Текст книги "В восемнадцатом году"

– Причин много, Надежда Петровна, а главное, что там рабочих много, и рабочих сознательных, готовых на все за свое дело…

– Вы так говорите, словно большевик, – усмехнулась она.

– Зачем «большевик», – чуть стушевался Виктор, – я только объясняю вам, на вопрос вам отвечаю…

– Какая все-таки эта революция долгая, – выпустила Надя наивные, как бы случайно сорвавшиеся слова. И вдруг поняла сама, что сказала пустое. Быстро спросила: – А что у вас там, в Новочеркасске, – тоже неспокойно?

– Конечно, тоже… Теперь везде неспокойно, Надежда Петровна. Я думаю, и здесь скоро каша заварится…

– Да что вы? – встревоженно глянула на него Надя.

– Ведь красные-то подходят… Знаете вы это аль нет?

– И близко?

– Недалеко… Город, видимо, будет обстреливаться… Вот вам и каша.

– Ну, чем же, чем мы-то виноваты? – взмолилась Надя. – За что мы тут страдать должны? Да что же это такое?!

– Без этого, знаете, не обойдется, – сказал ей Климов, – на то и война, чтобы люди гибли… Разве такие события даром проходят?

– Слушайте-ка, – перебил Чудров, – а не собраться ли нам, а?

– То есть как собраться? – спросила Надя.

– А вроде того, как офицеры… Они там «Боже, царя храни», а мы свое… поговорим, декламировать… петь…

– В самом деле, отлично, – согласилась охотно Надя. – Но где же?

– А я знаю где… Около физического кабинета, там совсем у вас глухой класс, двери наглухо, деревянные…

– Но там же электричества нет…

– А мы со свечкой… Я достану… Ну, идет?

– Я с удовольствием, – согласилась Надя.

Они живо договорились, кого можно пригласить, насчитали всего человек двадцать пять и порешили сейчас же взяться за сборы. Чудров побежал вниз, а Надя с Климовым отправились в зал. Виктор еще раньше условился с Чудровым, что такую интимную вечеринку собрать необходимо, и потому при разговоре молчал; только когда она спросила его мнение, сказал:

– Отчего же, делайте… Только потише придется, – неудобно…

Они ходили вдвоем по коридорам, по классам, спускались вниз, четыре раза встречали Чудрова – он носился разгоряченный, с красным лицом, с горящими глазами. На ходу шепнул Климову:

– Отлично идет. Двенадцать человек на месте… Минут через двадцать в глухом холодном классе,

где уже давно не занимались, при свете двух стеариновых свечей собралось человек тридцать молодежи; среди них было шесть – восемь девушек-гимназисток. На первых порах все чувствовали себя несколько странно, недоумевали, не знали, зачем собрались. Узнавали друг друга, удивлялись встрече, расспрашивали… И никто ничего не мог сказать о цели собрания. Чудров оттащил к доске стул, вскочил на него, порывисто заговорил:

– Ничего особенного… Мы, говоря откровенно, там, в зале, как на похоронах, а здесь давайте веселиться как следует, будем петь и декламировать, рассказывать что-нибудь, играть, – хотите, а?

Все вздохнули облегченно, увидев, что «особенного» и в самом деле нет тут ничего. Всем очень понравилась мысль о такой товарищеской вечеринке, и уж через минуту весело гуторили, смеялись, некоторые даже предложили натащить сюда чаю и бутербродов. Но большинство запротестовало:

– Увидят – все пропадет… Не стоит, ребята, не надо…

Чудров не слезал со стула, он все еще не знал, как начать.

– Слушай, Петровский, начни ты первый… я знаю, ты отлично говоришь.

– Петровский… Петровский! – зашумело все кругом.

Но Петровский отказывался.

– Да не ломайся, братец, что ты, словно в зале, – сострил Чудров.

Все весело рассмеялись. Петровского протолкнули к стулу, затащили, поставили:

– Говори!

