Текст книги "Птичий язык. Стиходелии 2002–2019"

67. Душ

 
Чук, Гек и Александр Степанович бегали по кругу, как карусельные лошадки.
Деды: Мороз и Пихто, бабы: Яга и Упавшая-с-Воза – хохотали до коликов в животе.
Иорданская лягушка пыталась прогнать их бульдозером со стройплощадки.
Боги поглядывали на происходящее искоса, заседая в кармической пустоте.
 
 
Играть было предложено в молчанку, в кошки-мышки, в поймай-за-хвост-дракона.
Пал Палыч сокрушался о судьбе павшего духом города Иерихона.
Саблезубая таксономия разорвала иорданскую лягушку в клочья.
Пол ходил ходуном, стены вибрировали и с крышей вместе ездили потолочья.
 
 
«Сволочь я», – думал витязь в тигровой шкуре, вспоминая о полосатом друге.
Пуленепробиваемые стёкла его очков фокусировались на женщине лёгкого поведения.
«Даже в трудные минуты самоуничижения воин должен заботиться о досуге», —
Так или почти так учила его великая китайская книга о сущности провидения.
 
 
Закрыв глаза, Синтаксис грезил о том, чтобы сделать Семантику своею.
Засунув в подмышку нос, Пал Палыч сокрушался: «Что-то я слишком много потею».
Семантика притянула его к себе: «Ничего страшного, утром мы вместе примем горячий душ».
И электронная музыка самого последнего диджея
 
 
Ещё раз заставила соединиться стреляющие гормонами оболочки их трепетных душ.
 

68. Французское барокко

 
Радиоволна источала в воздух Сен-Санса.
Мы летели на ковре-самолёте то в Париж, то в Стамбул.
Устав от импровизаций в стиле тай-чи, кун-фу и брейк-данса,
Я немножко вздремнул.
 
 
«Кто угадает окраску подшёрстка зверя?» —
Икал Полуэктов, своей полумерою мир полумеря.
Французское барокко летало вокруг да около окорока,
Забытого на столе и теперь тщательно обсиженного мухами.
 
 
Сорока-воровка робко сначала тело пророка клюнула, торкнула,
Потом ловко стибрила золотую галстучную заколку,
И вылетела в форточку под сурдинку и втихомолку,
Незамеченная даже древнеиндийскими духами.
 
 
Радиоволна омывает стереоберега голографической полусферы.
Полуэктову надоели апологетические полумеры.
Пророк ворочался с боку на бок под одеялом, словно личинка в коконе.
Во сне ему помахивал боливаром равелевский Болеро,
 
 
Верхом на карликовом единороге в золотом чепце и красной попоне.
Чепец был, кажется, от Армани, а попона – от самого дона Хуана Миро.
 

69. Шестьдесят девять

 
Так, от нечего делать, начинаешь кусать себе ногти,
В раздумьях о сексе, насилии, наркотиках, сатанизме.
В твоём непрожаренном эротизме —
Вставные зубы пары-тройки отставных полицмейстеров.
 
 
Кот, лапами и усами ощупывающий изнутри салатницу
В поисках остатков креветок.
Петлёю веревки удавлен Нестеров,
Есенин.
 
 
Весенний.
Осенний.
Демисезонный полк «польт»
В раздевалке на вешалках.
 
 
Паркет. Трезубец ног и фаллоса упёрся в приготовленную задницу.
Мир – дерьмо. Мир – катышок грязи
С члена Бога.
И мы – микробы, копошащиеся в нём.
 
 
«Венец творения».
Лишь всосав этот член, недотрога,
Ты проникнешь в Святая Святых.
Здравицы пойте —
 
 
О грешниках.
Латайте истёртые локти.
Жуйте горчицу галлюциногенных таблеток.
Пейте. Чувствуйте жизненный ток ударом 220-ти вольт
 
 
В поддых.
Последняя стадия охренения.
Кончаются сигареты. Сигарет больше нет.
Конец связи.
 
 
Перехожу на приём.
Есть лишь голый скелет,
Очередной булгаринский сон,
Концепция стихотворения,
 
 
Застывшая, как Гапон,
Рукою прилипший к наполненной клизме.
 

70. Карнавальная ночь

Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый чёрт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чём не бывал, побежал далее.

