Текст книги "Свиток желаний"

Эссиорх с недоумением покосился на нее.

– Какие еще стражи? Не смеши меня! Заурядные комиссионеры. Над городом их сотни, но все равно комиссионерам приходится быть осторожными. Златокрылые нынче не в духе. То и дело атакуют.

– Правда?

– Я не лгу без веских причин! – оскорбился Эссиорх.

– А стражи мрака не защищают своих комиссионеров?

– С какой стати? Что такое для мрака дюжина расплющенных и изгнанных в Тартар комиссионеров? Мрак никогда особенно не жалел глины и пластилина. Кстати, ты в курсе, что у некоторых недавно изготовленных комиссионеров есть даже кровь? Мы разбирали это на инструктаже. Их кровь – порошок для офисных принтеров, разбавленный одеколоном «Тройка» либо этиловым спиртом. Лигул глумится над образом и подобием как хочет… – произнес Эссиорх с горечью.

Неожиданно он резко повернулся, подхватил Дафну под локти и быстро перенес ее в арку. Лопухоиды оглядывались на них с тревогой. Некоторые героически настроенные мужчины даже останавливались. Дафна, едва Эссиорх поставил ее на землю, замахала руками, показывая, что все в порядке и никто на нее не нападает.

– Тише! Разумеется, никто не может вмешаться в разговор хранителя с его подопечным, но все же лучше не светиться! – прошептал Эссиорх, прижимаясь к стене и осторожно выглядывая из арки.

Даф увидела, как сутулый комиссионер в плаще вдруг вскинул голову, высматривая кого-то, затем ссутулился, съежился и трусливо нырнул в чердачное окно. Почти сразу небо прочертила яркая вспышка. Над улицей в золотистом сиянии промчалось нечто, чего нельзя было увидеть лопухоидным зрением. Мелькнули ослепительные крылья и суровый профиль, продолженный росчерком флейты. Некоторое время златокрылый, очевидно, размышлял, следует ли продолжать погоню по чердачным закоулкам и канализационным трубам, которые так любят создания мрака, а затем, раздумав, устремился за другим комиссионером, тем, что прочесывал район кварталом выше. Бедолага комиссионер, растерявшись, заметался по бульвару от одной вывески к другой и лишь в последний момент, спасаясь от атакующей маголодии светлого стража, отчаянно нырнул пластилиновой головой в сточную решетку для дождевых вод. Нырнул, вдавился туда жидкой глиной и скрылся.

Златокрылый набрал высоту и исчез за плоской крышей кинотеатра. Убедившись, что опасность миновала, комиссионеры выбрались из своих убежищ, встряхнулись, кое-как восстановили расплющенные формы – особенно поизмялся тот, что протискивался сквозь решетку, – и продолжали прочесывать город.

– Что они тут делают? Комиссионеры и златокрылые? Почему их так много? – с тревогой спросила Даф.

– Ищут. И те и другие. Вот только в пронырливость пластилиновых мерзавцев я верю почему-то больше, – грустно заметил Эссиорх.

– И комиссионеры не меня ищут? – на всякий случай спросила Даф.

Эссиорх посмотрел на нее с состраданием.

– Доброе дитя мое! Ты снова за свое? Как нам некогда говорили на инструктаже: двойное повторение вопроса свидетельствует либо о депрессивной заторможенности, либо о маниакальной подозрительности. Зачем мраку искать тебя, когда ты и так у Арея? Нет, им нужно нечто иное, – пояснил он, всем своим тоном показывая, что не будет пояснять, что это за нечто.

– Хорошо, не говори. А поиграть в горячо-холодно можно? – быстро спросила Даф.

– Поиграй. Но я ничего не обещаю, – подчеркнул Эссиорх.

– Само собой. Им нужен случайно не тот свиток, на котором окажется оттиск моих крыльев? – спросила Дафна.

– Я и так сказал слишком много, – буркнул хранитель.

– А какая ценность у свитка? Почему он так нужен мраку? Эссиорх, не упрямься! Зачем скрывать от меня то, что известно уже всем? – быстро спросила Даф.