– Да что же я буду? Я, право, ничего не знаю.

– Ну-ну!.. «Не знаю»… А помнишь: «Друг мой, брат мой»?

Петровский пробовал было еще раз отказаться, но, видя, как назойливо все пристают, начал:

 
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!
Кто б ты ни был – не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно парят
Над омытой слезами землей…
 

Он начал довольно вяло, но чем дальше, все больше и больше воодушевлялся, а стоявшие притихли, замерли, и последний стих прозвучал уж в гробовом молчании…

 
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой
И поднимет к любви, к беззаветной любви
Очи, полные скорбной мольбой!
 

Кончил… Все молчали. Так молчали несколько секунд.

– Молодец!.. браво… браво!.. А ну, еще что-нибудь…

Но Петровский спрыгнул со стула и пропал в толпе. Снова вскочил Чудров, он был вполне доволен началом.

– Товарищи!.. – и остановился на мгновение. – Я буду вас звать «товарищи» – говорят, у студентов, в университетах, по-другому никак не зовут… Я вот что, товарищи, – продолжал он, торопясь, – вместе с нами… тут у меня один приятель… знакомый хороший… литератор… Он тоже бы хотел…

– Просим, просим! – загалдели дружно кругом.

– Он что-нибудь свое, – добавил Чудров.

– Просим!.. Отлично!..

Виктор медленно забрался на стул.

– Я скажу, товарищи, одно стихотворение, написал я его года четыре назад…

– Просим!.. просим!.. – продолжали шуметь кругом.

При свете двух крошечных свечушек лица у всех были как восковые, а глаза особенно, по-кошачьему, блестели. Полумрак и вся эта необычайная обстановка действовали возбуждающе, и самое простое, обычное слово приобретало здесь какой-то чарующий смысл. Настроение повышенное, все ждут чего-то исключительного. Виктор минуту постоял молча, ждал, пока уляжется волнение, поерошил волосы, оглянулся кругом.

– Тише… – сказал он чуть слышно.

Все примолкли, подумав, что он успокаивал шум, но Климов уже начал стихотворение:

 
Тише… Огромное чудо свершается —
В темном лесу великан пробуждается,
Вздыбилась грудь, как волна…
Он еще дремлет под шапкой мохнатою,
Он еще сердцем и мыслью крылатою
Не пробудился от сна.
Полымем алым заря занимается,
Солнечный шар из-за гор подымается
Богатыря осветить;
В заросли хмурые, в дебри безродные
Врезать лучи золотые, свободные,
Светом от сна пробудить.
Слышите – по лесу словно шептание —
Это его, великана, дыхание
Шутит-играет листвой.
Слышите звон и биенье неровное?
Это колотится сердце огромное —
Чует восход золотой…
Тише… Рядами сомкнитесь готовыми…
С ярким светильником, с думами новыми
Новая сила идет.
Встаньте торжественно, в полном молчании,
Дайте дорогу при светлом сиянии,
И пропустите вперед…
 

Впечатление было неотразимое. Каждый понял, – кто этот Великан, что пробуждается к новой жизни. Но каждый понимал, конечно, по-особенному, по-своему. Декламировал Климов превосходно, – он сумел в слова свои вдохнуть такую силу, что образ дремучего Великана стоял как живой, и, когда говорил про шорохи лесные, про лесное шептание, – всем почудилось, будто кругом зашумело, зашептало, зашелестело…

Надя стояла впереди, у самого стула, и восторженными глазами смотрела Виктору в лицо, а когда он окончил и проходил мимо, она схватила его за руку, крепко ее сжала, шепнула:

– Как хорошо… как хорошо…

Виктор остановился, посмотрел в прекрасные темно-серые глаза Нади и тихо ей ответил:

– Не так хорошо, как верно… Это главное!

Они отошли, присели на парту, разговорились.