– Н.В.Гоголь, «Ночь перед рождеством»

 
Внуки внучьи,
струпья, сучья,
ветви деревьев и благоухание трав.
В этом саду нет призраков, осталась только
 
 
плакучая ива, под которой они любили собираться.
В этой инкарнации
есть солнечные дни, нет причин волноваться.
Весёлый Вселенский дракон – такова Верховная Власть.
 
 
Нам краем глаза видны острые бугорки
на бесконечно длинном хвосте его
(это то, что хотели выразить китайцы
своей Великой Стеной).
 
 
Демон ощерил в притворном зевке желтоклыкую пасть.
Власть света над тьмой – химера, сотканная из дешёвой малайской синтетики
для покупателей пригородных супермаркетов. Власть
тьмы над светом – плод ума изысканных аристократов духа,
 
 
погребённых под грудой томов энциклопедии «Британника».
Взаимная дополнительность противоположностей —
сверхконструкция так называемых гениальных мыслителей,
чем-то напоминающая всеохватность затонувшего Титаника.
 
 
Олеандр вечнозелен,
южная нощщь поблёскивает луной,
словно старая цыганка – золотым зубом.
За кадром
 
 
клацает вставными челюстями озабоченный рецензент.
Транквилизированное сознание, завёрнутое в промасленный брезент,
истекает смыслами, как изъеденное червями тело буйвола,
отдавшего коньки под африканским дубом.
 
 
Надо бы появиться в свете,
преодолеть на рысаках расстояние между двумя имениями.
Этого требует дворянский этикет, хотя между животными
и растениями
 
 
мы выбираем последнее, сбрасывая шелуху, кожуру и прочее
и переходя к биологии тыквы, колоса и початка.
«И на старуху бывает проруха», – говорила согбенная корректорша, —
«В каждой великой книге есть своя великая очепятка».
 
 
Навьюченные лошади молча жевали сено,
зная, что путь впереди долгохонек.
Семизначное число, отобедав, дало сигнал каравану выступить в путь.
Иноходец в пути остальным лошадям
 
 
весело помахивал языком из-под хвоста,
они ж только критически охали.
Пассажир же втыкал разноцветные иглы во все части тела,
тем самым не позволяя себе расслабиться и заснуть.
 

71. На смерть моей жены (часть I)

 
Любовь к суматранской выдре выжгла мой мозг дотла.
Мне внезапно открылась анатомия дятла, упавшего в кипящую воду котла.
Спи, дитятко, сын мой, спи у подножья Монблана.
Тебя ожидает средняя школа имени левой ноГи де Мопассана.
 
 
Тропический ливень начисто вымыл клоаку города.
Матовая кожа женщины, татуировками и колечками исколотая.
Скрепя сердце, вонзил нож по самую рукоятку.
В жертву богу солнца Ра принёс я свою огненную бурятку.
 

72. На смерть моей жены (часть II)

 
Периодическое косоглазие доводит меня до отчаяния.
Устав от самобичевания, перешел к полькам и мазуркам мытья и фигурного катания.
Картины линчевания в моей голове сменяются картинами народного братания.
Меняю шило на мыло, пришепётывание – на подвывания и причитания.
 
 
Великобритания смотрит на мир мудрым имперским сфинксом,
Умильно открывая нечто донельзя индонезийское то в китайском, то в угрофинском.
Лорд Боддингтон чопорно курит сигару и сквозь лорнет разглядывает окружающие артефакты.
Холмс балуется со шприцем, доктор Ватсон сглатывает остатки недопитой катаракты.
 
 
Телеграфировали морзянкой по рации: «Грузите апельсины бочках».
Чудище свисало с неба на про́волочках, всё в лампочках и проводочках.
Взаимоотношения лодочника и ключницы стали секретом полишинеля.
Маленькая востроносая Франсуаза до самозабвения любила толстенького Мишеля.
 
 
Аресты, аресты. Явки провалены, пароли недействительны, стучите отбой.
Улицы кишат жаждущей хлеба и зрелищ праздношатающейся голытьбой.
По крупицам пытаешься собрать разбитую фарфоровую статуэтку.
Вызвать ли проститутку или же проглотить серебряную таблетку?
 

73. На смерть моей жены (часть III)

 
Усыновление прошло без запинки, платье мёртвой жены пришлось сыну в пору.
(Шляпа с пером и штаны были отданы на попечение старому пьянице Пифагору).
Судно вошло в гавань в районе часу ночи, город был полон огней.
И сыну хотелось огня в этой замызганной усыпальнице использованных вратарей.
 