Страж-хранитель ощутимо смутился. Тайна выходила какой-то уж больно прозрачной. Но все равно он продолжал упорствовать:

– Мне пора. Мы еще увидимся! До встречи!.. И не обижайся! Я не могу, просто не имею права…

Кивнув ей, Эссиорх быстро выскочил из арки. Его поспешное отступление походило на бегство. Когда, опомнившись, Даф устремилась за ним, улица была пуста. Лишь ветер раскачивал подвешенный на проволоке знак «Стоянка запрещена».

Размышляя о странных событиях сегодняшнего дня, Даф медленно побрела на Большую Дмитровку. Ее с минуту уже не оставляло одно подозрение. Подозрение мало-помалу укреплялось и превращалось в истину. Истина же заключалась в том, что ее страж-хранитель был хронический неудачник.

– У самого бестолкового светлого стража просто по определению должен быть самый безбашенный хранитель. Все закономерно. А ты что думаешь, а? – спросила она, обращаясь к Депресняку.

Но кот думал о том, что по противоположной стороне улицы, довольно далеко от них, идет собака. При этом идет крайне нагло, держит хвост бубликом, облаивает машины и двусмысленно обнюхивает столбы. Даф пришлось вцепиться Депресняку в ошейник и прекратить дискуссию.

Глава 2
«Ручонки загребушшие»

Мефодий с раздражением пнул стул. Битых полчаса он пытался мысленным магическим посылом зажечь свечу, стоявшую на стуле в каком-то метре от него. Однако, несмотря на столь малое расстояние, свеча упорно игнорировала его. Зато когда Мефодий вышел из себя и попытался выбросить все связанное с этой неудачей из головы, свеча упала и мигом превратилась в лужицу воска. Причем – что Буслаев обнаружил почти сразу – вместе со свечой расплавился и металлический подсвечник.

– Я ничего не умею. В магии я – полный ноль. Она у меня то слишком слабая, то слишком сильная. И это я, будущий повелитель мрака? Они все бредят! Лучше бы Арей учил меня чему-нибудь, кроме рубки на мечах! – пробурчал Мефодий, награждая стул еще одним пинком.

Стул отъехал по паркету с полметра, пару раз качнулся в задумчивости и падать раздумал.

Несмотря на то, что июль не просто уже маячил на горизонте, а буквально танцевал лезгинку на самом кончике носа, Мефодий по-прежнему жил в гимназии «Кладезь премудрости», где не закончились еще годовые экзамены. Присмиревший Вовва Скунсо не позволял себе никаких фокусов и был похоронно вежлив.

Директор Глумович здоровался с Мефодием всякий раз, как видел его в коридоре, даже если они встречались семь раз на дню. При этом Буслаев постоянно ощущал его печальный, преданный, почти собачий взгляд. Изредка Глумович подходил к Мефодию и пытался пошутить. Шутка была одной и той же: «Ну-с, молодой человек! Расскажите мне ваш беспорядок дня!» – говорил Глумович бодрым голосом, но губы его прыгали, а лоб был пористым и потным, как мокрый апельсин. Мефодий всякий раз напрягался, чтобы не впитать случайно его размытую грязно-малиновую ауру.

Экзамены, впрочем, принимал не Глумович, и Мефодию, сильно подзапустившему учебу в предыдущих классах, приходилось нелегко. Выручало в основном то, что среди вельможных учащихся «Кладезя» тормозов и без него хватало. Природа, нажив грыжу в родителях, отрывалась в их детях на полную катушку.

Выкинув в корзину испорченный подсвечник – он не остыл еще и обжег палец, – Мефодий вышел из комнаты и бесцельно отправился бродить по гимназии. Мягкие дорожки скрадывали шаги. Искусственные пальмы томно нежились в лучах ламп дневного света.

Учеников в коридорах практически не встречалось. Вечерами за большинством из них заезжали родители, и тогда с другой стороны ворот, у проходной, выстраивалась целая выставка «Лексусов», «Мерседесов», «Ауди» и «БМВ». На большее или на меньшее фантазии у «премудрых кладезников» обычно не хватало. Дожидаясь своих детенышей, патеры известных фамилий лукаво подмигивали друг другу проблесковыми маячками и нажимали на гудки, приветствуя знакомых.

Мефодий медленно брел по пустым гимназическим коридорам, от нечего делать изучая фотографии прежних выпусков, читая рекламу, расписания и вообще все подряд. Он давно обнаружил за собой особую, почти патологическую привязанность к печатному слову. В метро ли, в детской ли поликлинике, в магазине – везде, где ему приходилось скучать, его глаза устремлялись к любой букве и любому тексту, будь это даже пожелтевший, наклеенный некогда под обои кусок газеты. Вот и сейчас он заинтересовался забавным плакатом у медпункта. На плакате был изображен краснощекий и красноносый юноша, лежащий в кровати с градусником, который то ли торчал у него под мышкой, то ли, как стилет, пронзал его сердце.

Над головой юноши помещалось белое облачко со следующим текстом:

«Ваше здоровье – наше богатство. При первых признаках насморка, который может быть симптомом гриппа, немедленно ложитесь в постель и соблюдайте постельный режим. Только так вы сумеете избежать осложнений».

Вместо восклицательного знака надпись увенчивалась еще одним градусником, братом первого, с температурой, застывшей где-то на 37,2. Мефодий мгновенно оценил свежесть идеи. Симулировать насморк он мог практически постоянно. В половине же случаев и симуляция не была нужна.

«Эх, жаль, я раньше не знал! Гробил, можно сказать, здоровье! Сколько школьных дней проучено зря… А с Ареем, боюсь, не прокатит! От стражей мрака насморком не отмажешься!» – подумал он и стал спускаться по лестнице.

Вскоре Мефодий был уже на Большой Дмитровке. Дом № 13, по-прежнему окруженный строительными лесами, не вызывал у прохожих даже любопытства. Обычный дом, ничем не примечательнее других домов в округе. Мефодий нырнул под сетку, покосился на охранные руны, вспыхнувшие при его приближении, и, толкнув дверь, вошел.

* * *

Комиссионеры и суккубы в большинстве своем уже сдали отчеты и свалили. Лишь смутный запах духов, спертый воздух, заплеванный пол и кучи пергаментов на столах доказывали, что только что здесь было столпотворение. Улита выглядела раздраженной. Мраморная пепельница, которой она целый день вправляла комиссионерам мозги, леча их от приписок, была вся в пластилине. Стремясь задобрить разошедшуюся ведьму или хотя бы перевести стрелки, комиссионеры ябедничали друг на друга.

– Хозяйка, хозяйка! А Тухломон опять прикололся, – зашептал один противным голоском, прикрывая рот ладошкой.

– Где?

– Да вон висит.

Улита повернулась и убедилась, что глумящийся Тухломон действительно висит на входных дверях, а из груди у него торчит рапира, всаженная по самую рукоять. Голова повисла, как у куренка. Из полуоткрытого рта капают чернила. Это кошмарное зрелище впечатлило бы многих, но только не Улиту.

– Эй ты, клоун! Быстро полужил инструмент, где взял, и подошел ко мне! Считаю до трех, четыре уже было!!! – завопила она.

Тухломон, щурясь, как кот, которого собираются наказать тапкой за нехорошие привычки, грустно открыл глаза, освободился от рапиры и на подгибающихся лапках подошел к Улите. Ведьма безжалостно и точно стукнула его по носу тяжелой печатью темной канцелярии. Комиссионер скривился, изображая смертельную и вечную обиду, вытер слезящиеся глазки, а уже спустя минуту ужом вился вокруг Буслаева.

– Как здоровье его будущего величества? Ручки не потеют? – ехидно спрашивал он, приседая.

– А как твое? Не чихается по ночам, совесть не чешется? – отвечал Мефодий любезностью на любезность.

– Ничего-с. Благодарю-с… Это только вы ночью спите… А мы ночью, как и днем, в трудах-с! Сами изволите видеть! – отвечал комиссионер.

– Смотри не перетрудись!

– Не перетружусь. Не извольте беспокоиться. Ради вас себя поберегу-с, – загадочно отвечал Тухломон.

Он хихикнул и удалился, вежливо шаркнув поочередно обеими ножками.

Арей, по обыкновению, отсиживался в кабинете. Входить к нему можно было лишь по приглашению. Начальник русского отдела Тартара находился там почти безвылазно – днем и ночью. Лишь недавно, никого не предупредив, пропал куда-то почти на три дня и появился так же внезапно, не дав никому объяснений.

Рядом с Улитой помещалась Аида Плаховна Мамзелькина собственным трупом. Щечки у Аиды Плаховны были румяные, а глазки узенькие. Похоже, она успела уже присосаться к медовушке. Судя по довольному виду обеих, Улита и Аида Плаховна занимались приятнейшим делом на земле – злословием.

Закинув на стул костлявые ноги, Мамзелькина смотрела сквозь глухую стену дома № 13, которая не была препятствием для ее всевидящих глаз.

Был тот бойкий вечерний час, когда всякое двуногое прямоходящее существо куда-то спешило или откуда-то возвращалось. По тротуарам, аллеям, пешеходным переходам и мостам десятимиллионного мегаполиса сновали лопухоиды.

– Улита, голубка моя недобитая, взгляни-ка туда! – кудахтала Мамзелькина. – Смотри, какой идет серьезный, представительный мужчина! Какая царственная осанка! Как он несет свое дородное дело, как твердо и спокойно взирает перед собой! Посмотри, как все уступают ему дорогу! Должно быть, думают, что это префект округа, обходящий владенья свои в поисках, чего бы еще снести! На самом же деле это всего лишь Вольф Кактусов, графоман и тихий подкаблучник, которого жена послала за пельменями в универсам на углу. Не правда ли, как обманчиво первое впечатление? Интересно, как бы этот индюк запел, если бы я сейчас расчехлила свой инструмент?

– Может, проверим? – невинно предложила Улита.

Аида Плаховна погрозила ей пальцем, составленным, казалось, из одних только суставов и костей.

– Не положено. Разнарядки покамест не было… У меня, лань моя недостреленная, не самодеятельность! У меня учреждение! Так-то, сокровище мое могильное! – назидательно сказала Аида Плаховна.

Улита вздохнула так печально, что на полтора километра вокруг у всех погасли газовые конфорки, и откинулась на спинку стула.

– Чего грустишь, милбя? Тошно тебе? – сочувственно спросила Мамзелькина.

– Ох, Аида Плаховна! Тошно, – пожаловалась секретарша.

– Чего ж тошно-то?

– А то и тошно, что не любит меня никто. По вечерам я так устаю от гуманизма, что мне хочется кого-нибудь прибить.

– Ты это, девка, брось! Не распускай колотушки! То-то я смотрю, комиссионеры у тебя все увечные ходят! Не бери тяжелого в руки и дурного в голову! – строго сказала Мамзелькина.

Она повернулась и увидела застывшего в дверях Мефодия, смотревшего на нее не без любопытства.

– О, и этот, цыпленочек недорезанный, тут шастает! Все шастают! По городу хожу, по сторонам смотрю. Сил моих нетути! Комиссионеры шастают, златокрылые шастают – и всем чегой-то надо! А теперь и этот, молодой да зеленый, расшастался! Ну что шастаешь-то, болезный, что шастаешь? – заохала старуха.

Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.

Аида Плаховна всплеснула руками.

– Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь! Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул, а ключа-то к силам не нашел покуда… Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак – он, ить, тоже не в один день строился.

Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали, что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо, как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.

Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на гнутых ножках.

– Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! – заохала она.

– Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! – неосторожно вякнул Мефодий.

Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень, падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:

«Mors sola fatetur, quantula sint hominum corpuscula».[1]1
  Одна только смерть показывает, как ничтожно человеческое тело (лат.)Ювенал, «Сатиры», X.


[Закрыть]

Однако либо Аида Плаховна была в хорошем настроении, либо решила на этот раз спустить.

– И, милый, не пойму, о чем толкуешь. На зонт какой-то тебя беру… Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы… Нам, окромя эйдосов, ничего чужого не положено… Не химики, не плотники, могилы мы работники! Так-то, брульянтовый мой, ямочка ты моя незакопанная!

Тем временем Улита достала большую шоколадку, подсунутую кем-то из предприимчивых суккубов, и зашелестела фольгой. Мефодия она по обычной своей невнимательности не угостила, а Мамзелькина, кроме медовухи, ничем не злоупотребляла.

– Я вот о чем вчера подумала… – сказала Улита шоколадным ртом. – О тебе подумала! Странная у тебя фамилия для повелителя мрака. Буслаев! Подозрительная она какая-то в наше сложное время. То есть я понимаю, конечно, Васька Буслаев, новгородский богатырь, оглоблей размахивал, то да се… Вроде благонадежно все… Да только для руководителя все равно не то. Лучше б ты был Петров или Смирнов.

Мамзелькина с ней не согласилась:

– Не-а, родная, не ври напрасно. Не надо ему Смирновым быть. Смирновых в розыске много. Ужо я-то знаю. А ежели и инициалы совпадают – тут совсем беда. Притаскиваю как-то одного в Тартар, ан оказывается: однофамилец! «Обозналась, говорят мне, старая! Ты кого хватаешь?» А чего обозналась-то? Вот заявочка: Смирнов П.А., 1964 года? Вот вам: Смирнов П.А., 1964 года! Получите груз! – сказала Аида Плаховна и потерла ручки.

– И что, обратно отнесла? – спросил Мефодий.

Улита рассмеялась, покосившись на смутившуюся старуху, которая от неожиданности даже ковшик с медовухой уронила.

– И, милбй, кто ж из Тартара-то добро обратно носит? У нас же не госконтора, чтоб человечки туды-сюды бегали. Ужо принес – так ложь куды положится и за другим грузом ташшись. Ладно, сладкие мои, засиделась я с вами чегой-то… Народец у меня на белом свете зажился! – торопливо зашамкала Аида Плаховна.

Видно, избегая скользкой темы, она сняла с плеча грязный рюкзак и вывалила на стол Улите целую кипу засаленных пергаментов.

Ведьма поморщилась, когда пергаменты раскатились по столу. Многие из них были в бурых высохших пятнах, другие покрывала свежая слизь.

– Вот тута, гробики мои осиновые, накладные на самоубийц, а тута те, кто эйдосы при жизни заложил, значить, да со сроками маленько просчитался… А атеистов, кощунов и прочих умствующих я, того… как договаривались с Лигулом, отдельной фактуркой… Разберетесь, миляги? А не разберетесь, так туточки полный перечень. Могилка в могилку!.. – зачастила Мамзелькина.

Проверяя, не осталось ли чего в рюкзаке, Аида Плаховна решительно встряхнула его. На стол выпал зацепившийся пергамент.

– А это кто? – спросила Улита.

– А это ишь… самоубийца одна. Наглоталась, бедняга, снотворного. Попугать мужика своего вздумала. Два раза глотала – откачивали. Проглотила в третий, а тут мужик ее на работе возьми и задержись… Диск с игрой ему ктой-то принес! Как бы уж и не наши из канцелярии все это состыковали, – охотно пояснила Мамзелькина. – Осторожно с пергаментом, Улитушка, березка моя недопиленная! Туточки внизу эйдос подклеен, не затерялся бы. Потрудись-ка расписочку в получении! Эйдосы без расписки сдавать себе дороже. Потом не отчитаишси!

Улита неохотно написала расписку, вытащила из ящика штемпельную подушку и с омерзением стала шлепать, где надо, печати. Едва она закончила, как на экземпляре Мамзелькиной проступили кровавые буквы.

Сдано: Мамзелькина А.П.

старший менагер некроотдела

Принято: ведьма Улита,

русский отдел Канцелярии мрака

секретарь-лаборант

Свидетель: Буслаев М.И.

ученик мрака

Мамзелькина еще не дочитала пергамент, когда буквы вдруг стали молочными и та часть записи, которая касалась «свидетеля Буслаева М.И.», испарилась.

Мефодий изумленно заморгал. Старуха сурово погрозила ему:

– Ой, знаю я, чьи это проделки! Это все эйдос твой непроданный буянит! Ничего, свидетеля-то я так, для кучи приплела. И без него сойдет, – проворчала старуха.

Аида Плаховна небрежно убрала расписку в рюкзак и, пошатываясь, взяла косу.

– Пошла я, ребятушки, покошу маненько. Уж и ноженьки не ходят, а ручки все трудятся. А ну как я совсем слягу – как же люди на земле умирать-то будут, сердечные? Бывай, Улитушка, бывай, сиротинушка!.. За Ареем-то присмотри, непросто ему. Страдает Арей, уж я-то чую. А все она, память проклятая!.. И ты, Мефа, здоров бывай! Тута, ведаю, в скорости такая каша заварится, что невесть как и расхлебаешь!

– Какая каша? – спросил Мефодий.

– И-и-и, милый, сразу видать – зеленый ты ишшо! Кто ж у смерти-то про будущее спрашивает!.. Коли я тебе отвечу, так мне ж тебя и чикнуть придется! Так что, интересуешься?

Мамзелькина взглянула на Мефа так остро, что тот даже попятился. В маленьких глазках Аиды Плаховны полыхала жаркая и пустая бездна.

– Нет, не надо! – поспешно сказал он.

– Ну как хочешь! Вольному воля, спасенному рай!.. Прощевай, ясноглазенький, да за эйдосом своим знай приглядывай. Эйдос-то, может, у тебя и не лучше прочих. Много я их переносила, каждому цену знаю… Да уж больно большие силы за ним, за эйдосом твоим, стоят, стоят… Туточки как в казино: порой семерка с восьмеркой так сцепятся, что туз и не суйся! Ясно тебе?

– Ясно.

Старуха ухмыльнулась.

– Люблю понятливых. Ты ведь понятливый?

– Да.

– Вот и славно. И за Дафной-то своей присматривай! Уж больно шустрая девка – как бы чего не вышло. Из-за нее не вышло. И… с ней не вышло… Понял меня?

В словах старухи Мефодию почудился намек – очень ясный намек. Но насколько к ближайшему будущему относилось ее пророчество – этого он не ведал. Чувствовалось Буслаеву, что здесь не так все просто. Ох, как непросто!

Аида Плаховна вышла, волоча ноги. Снаружи донесся ее сухой, деловитый кашель, и почти сразу где-то на соседней улице истошно завыла сирена реанимации. Были ли связаны эти события, Мефодий не знал. Хотя не удивился бы, узнав, что старуха начала свою работу, еще находясь здесь. Настоящие профи некроотдела не отрываются от производства ни на миг. Их коса взмывает и падает по десять раз за минуту.

* * *

После ухода трудолюбивой старушки Мефодий и Улита остались в приемной вдвоем. Улита, на которую свалилась куча пергаментов Мамзелькиной, требующих сортировки, снова была не в духе. После суккубов и комиссионеров она, по ее собственному выражению, долго восстанавливала в душе кислотно-щелочной баланс. К тому же вечером ей предстояло очередное свидание и требовалось наскрести на стенках и собрать в кучку хоть немного хороших эмоций.

Не желая, как губка, втягивать ее черное настроение, Мефодий от нечего делать отправился в соседнюю с приемной комнату. Это был тесный и мрачный закуток у лестницы, в котором из мебели обретался единственный диван, такой дряхлый, что Мефодий не удивился бы, узнав, что на нем спал сам Ной в своем ковчеге.

В темноте что-то заскрежетало, точно в замке повернулся ключ, и хриплый голос произнес:

– Старый грешник Протагор говорил: «Человек есть мера всем вещам: существованию существующих и несуществованию несуществующих». Этим он хотел сказать: «Если человек верит в богов, то они есть, если не верит, то их нет».

– Кто здесь? Я спрашиваю: кто здесь? – нервно спросил Мефодий.

Ответа он не получил, но захлопали крылья, и Буслаев понял, что с ним говорил древний вещий ворон Арея. Ворон был так стар, что перья у него местами облезли и проглядывала серо-розовая кожа. Порой Мефодия удивляло, что ворон еще жив. Ни Арей, ни Улита никогда не кормили его и вообще крайне редко вспоминали о его существовании. Однако Мефодий знал точно, что ворон был с ними еще на маяке.