Никто не хлопал, не шумели и «браво» не кричали – стихотворение подействовало совсем иначе: подвое, по-трое оживленно говорили между собой, обсуждали, о чем-то спорили… Чудров уловил это настроение…

– Товарищи! – обратился он, – а не попросить ли автора дать нам свои объяснения, что-нибудь рассказать про Великана?

– Да, да, очень хорошо… Просим!

– Идите, – подтолкнула его Надя и улыбнулась дружелюбно. Казалось, от недавней грусти не оставалось у нее ни малейшего следа. Она была как под гипнозом, как зачарованная, слушала то, что здесь восторженно, так юно, так увлекательно говорили со стула, из тьмы… Она смотрела на эти бледно-восковые одухотворенные лица ребят и подруг и не узнавала их, удивлялась им, поражалась тою переменою, которую в них находила… Виктор снова на стуле. Он взволнован. Общее настроение передалось и ему.

– Вы понимаете, конечно, товарищи, – обратился он, – о ком я говорю… Это стихотворение писано только в предчувствии, в ожидании… А теперь, когда мы с. вами здесь, теперь пришло время, и Великан пробуждается. Он на ногах и с поднятым высоко факелом гордо идет вперед, смело шагает к новой жизни… Он сокрушает препятствия на тернистом пути. И никакая сила перед силой его безмерной не устоит! С грохотом трескаются и лопаются устои гнилого старинного дома и рушатся, падают, в пепел стираются под чугунной поступью Великана… Он придет к своей цели… придет… Вся Россия… миллионы поднялись на борьбу… Закружились вихрем события! Старый мир, наше мрачное подземелье, зашевелился со злобным шипением, как растревоженные гнезда змей: зашипел, заскрипел, обнажил ядовитые жала… Но не ему бороться с Великаном, не ему Великана победить… И мы с вами – молодые, полные жизни, надежд, полные лучших стремлений – мы с вами должны быть готовы к борьбе!! Неужели не хватит мужества выступить нам, у которых вся жизнь впереди, на которых так много надежды, неужели не хватит у нас сил придушить это шипучее ядовитое гнездо?.. Кубань накануне великих событий… Я знаю, что многие из вас не знают настоящей правды о Великане, что идет сюда с зажженным факелом… Этот Великан – рабочая сила, она движется грозно сюда стальною щетиной штыков, идет под красным флагом: вот где наше место, вот кому должны мы отдать свою молодость, свои силы, а может быть, и свою юную жизнь… Только тот творец жизни, кто в жизнь эту отдает свою силу, свой труд, а не сидит паразитом на чужом трудовом горбу!.. Многих из вас не качала нужда – все вы живете и спокойно и сытно, – а задумывались ли вы, откуда у вас это спокойствие, эта сытость?.. Нет, тысячу раз нет. А думать надо! Только подумав и поняв, можно выйти на дорогу жизни… Пусть не связывают, товарищи, вас никакие привычные узы – будьте свободными и свободно думайте над тем, как надо строить жизнь! Наша молодость, наша сила, вера наша в победу труда, наше горячее стремление быть счастливыми и счастье дать другим – пусть это все выводит нас на дорогу!!!

Гробовым молчанием ответили собравшиеся на климовскую речь. Все были глубоко взволнованы и в первую минуту, как кончил он, даже как будто растерялись, не знали, что делать, что говорить. Вдруг на стул прыгнула Надя.