74. Правила правописания

 
Не пишется, не дышится, не слышится.
Все «жы» и «шы» из тех, что через «и»
И сокращается одна, другая мышца
Пока мы в тесной держимся связи.
 
 
Магия сочленённого совокупления, в ритмах танго, под звуки джаза.
Член, дырка, затёртая, истерзанная, как старая копирка,
Многажды пробитая всеми буквами алфавита (одной и несколькими сразу),
Поскрипывающая пластинка, долгоиграющая жевательная резинка.
 
 
Звенья, строки, строфы, звуки, поколения, круги спирали.
Вселенная, белый песок в часах, как будто приостановившихся ночью
Пока ты в корчах, как в камере пыток, кончаешь на моем одеяле
Под изображением самурая, кого-то рубящего мечом в клочья.
 
 
На длинной шее змеи с твоей татуировки голова ядовитая движется.
Детские страхи сбылись, я укушен и вот мне уже не дышится.
Передо мной покатились несчётные «ча» и «ща»,
Как на подбор, упрямо выписанные через «я».
 
 
И я, стеклянный, оловянный, деревянный, смеху ради
Змею схватив за жирный зоб,
Плыву в сермяжной, первородной правде,
Пробившейся в мой толоконный лоб.
 

75. Аллергия

 
Красными пятнами аллергии
Проступает на теле немотствующая пустота.
Я зарядил револьвер молочным зубом дочери.
Холодное дуло уткнулось фаллосом в самое нёбо.
 
 
Нечто вроде ГКЧП, своего рода келейное coup d’etat
И такое манящее, всеобъемлющее влагалище гроба…
Гражданская панихида по ушедшему в мир иной без очереди…
Смерть – как элемент жизнеутверждающей эйфории…
 
 
Тело врага протыкает штык.
Сто грамм сакэ выдано каждому из камикадзе.
Сто тысяч строк высосали мой мозг, словно хобот пришельца.
И – девочка с красным шариком, на руинах мира.
 
 
Моя государственная осанка – сродни Герингу или Шеварднадзе.
Моя кривая ухмылка общепризнанного кумира…
Обморочно соблазнительное в свете свечи спящей дочери тельце
Сводит судорогой мой хищный кадык.
 

76. Галстук

 
Тебя хочу. Сорви с меня носки, порви трусы на мне,
Их черная полоска до истомы связала мне желаний ветви.
Уткни меня лицом в подушку, жахни по спине
Своим ремнем солдатским, в этой беззащитной жертве
 
 
Нет ничего, желанье лишь отдаться без остатка
Твоей железной воле, так сделай же больнее мне!
О, черт возьми, как это истязанье сладко
И сколько же любви в твоем ремне!
 
 
Терзай меня, ваяй, как скульптор давит глину,
Пока, в конвульсиях, не выплюну «хорош!»
Ты исполосовал ремнем мою худую спину —
Войди ж в меня, как в масло входит нож.
 
 
Пускай твой друг забьёт мне рот собою,
Пока ты шлёшь меня посылкою в Содом.
Используйте меня, покуда я не взвою,
Я вас молю – связать меня узлом.
 
 
Я вас молю – мой фаллос не тревожить,
Набухший, каверзно кривой,
И есть мой плод, покуда вам двоим не надоест
Перестановка ног, позиций, мест,
 
 
Татуировки на моей атласной коже,
Моё лицо и пионерский галстук мой.
 

77. И разным прочим

 
Уши енотовидной собаки, хобот слона.
Снова погряз в перечислительной манере письма
В противовес критическому реализму и «разным прочим гадам».
Политическая обстановка в стране завинчивала гайки
 
 
На своем самогонном аппарате, вешала гласу народа лапшу на уши
Енотовидной собаки под хохот слона.
Перемещаясь из одного поля зрения в другое,
Предводитель дворянства знал, какая участь уготована его стихам.
 
 
«Хам слопает всё», не поперхнувшись.
Лыжи Дерсу Узала вязли в снегу; стая волков
Слышала его испуганный жир за полтораста шагов
И в этот момент моська рифмы впервые залаяла на слоноподобие языка.
 