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Мефодий увидел, что дверца клетки распахнута. Ворон сидел на спинке дивана и искоса поглядывал по сторонам.

– Может, тебе хоть воды налить? – предложил Буслаев.

Ворон равнодушно нахохлился. Мефодий не знал, понимает ли птица человеческую речь или бессмысленно повторяет услышанные когда-то давно фразы. Он сел и в полутьме, слыша, как шевелится в сумраке большая птица, просидел около получаса, думая о чем-то неопределенном. Вначале в мыслях его была Ирка, с которой он поступил довольно скверно, давно не навещая ее, а затем ее окончательно вытеснила Даф со своими огромными белыми крыльями.

Когда же Мефодий собрался вновь выйти в приемную, ворон вдруг клюнул спинку дивана и произнес:

– В ткань веков вплетена эта притча. Была она стражем, и набросила она ему на шею шнурок с крыльями, не ведая, что предстоит ей полюбить его и разделить с ним бессмертие. Не ведала она и того, что лопухоидный мир начнет притягивать ее, чтобы некогда в бесконечности соединить сердца и судьбы. Так пусть же флейта играет!

Мефодий быстро шагнул к ворону.

– О чем ты? О Даф? Что это значит? – нервно спросил он.

Но птица уже вновь замолчала и лишь равнодушно прохаживалась по спинке дивана. Из прошлого ли эта притча или из будущего, ткань которого еще не соткалась, понять было невозможно. Промучившись с вороном еще минут десять, Мефодий все же добился от него очередной фразы:

– Он сказал: Зюль-карнейн! Гог и Магог причиняют беды на этой земле; не представить ли нам какую плату тебе за то, чтобы ты поставил стену между нами и ними? – хрипло произнесла птица, окончательно сбив Мефодия с толку.

Буслаев сердито повернулся и вышел. Он ожидал, что в приемной будет одна Улита, но за время его отсутствия там появились Дафна и вернувшийся зачем-то Тухломон, уже успевший забыть, что схлопотал печатью по носу. «Странно, что я не слышал, как они вошли, – подумал Мефодий, оглядываясь на каморку. – Интересно, слышала Даф, как я допытывался у ворона про нее, или нет? Хотя, пожалуй, нет».

Даф сняла с кота комбинезон, оставив один ошейник, и теперь голый и страшный Депресняк летал по приемной, разминая крылья. Изредка он повисал на тяжелых бархатных шторах или с яростным мяуканьем вцеплялся своими острыми, как бритвы, когтями в одну из шпионящих картин. Улита, сама любившая на досуге пострелять по картинам из пистолета или попрактиковаться в метании кинжала, относилась к этому вандализму с умеренной доброжелательностью.

Тухломон вился вокруг Даф и однообразно ныл, умоляя ее уступить ему свои крылья. Лицо комиссионера гнулось в разные стороны и в минуту меняло сотни слащавых выражений. Лысоватая макушка поблескивала. Подстриженные височки выглядели очень уместно. Весь он был такой неприятненький, точно потными ладошками вылепленный.

– Я ж не насовсем крылышки-то! Я ж подержать! Ну, позязя! Ну ангелочек мой!.. Что тебе стоит порадовать старого больного мущиночку? Ну умоляю! Ясновельможная панна! Будьте такая добренькая! Света жажду! Устал я от мрака, бедный старикашечка! Лобызаю края одежд! Чмок-чмок-чмок! Тьфу, нитка в зубах застряла! Не дай погибнуть страждущему! – повторял он, ползая вокруг нее на коленях.

Даф качала головой. Она отлично представляла, что бывает с теми стражами света, которые по доброй воле одалживают свои крылья комиссионерам.

– В Эдем хочу! В райском хоре петь, яблочки познания трескать и косточки выплевывать! Дай хоть понять, какой свет бывает, а? Я ж к свету рвусь!!! Ну зязя-позязя!

– Отстань! Перестань глумиться! – вскипела Даф.

– Слышь, светлая! Он так вовек не отстанет! Ты коленкой, коленкой ему в нос дай! – посоветовала Улита, которой надоело слушать нытье Тухломона.