– Он нас зовет, – энергично вскинула она правой рукой в сторону Виктора, – зовет к новой жизни… Спасибо, друг!.. Он разбудил в нас хорошие чувства и вызвал к жизни новую мысль… Но мы слепые. Мы же не знаем… Мы не знаем совсем, как это надо делать… Что нам делать, мы этого никто не знаем… Ведь одного настроения мало – нам надо, чтобы путь указали… Так ли? Ведь мы же совсем слепые…

И один за другим, одна за другою – юноши и девушки – говорили со стула, рассказывали, как это смутное желание добра и правды, это стремление найти верный путь тревожит каждого, но гибнет беспомощно, потому что нет поддержки, нет совета, нет учителя… Климов выступал еще два раза и говорил, как этот путь к настоящей жизни надо искать, рассказал про борьбу рабочего класса – давнюю, упорную, организованную борьбу… Его слушали с напряженным вниманием… Боялись проронить слово… Верили как пророку. Оживленные, взволнованные, полные странных мыслей и чувств, расходились они из полутемного класса. Всею гурьбой ввалились в светлый танцующий зал, где так резало глаза, где было так скучно и стыдно, а за что – не понять!

Как только миновали зал, Надя объявила, что идет домой, оставаться дольше не хочет.

– А Прижанич хотел вернуться? – посмотрел ей Климов испытующе в лицо.

– Может быть, вы со мной пойдете? – сказала ему Надя вместо прямого ответа и улыбнулась легкой, дружеской улыбкой. Они спустились вниз, оделись и быстро-быстро направились к Штабной, всю дорогу обсуждая отдельные моменты, отдельные фразы, мысли, слова, что говорились на этом необычайном сегодняшнем собрании.

На следующий вечер Климов отправился к Кудрявцевым; Надя просила его приходить запросто, не стесняться, не чураться ее семьи. В условленный час Виктор был на месте, пришло человек пять-шесть и из участников вчерашней вечеринки в глухом гимназическом классе. И, странное дело, все как будто бы стыдились того, что вчера наделали; первое время старались об этом не говорить, не вспоминать… Только Надя одна нет-нет да и заденет кого-нибудь или начнет вдруг рассказывать, какая она вчера была наэкзальтированная, как она все тонко чувствовала и переживала, как все вчера понималось и усваивалось быстро, точно и верно.

– Мне думается, – говорила она, – вот это вчерашнее состояние и есть то самое, в котором человек может решиться на большое, на трудное, даже на геройское дело!.. Ведь мы там про себя совсем забыли и не думали… Как бы другими стали, переродились, словно ни чуточки себе и не принадлежали, а захватил вот вихрь и мысли и чувства и понес, умчал, закружил… Ах, какое это было состояние! Я так бы хотела его снова пережить… А знаете что? – остаковитась она.

– Ну, что, что?

– Я думаю, надо повторить…

В разговор вступило сразу несколько голосов. Виктор сознательно молчал, он вчера, провожая Надю, намекнул ей, что хорошо было бы создать этак небольшой товарищеский кружок, от времени до времени собираться и беседовать по тем самым вопросам, которые вчера так всех взволновали. Она восторженно приняла его мысль о кружке и теперь торопилась ее осуществить. Сделав как бы от себя это предложение и увидев, что отказа не будет, что все согласятся охотно, она тут же прибавила:

– А вот товарищ Климов тоже приходить станет… Хорошо? Станете приходить? – улыбнулась ему Надя.

– Так что же, с большим удовольствием…

И получилось, будто кружок этот создали они сами, а его пригласили только «бывать». По такой системе Климов создавал уже не первую группу. И с этого дня почти каждый вечер собирались они у Нади в комнатке, читали книжки, принесенные Виктором, обсуждали, спрашивали его, учились. Другая группа объединялась вокруг Чудрова, и была еще компания в четыре человека из слушателей учительской семинарии.

IV. Трое

С того самого вечера, как в гимназическом полутемном классе Виктор декламировал и держал девушкам и юношам восторженную речь, с того самого вечера Надя была неспокойна при встречах с ним. С тревогой, с затаенной волнующей радостью ждала его прихода; как зачарованная, слушала и все-все старалась понять, когда он, спокойный, серьезный, занимался с кружком; становилась тиха и печальна, когда Виктор поднимался, пожимая ей на прощанье руку. Она чувствовала к нему тонкую, нервную привязанность, она как-то быстро во всем привыкла ему доверять и сама не понимала, как это все так скоро случилось. Но привязанность Нади не была только сердечным влечением – она сама отлично понимала, что, кроме того, в отношениях к Виктору у нее что-то есть и иное, на это не похожее, – более ценное, более серьезное и вместе с тем как бы более простое.

Живая, постоянно пытающая свои силы и постоянно силами своими недовольная, окрыленная радужными надеждами, верой в будущее и не верящая себе ни на грош в настоящем, она то и дело заглядывалась, любовалась на чужие достоинства и видела их там, где не было даже признака этих достоинств. Часто звонкую самоуверенность она принимала за настоящую силу, хвастливую, болтливую развязность могла принять в другом за «свободный» дух, мрачное и беспричинное недовольство – за глубину и серьезность натуры, – словом, каждое внешнее проявление в другом она готова была посчитать за признак внутренних и незаурядных достоинств.

В каждом человеке старалась Надя видеть и находить те «добродетели», что возвышали его и оправдывали. Но из всех близких один постоянно преобладал над другими, выделялся из этих других на целую голову, выше всех рисовался в Надином воображении.

До гимназического вечера таким духовным гигантом стоял перед нею Прижанич: его находчивость, его уменье на любой вопрос дать понятный и как будто бесспорно верный ответ, вся его манера твердо и уверенно держать себя среди других – это рисовало Прижанича в глазах Нади человеком особенных, чрезвычайных достоинств и дарований. И она искала у него ответа на все вопросы, что тревожили или просто занимали ее. Но за последнее время, когда на сцену появился Климов, она увидела и поняла, что у него, у Климова, еще точнее, еще вернее и неопровержимее эти ответы на любой вопрос. И ответы Климова родятся откуда-то совсем-совсем из других источников, построены не так, как это выходит у Прижанича. И Надя раздвоилась: первые дни не знала, куда ей деться со своими мыслями, каким доводам верить, чью сторону взять, когда между Виктором и Прижаничем разгорается спор. А спорили они немало. Встречались и у Нади, встречались и случайно на улице.

Как-то вечером, в такой час, когда воспрещено было ходить по городу (военное положение готовилось переходить в осадное, и режим надзора сгустился до последней степени), Виктор и Надя бродили вдвоем под окнами и вели между собой нескончаемый разговор, перебрасываясь с одной темы на другую, ни одной не доводя до конца. С противоположной стороны от забора отделилась вдруг человеческая фигура и направилась к ним. Это был Прижанич. Он где-то добыл себе разрешение и теперь имел право в любой час ходить по городу.

– Вечерний моцион? – постарался улыбнуться он, ближе подходя к Наде и Виктору. Но улыбка не удалась.

– Разговоры разговариваем, – ответила Надя весело, сама первая подавая руку.

– Слышал… Еще от угла услыхал… разговоры… Здравствуйте, – протянул он Климову руку.

Тот ему молча подал свою.

Как только подошел Прижанич, разговор сбился с темы и уже не мог возобновиться в той форме, как они вели его прежде. Прижанич рассказывал какие-то «интересные случаи» в своих отношениях с мамашей, раза два касался вопроса о раде, но все это выходило как бы мимоходом у него, отрывисто, даже зло. Словно говорил он – и сам не знал, зачем это говорит, а вот главное, что-то самое главное, – так и не может сказать. Как только увидел он Надю два-три раза вместе с Климовым, не мог он с тех пор держаться с нею по-прежнему: вместо ласковых и нежных слов все хотелось ее оскорбить, наговорить ей дерзостей, за что-то больно-больно отомстить. А еще больше злило то, что сама-то Надя, казалось, и не видела, не чувствовала этого в нем состояния – она, как прежде, так же весело с ним встречалась, так же охотно разговаривала, и, пожалуй, даже разницы не было никакой между теми встречами, что теперь, и теми, что были раньше.

«Ну нет, раньше было совсем другое, – думал Прижанич, – она тогда не только была весела, но и рада была нашим встречам… Она их хотела, она их ждала, она заботилась сама, чтобы эти встречи были, а теперь – и встретится и не встретится – ей все равно… Этот Климов… У!.. Черт его дери! И чего ему тут нужно… треплется каждый день…»

Прижанич, конечно, видел, что Климов его вытеснил с первого места и поглотил всецело Надино внимание, но он никак не мог помириться с этой мыслью и не мог допустить, чтобы он, Прижанич, и вдруг оттеснен каким-то замухрышкой-литератором! Нет, нет… это случайность, это баснями затуманили Надину голову, и надо ей во что бы то ни стало объяснить, показать, рассказать… Но что же? И как все это сделать? Он настойчиво продолжал добиваться каждый раз и где только можно было свидания с Надей: ловил ее на улице, встречал ее из гимназии, приходил к Кудрявцевым и все не терял надежды вернуть ее, образумить, рассеять климовский туман… Зачем была она ему? Он этого и сам не мог бы сказать, ибо «любви» никакой у них не было, он просто чувствовал себя оскорбленным ее предпочтением Климову. И единственно из самолюбия, уязвленного самолюбия, продолжал свои ухаживания за Надей. А еще – следил за Климовым. Как ни сдерживался Виктор при спорах с ним, но не мог он, разумеется, поддерживать ту чепуху, которую нес авторитетно Прижанич. И как ни старался своим возражениям и пояснениям придать характер полного бесстрастия, выходило, однако же, таким образом, что все, что говорил Прижанич, навыворот понимал Климов, и наоборот. В Климове чувствовал Прижанич врага и решил теперь свести с ним счеты. Он сегодня пришел сюда не просто поговорить, повидаться с Надей, – у него созрел план на иное дело. От кого-то из знакомых Кудрявцевых он услыхал, что к ним собираются кружком, читают, спорят, обсуждают разные вопросы. Заходя от времени до времени к Наде, Прижанич никого там не встречал, кроме ее подруг и двух-трех реалистов, – словом, той публики, которая и раньше всегда бывала у Кудрявцевых. Он даже мысли не мог допустить, чтобы эти «молокососы» могли заниматься чем-нибудь серьезным. Он предполагал, что собирается какой-то другой, тайный, «кружок», и в центре этого кружка представлял себе Климова. За последние дни, когда настроение в городе взвинтилось и когда в соответствующих кругах поговаривали о близком и неизбежном отступлении, Прижанич не раз и не два толковал на эту тему с мамашей, и они, конечно, также порешили уезжать из города вместе с добрармией. Все «молодое и благородное» призывалось под знамена, во всех школах велась усиленная агитация за вступление в ряды добровольческой армии, – не устоял против этого искушения и Прижанич; он вот уже больше недели как зачислился агентом охранки. И теперь на кудрявцевском деле он решил разом убить двух зайцев: во-первых, выслужиться и продвинуться вверх, завоевать известную «славу», а во-вторых, отомстить и Наде, и Климову, и всем, всем, всем за кровную обиду, что была ему нанесена, за пренебрежение, ему оказанное… Поболтав теперь о разных пустяках, он пытался перевести поудобней разговор на политическую тему. Это было сделать легко, ибо Надя хваталась за темы эти с жадностью, а Климов вообще не начинал сам никакого разговора и в то же время в каждом разговоре участвовал охотно.

– Слышно, что красные получили здоровенную баню за Тимошевской, – сказал он.

– Вот как слухи противоречивы, – усмехнулся Виктор, – а я слышал, что все продвигаются…

– Откуда слышали?

– Да на улице… кучка стояла… говорили…

– Чепуха… пустые слухи!..

– А что это, – спросила Надя, как будто совсем наивно, – стрельба очень слышна стала, значит, близко, а? Вы знаете, Коля?..

– Это… это пробная… новые орудия привезли… массу орудий привезли… пробуют… Об этом же объявлено по городу – разве не читали?

– Нет.

– А… так почитайте… как же: везде расклеено…

Виктор улыбнулся чуть заметно, и Надя, заметив эту улыбку, улыбнулась сама.

– Я слышала еще, – сказала она, обращаясь к Прижаничу, – будто некоторые из членов рады поспорили, что ли?.. Уехали совсем по станицам; не хотим, говорят, больше ничего… едем, и только. Что это, Коля, отчего так?

– Да кто вам такую чепуху говорит?! – с силой прорвался Прижанич. – Откуда это? Рада… да рада, как стальная… Макаренко вчера на вечернем собрании говорил, в слезы весь зал ударил… Вот говорит! Как один человек поклялись: умрем за Кубань, а не отдадим!

Но когда Климов по ходу разговора вынужден был впутаться в обсуждение вопроса о «единстве» рады, Надя, дрожа от радости и гордости, почувствовала все превосходство его логики и доводов надо всем тем, что говорил Прижанич.

– Кубань едина, – доказывал Прижанич, – она не хочет никого, кто бы вмешивался в ее дела… Сама справится со всеми.

– Кубань единой быть не может, – говорил Климов, – имущественная рознь, вы сами знаете, неодинаковая обеспеченность – все это не может дать единства…

И простым, но убедительным словом Климов рассеивал всякую муть, весь туман, что оставался от слов Прижанича.

– Какое тут единство?! – говорил он, – когда друг дружке готовы горло перегрызть! И это ведь независимо от злой или доброй воли Макаренко, Быча или кого другого… Они могут быть самые прекрасные люди… Не в этих личностях дело, – дело совсем в другом. Различное имущественное состояние (Виктор умышленно сглаживал и упрощал вопрос) по-различному настраивает и каждую имущественную группу. Разве мало здесь, на Кубани, самой настоящей бедноты, у которой положение ужасно и которая выхода из этого положения не знает и не видит, не находит, кроме открытой борьбы… Так всегда в природе и в обществе кругом идет непрерывная, неизбежная борьба: одно нападает, другое сопротивляется, одно побеждает, другое гибнет без следа. И так до тех пор, пока не будет достигнуто равновесие, можно сказать идеальная гармония… Трудное, долгое дело…

– Да разве я отвергаю, что жизнь – борьба? – фальшиво возбуждался Прижанич, – борьба… за лучшее будущее, за счастье…

– Борьба не только человека с природой, – добавлял Виктор, – но еще и человека с человеком, – вот именно то самое, чему теперь мы с вами свидетели…

– Ее не было бы, этой борьбы, если бы большевики не лезли на Кубань!..

– Они, видимо, не могут не лезть, – как-то небрежно уронил Климов.

– Как не могут? Кто их зовет? Кто их толкает сюда?

– Да неужели вы не знаете кто и что? – посмотрел в глаза ему Климов. – Нужда гонит, опасение, что отсюда, с Кубани, собравшись с силами, на них могут походом пойти… А еще голод гонит… Голод, он тоже заставляет никак не забывать про Кубань! И потом, что значит гонит, – разве мало здесь своих доморощенных?

– Так, черт возьми, что же, Кубань – харчевня, что ли? – вспылил Прижанич.

– Зачем харчевня… обмен… одно за другое… Я думаю, что так… во всяком случае, я сам себе так объясняю… Нельзя же все объяснять злой и доброй волей человека, тут и другое есть…

– Другое… – проворчал Прижанич и не нашелся, что бы еще можно было сказать, а Климов продолжал свою мысль.

– Даже и не опасения и не голод, пожалуй, у них главное, а главное то, что дело тут общее – общее дело, вот что! – с силой подтвердил Виктор. – И не может быть по-другому. Теперь вся Россия старая пополам – и Кубань, и Сибирь, и Украина – везде пополам: две половинки – одна белая, другая красная… И белая на всю Россию, и красная на всю. Одна с другой перепутались, но уж непременно по всему тут фронту одна против другой! Будет Дону большая опасность от красных, – разве не пойдет на помощь отсюда добровольческая армия?

– Пойдет! – повел губами Прижанич.

– То-то и дело, что пойдет, неизбежно пойдет, потому что дело общее… Все едино и там, у красных: у них тоже дело общее.

– То есть как общее? – перебил Прижанич. – Это здесь, на Кубани, да с кем же общее-то оно?

– Ну вот с теми, что дожидаются Красной Армии… А такие есть/что дожидаются… Кабы их не было, да разве не поднялась бы теперь Кубань, как один человек? Эге, давным бы давно… А ведь молчит… видно, ждет…

– Не ждет, а устала, – поправил Прижанич. – Измучили ее… Вот передохнет, тогда…

И он, не доканчивая своей мысли, только мотнул головой, давая понять, что «тогда» совершится что-то необычайное.

Из окошка высунулась Анна Евлампьевна.

– Надь!.. шла бы, уж поздно, – окликнула она.

– Сейчас, сейчас иду, мама… Вы что же, – обернулась она к спорщикам, – вы продолжайте, она ничего… подождет…

Но вдруг остановившийся спор не возобновлялся.

– Пожалуй, и верно поздновато, – встряхнул Прижанич левым рукавом и посмотрел на ручные крошечные изящные часики. – А как же вы домой? – обратился он к Виктору. – У вас разрешение?

– Никакого, – усмехнулся тот, – я вот рядом… приятель…

– Кто это?

Виктор вскинул на него глаза и вдруг от этого вопроса насторожился, почуяв что-то неладное.

– Приятель. Да вы не знаете…

– Ну, я пошла, всего хорошего, – проговорила Надя и подала руку первому Прижаничу.

– Вы отчего не заходите, Коля?

– Да я же недавно был, всего четыре дня.

– А вы чаще… что тут…

И, поспешно пожав ему руку, она прощалась крепко с Виктором… Прижанича рванула обида:

«Со мной простилась, словно отделаться только хотела… И слова как на ветер кинула, а с ним?..»

Надя не выпускала из своей руки руку Виктора, смотрела ему в глаза, говорила что-то раньше обоим знакомое:

– Часов в пять, хорошо? – и, кивнув головой, пропала в калитку.

Прижанич молча простился с Климовым и зашагал по направлению к Красной. А Виктор, обождав, пока он скроется, отворил калитку и через двор, как это он часто делал по вечерам, вышел садом в соседнюю улицу, где на квартире у Еремеевых вот уже неделю как поселился под чужим именем Пащук.

Подкрался Виктор к окошку, стукнул три раза подряд и три раза тише, в разбивку, – условный знак, по которому Пащук открывал двери, не спрашивая.

– Где ты, кобель, пропадаешь? – встретил он Виктора. – А Паценко ищет… Сейчас же лети… Он у Караева должен быть. Ждет тебя непременно и пропуск оставил. На!

Пащук подал Виктору пропуск, добытый в штабе через Владимира, и прямо из коридора повернул Климова за плечи обратно к выходу.

Когда Виктор добрался на Дубинку, он в самом деле Паценко застал у Караева.

– Собирайся, – встретил его Паценко. – Сегодня же на Крымскую… Я получил сведения, что будем брать через два дня… Отвези весь материал, тут у меня все отмечено подробно, как будем действовать в самом городе. Впрочем, едва ли и задержатся: надо быть, судя по раде, сами уйдут… Но на всякий случай вези, остальное расскажешь… В половине двенадцатого идет транспорт в ту сторону… Ты пока с ним… Владимир и сам едет; вот он тебе документы… а там сговоритесь, когда остановка будет… Ну, айда!..

Через минуту Виктор снова был на улице, шагая по указанному пути.