78. Игра в бильбоке

 
что такое глокеншпиль?
я сдаю стихи в утиль
что такое айзеншпис?
let there be eternal peace
 
 
кто таков Тиль Уленшпигель?
я лейб гвардии фельдфлигель
в Шлиссельбурге морок долог
я, наверное, сейсмолог,
уклонист, таксидермист,
дерматолог и таксист
 
 
кто сегодня полицмейстер?
Палкин слил из лейки клейстер.
кто таков Хорей Верёвкин?
озорны его уловки
 
 
в драдедамовом кафтане
пей, шамань в кафешантане
пошаманив, пей шампань
ШирлиМырль де Шарлемань
 
 
я играю в бильбоке
с бибабо в другой руке
скопидомство в кулаке
вероломство – в черпаке!
 

79. Марокко

В марокканской аркаде, под липами, в ослепительно яркой фольге, на беспощадном убийственном солнце, разлагаются консервированные сардины в масле. Восточный синдром медленно засыпает песком столь же восточный экспресс, давно потерявший управление и мчащийся в никуда по воображаемым рельсам.

Болото. Топкое, утробистое болото, с чавканьем и булькающей отрыжкой поглощает комки сырого теста – времени. Подкорковые черви грызут мозг. Пульсация вен сотрясает стены сознания, устои государственного мироздания.

Стая тощих голодных верблюдов бродит вокруг полустанка в ожидании помоев. На горизонте вздымаются остроугольные готические воздушные замки, миражи, построенные полуиздохшей прокаженной фантазией вокзального буфетчика.

Это раняя осень. Она въезжает с экспрессом на конечную станцию (Вавилон это или Тмутаракань?), врезаясь в перрон и выбрасывая на город дожди, листопад и прочий скарб из потрепанного саквояжа.

80. Дом мадам Кюри

 
Которые уже сутки шёл дождь.
Из публичного дома Мадам Кюри уходить не хотелось.
Я сидел в центре комнаты, словно оголтелый племенной вождь.
И вокруг меня сонмище дев голозадых вертелось.
 
 
Картины мира водили хоровод около моей пишмашинки.
Я скормил яблоко болонке по кличке Машка.
«Машенька», – по-набоковски обратился я к ней, расстегивая пуговицы на ширинке, —
«Машенька», – повторил я, доставая презерватив из потайного кармашка…
 
 
Надутый мною презерватив вылетел в распахнутое настежь окно.
Долго летел он, носимый ветром, в серой пространственности.
Мадам Кюри же вертела веретеном, наматывая волокно на волокно,
Штудируя лекцию Гегеля «О Единстве Права и Нравственности».
 
 
Которые уже сутки у меня был писательский блок-
нот торчал отмычкой из рваных брюк-
ва и репа составляли мою диету.
Машка вычесывала из моей бороды блох.
 
 
Нос заострился и походил на рыбацкий крюк.
Внешность приличествовала поэту.
Японские сестры Йоко и Суко практиковались в марциальных искусствах.
Алевтина и Валентина просто дрались, маша́ в воздухе кулаками.
 
 
После чашки черного кофе я занялся трактатом о влиянии Марселя Пруста77
  Марсель Пруст (1871 – 1922) – французский писатель


[Закрыть]
На Ортегу-и-Гассета, а то даже и на самого Мураками.88
  Хосе Ортега-и-Гассет (1883 – 1955) – испанский философ-гуманист; Харуки Мураками (1949 —) – японский писатель


[Закрыть]
Монгольский князь Хуй-забей появился в доме, когда уж светало.
К нему поспешили Аля и Валя, но ему этого показалось мало.
 
 
Йоко, Суко и сама Мадам Кюри, с болонкой Машкой впридачу
Кинулись потчевать князя любовью. Последний же пил монгольскую чачу,
Осыпая золотом их принадлежности. Девки жеманились, охая, ахая,
Он же – проделывал штуки с клоакою
 
 
Машкиной, после – прикалывал байку про «взял-хуй-хуя-за́-хуя»
И «выкинул-хуй-хуя-на́-хуя.»
Слуги князя играли со мной в карты, веселые были парни: Сей, Куй.
Мой писательский блок исчез, как рукой сняло.
 
 
Я поглубже в своей комнате забрался под одеяло
И указательным пальцем всю ночь на машинке печатал их священное слово «хуй».
 

81. Скороговёртыши

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве…

– Л. Кэрролл, «Борморчун» (пер. