Книга: Старик - Юрий Трифонов

В романе не только два перекликающихся повествования: о 1919 и о 1973. Но и два языка. О 1919 - будто кто-то рассказывает торопясь, захлёбываясь. Иногда от "я", это Павел. В эпизодах где он не присутствует, всё равно темп лихорадочный. В 1973 Павел Евграфович сидя на терраске пытается что-то записать о том, старом времени. Тут же особенности дачной жизни, родственники, соседи. И язык уже другой - стилистически более спокойный, не захлёбывающийся, от автора.

Быт 1973 года: дачи Мосдачтреста, вроде бы свои, но относительно. Если какая освобождается, а наследников нет, правление дачтоварищества решает кому отойдёт. Были свои взносы на содержание посёлочка, своя бухгалтерия. Дачки были другие, не такие как сейчас. Туалет - в будочке на участке, вода - в уличной колонке, газ - баллон, отопление - печка, уголь, дрова. Наслаждались дачной жизнью, распальцованных домов не было.

Роман о том, что ответа на вопрос "чья правда?" нет и быть не может если война гражданская. Так было и есть. Сейчас в городах на границе Украины и России сколько семей распалось. Из-за споров. А чего уж говорить о той жути, что была в 1919.

Как всегда у Трифонова потрясающие языковые нюансы. Разговаривают мужчина с женщиной. Вроде бы у них любовь, но... "— Куда пойдем обедать? Сюда? В «Асторию»? Может, в ВТО? — Никуда. — Почему? — Так. Не хочется. Он посмотрел настороженно. Словцо «так» ни к чему Просто «не хочется» — понятно. Из-за жары. У него самого абсолютно нет аппетита. Но «так»?"

Или, например, старый человек случайно услышал, что о нём говорят родные. Которые его любят, конечно. "Верочка жаловалась: «Ужасно волнуюсь. Смотреть больно. Стал такой старенький, такой жалкий, чудной… Еле ходит…»".

Читатель невольно подумает, когда-то и про меня так... Жалко, чёрт возьми.

Встречаем мы Павла Евграфовича Летунова, старого коммуниста, воевавшего еще в Гражданскую, в 1973-м, на излете жизни. Письмо от такой же старой знакомой будоражит память и отправляет героя и читателя не просто в поход до санатория за «спецобедом», а в долгое путешествие от себя образца 1914-го к себе нынешнему. Внутренний монолог героя будет длиться 80 страниц и расскажет обо всем – недавних путешествиях, дореволюционной жизни, Гражданской, именах и датах (к ним герой особенно внимателен). Перекидываясь с одного на другое, цепляясь с пятого на десятое, герой пытается понять не просто себя самого, но и целую эпоху – буйную и странную пору строительства нового мира, когда за три месяца хотелось сломать многовековой уклад страны. Главный герой много времени провел на юге страны, мотаясь по фронтам и станицам, экспроприируя и изымая, был даже главой ревтрибунала. И он же был свидетелем политики «разказачивания», о которой сам отзывается как о безумии, – вспоминая, как запрещали слово «казак» и штаны с лампасами, удивляется собственной слепоте. Но из своего похода он возвращается в дом, в котором после смерти жены все разладилось: они с детьми не понимают друг друга, по мнению старика, дети живут какую-то пустую жизнь без цели и пути, что переводит его на вопрос о том, за что они сами в молодости боролись и на что напоролись. Разителен контраст революционных событий и нынешнего окружения героя. Душным летом 73-го, с торфяными пожарами и зноем, семья героя Гражданской ведет войну за опустевший флигель, чтобы расселиться и дать друг другу дышать. Революция вроде как продолжается, но коммунизм строится лишь на словах, на деле же всем абсолютно все равно, за что сражался и во что верил отец, вот то, что он флигелек отжать не хочет – это проблема. Противник – дипломат новой формации Кондауров, который не то чтобы страну не любит, но предпочитает свинтить на три года в Мексику. Короче, это у Бакмана его старичков с чудинкой принимают и понимают, а в суровой советской действительности Пал Евгрфыча полюбить – это то еще развлечение: желчный, вредный старик, погрязший в прошлом, не желающий понимать текущий момент, не желающий счастья внукам. А он и правда не желает. У него уже нет времени на суетное, ему нужно узнать. Собственно, как и во многих произведениях Трифонова судорожные воспоминания и поиск правды замешаны на подспудной вине, которую герой отказывается признавать. Да и вообще историческая правда – штука мистическая, в том числе и потому что у каждого своя. Вот и Летунов в своих изысканиях о судьбе Мигулина встречается с этим не раз. С годами он и вовсе приходит к мысли, что в ту бурную эпоху с каждым могло случиться все что угодно и утверждать наверняка, кто за кого, нет никакой возможности. Неожиданная мораль для произведения, опубликованного еще в Союзе.

Первая часть, она как бунинские «Окаянные дни», только страшно скучная. Эти бесконечные стенограммы, растянутые на страницы размышления о положении казачества в стране, митинги, военная терминология.… Ни тебе духа времени, ни переживаний. Герой, которому по логике автора читатели должны были бы сочувствовать (это я о Мигулине), вообще не запоминается. Из двухсот страниц романа узнаешь только то, что он орал по поводу и без повода и всё время хотел с кем-то воевать. Чрезвычайно пресная личность получилась у Трифонова, несмотря на весь свой героизм.

Вторая часть повеселее, она отдает чем-то чеховским, чем-то сродни «Вишневому саду» (в финале мы даже узнаем, что дачный поселок главного героя собираются снести и построить на его месте пансионат для младшего персонала). Есть семья, в которой всё не слава Богу. Сын пьет и живёт с двумя женщинами одновременно, дочь мучается с нелюбимым мужчиной, а отец, глава семейства, всецело погружен в свои воспоминания. Теперешняя жизнь мало его занимает, после смерти жены (мифическая Галя, историю которой мы так и не узнали) он все больше и больше отдаляется от детей. Теперь все мысли Павла Евграфовича сосредоточены на событиях пятидесятилетней давности. Он вспоминает свою первую любовь, детство, свою революционную деятельность, но делает это ТАК тоскливо, что самой уже хочется от греха подальше застрелиться. Трифонов уловил, что всякий пожилой человек живёт своим прошлым, но облечь идею в текст, на мой взгляд, не смог.

Единственный яркий персонаж в книге – Кандауров. Цельный, «злободневный» образ, эдакий Самохвалов в литературе (любопытно, «Служебный роман» и «Старик» вышли в одном и том же году). О нём Трифонов написал легко и интересно. Но из-за двадцати страниц прочитать двести.…Нет уж, увольте!

«Именно тогда, может быть, возникла в ее сознании модель, что в течение долгих лет представлялась единственной благодатью, к которой следовало стремиться всеми силами, а он, хитрец, делал вид, что подчиняется, но на деле был далек и безучастен: вести его за руку и поучать с болью, с сокрушением сердца».

А надо-то – отдаваться, вверять себя. Не руководить, не подучивать. Блин, как все жестоко и справедливо. И особый советский слог, слог женщины, научного сотрудника, «следовательно», «естественно», налет казенщины, который почитался «интеллигентным языком». Как фотография.

И про «ее пожалел, а женщину, которую полюбил, обрекает на страдания, выложил ей все как на духу» - и уговаривание себя, что это испытания. Прав Прилепин, елки-палки, прощение вот таких штук – развращает. Да и не прощаешь все равно.

«Чем же она знаменитая? Я что-то слышу о ней впервые».

Приход «с работы» - сочувствие, выражаемое качанием головы. Казенщина, бессмысленность. Дочь – «у меня тоже неприятности», эгоизм с двух сторон, ты обо мне не думаешь – а ты обо мне не думаешь, ни в какую не признаваться, что хочешь отдохнуть, все объяснять «да я ради вас», поколениями, вечное вранье «во имя», подмена мотиваций. Я не ревную, я просто о тебе приехала – не признаваться даже себе, что успокоилась, приехав на дачу и увидев, что один, что с книжкой. Духота у лица, тревожное желание «возьми меня с собой, в свой мир, я хочу жить там с тобой вместе», вызывающее желание отбежать, укрыть свое. Что у мужа, что у дочери. Женщина-мать, обидчивая, требующая. Как же все это понятно, и она понятна, и он, и они, ох. И все стараются сглаживать углы, но невозможно себя переделать.

Пытка, вечная пытка несоответствия, ненужности. «Ее мучило вот что: когда ему бывало плохо, он стремился куда-то уехать, и не с нею, а один. Это значило – она не могла быть поддержкой».

И борьба за власть, конечно. «Только матери не говори» - и гнев, и подмена смыслов, и потом обличение со стороны этой матери, и ой. По косточкам все эти конфликты, гелсонли надо подсовывать эту книжку.

С очень большим пониманием – про извечное это бабье, женское, сиди подле меня, что за манера убегать, зачем тебе быть одному, разве тебе со мной нехорошо. Зависимость – и бессильная ярость на то, что у него-то такой зависимости – от нее – и в помине нет.

И очень советский быт, все это выслуживание, заискивание, барство, доставать редкие лекарства, доставать путевки.

Вечная Пенелопа, вечный Одиссей, вечная ее мечта: «Он сидел рядом, положив голову ей на плечо, и спал. Было такое наслаждение ощущать тяжесть его головы. Ей хотелось, чтоб все сидели тихо и он бы спал».

И вечная мечта его о побеге, о другой жизни, в которой все было бы светло и ясно, и осмысленно, и совершенно иначе. А для нее эта мечта означает лишь: «не с ней». И с ней – так, как сейчас – плохо.

И все равно – понимание, и все равно – близость, и что не было у одного, находилось у другого, и взаимная поддержка, и свет. Но истончался в мелочах.

Быть ими обоими сразу, и ненавидеть себя за это. (Русских писателей, впрочем, ненавидеть тоже. Умеют напоить темной водой по горло)