Услышав совет, комиссионер услужливо принялся подставлять Даф свой нос.

– Прошу тебя, солнце мое, не стесняйся! И коленочкой, и ножкой, и волосики можно вырвать, и пальчики оттоптать! А ежели из автомата в меня пострелять желаешь, я и автомат принесу!.. Все для ясновельможной панны!.. Только крылья дай, а? Дядя Тухломончик такой бедненький, такой несчастненький! Ему грех отказать, большой грех! Тухломончику отказать – все равно как сиротку ломом вдарить! – засюсюкал он, умильно надувая щеки.

Поняв, что иначе от него не отделаться, Дафна решительно потянулась к флейте. Заметив это, комиссионер стал быстро отползать. Смятого носа он не боялся, равно как и прочих повреждений, а вот с флейтой стража света шутки были плохи. Одна-единственная маголодия могла превратить его в лужу вонючего пластилина.

– Все-все, дядя Тухломончик уходит! Только музыки, умоляю, не надо! У меня барабанные перепонки слабые! Я нонче не танцую! – заскулил он, на четвереньках забегая за спину Мефодия и прикрываясь им.

Мефодий поздоровался с Даф. Та сухо ответила, глядя в сторону. Буслаеву уже пару недель казалось, что Дафна его старательно избегает. А если она все же заговаривает с ним, то быстро заводится и начинает спорить по пустякам. Мефодий не мог найти этому объяснений. Он был уверен, что не обижал Даф. Хотя, с другой стороны, не исключено, что и ляпнул что-то неосторожное. С этими девчонками всегда так. Вечно обижаются на какую-нибудь фразу, которой ты сам и не помнишь. «Я так говорил?» – «Говорил». – «А когда?»

– Депресняк! – сказала Дафна, с тревогой посмотрев на кота, который, качаясь на занавесках, задумчиво разглядывал Мефодия. – Я предупреждаю! Если ты, как в прошлый раз, позволишь господину Буслаеву тебя погладить и при этом не вцепишься ему в физиономию, мне придется помыть тебя с хлоркой. Причем как снаружи, так и изнутри.

Тухломон надул щеки и, одновременно хлопнув по ним обеими руками – получился звук «пуф!» – подобострастно захихикал, оценив размах фантазии стража света.

– Мне твой кот не нужен! – обиженно произнес Мефодий.

– Прекрасно. Потому что насчет хлорки я говорила всерьез. Не хочу, чтобы на моем коте были твои микробы, – сказала Даф.

– Ах, какое воображение! Дядя Тухломончик весь в плезире с ног до головы! Если ты захочешь воплотить свои грезы, светлая, Тухломончик с удовольствием заберется в стиральную машинку, чтобы ты нажала кнопочку! А хлорку можно насыпать мне в ушки-с! И даже туфелькой можно отшлепать! Насчет оплаты договоримся! Кроме твоих крылышек, мне ничего и не надо! – восторженно заблеял комиссионер.

Даф посмотрела на него с омерзением. Тем временем Тухломон, вскочив на ноги, уже прыгал вокруг Мефодия, точно сбежавший из зоопарка бабуин.

– Мое очередное почтение грядущему повелителю! Не надумали ножки об меня вытереть? Или кулачком в лобик? Он у меня мяконький, не ушибете кулачок! Или в щечку. Я щечку надую-с!

– Отстань! – сказал Мефодий.

Тухломон ничуть не обиделся.

– Ну нет – так нет. Одному хорошему человеку другого хорошего человека побить никогда не поздно. А я ведь, признаться, с дельцем пожаловал. К Арею и ко всем вам-с. Я только что от Лигула. Буквально в минуту смотался: одна ножка туточки, другая уже тамочки. Со скоростью света спешил!

– Считай, что я уже упала в обморок от счастья! Дальше что? – проворчала Улита.

– Как – дальше что? Я от Лигула! – широко открывая глаза в картинном недоумении, повторил Тухломон.

– Я это уже слышала. Чего надо от нас горбуну? – сказала ведьма.

Тухломон посмотрел на нее с глумливым укором.