаривалась, суетилась. Под конец дня язык у нее завязывался, а руки обвисали как плети. Эссиорх ощущал, что конечная ее цель – не приобретение пятых по счету ходунков или запись будущего ребенка на курсы авиамоделирования, а усталость как таковая. Улита хотела забегаться настолько, чтобы рухнуть в кровать и уснуть. Хранителю казалось, что истинная причина метаний – страх и растерянность. Она убегала от самой себя и от своего возвращенного эйдоса. Говорить с ней было бесполезно: слушая, она ничего не слышала, лишний раз утверждая Эссиорха в мысли, что человек способен понять лишь то, до чего внутренне дорос, а словами, даже самыми правильными, его только запутаешь.

Существовала и другая угроза, которую Эссиорх тщательно скрывал от своей подруги, чтобы лишний раз ее не пугать. Эйдос бывшей ведьмы, перекочевавший к свету и вернувшийся к мраку – огромная ценность. Лигулу важно показать всем, что мрак – величайший магнит. От него не оторвешься. Поэтому и Улиту он в покое не оставит. Никогда.

Куда бо́льшая ценность для мрака – эйдос нерожденного ребенка. Конечно, это дитя не столько самого Эссиорха, хранителя из Прозрачных Сфер, сколько его земного тела. Но это уже просветлено хранителем, да и сам эйдос младенца не зажегся бы без него. В нем – вся красота Прозрачных Сфер, которую невозможно ни понять, ни описать здесь, на земле, но которая прекрасно известна Лигулу, бывшему стражу света. Если мрак получит этот крошечный живой огонек, то просунет руку в самое сердце света.

На балконе он простоял до утра, даже когда Улита, успокоившая себя и малыша ударной дозой пищи, давно спала. Комиссионеры больше не появлялись. Только один раз у мотоцикла, прикованного цепью к дереву, мелькнула глумящаяся рожица. Смекнув, что они выманивают хранителя вниз, чтобы тот оставил Улиту, Эссиорх молча погрозил кулаком, и рожица дальновидно сгинула, наградив его писком и пакостной гримасой. Хранитель же невольно задумался, что не может быть, чтобы мерзкий гадик топтался у мотоцикла просто так, бездельно. Наверняка он или нацарапал какое-то ругательство, или проколол шину, или пропорол кожаное седло, а даже если и нет, все равно достиг своего тем, что вывел его из равновесия и заставил думать о всякой ерунде.

«Мрак никак не может повредить моей сущности. Максимум – разрушить мое временное тело. Но он вредит вещам, к которым я привязан, и через них имеет надо мной власть», – размышлял Эссиорх.

Когда над соседними домами поднялось солнце, хранитель вернулся в комнату и осторожно прилег рядом с Улитой. Двигался он почти бесшумно, потому что, будучи разбужена, она немедленно принялась бы пылесосить или помчалась бы покупать Троянского коня – лошадь с колесиками в натуральную величину, на которую случайно набрела в Интернете.

– Ты же хочешь, чтобы твоя малюточка была спортивной? А то вырастет и будет капать тебе на мозг по поводу ущербного детства! – внушала она Эссиорху.

Хранитель недоверчиво хмыкал и отвечал, что хочет перемещаться по квартире, не протискиваясь под хвостом Троянского коня.

– Фу, какое мелкое и скучное желание! Хочешь свободно перемещаться – пересели мольберт в гараж к своим пьянствующим художникам!

– Они не пьянствующие художники! Просто иногда бывает повод, – осторожно возражал Эссиорх, не любивший никого осуждать.

– Ну да! День рождения ушей Ван Гога! И вообще, если тусоваться по пятьдесят человек с женами, детьми и любовницами, каждый день найдется повод.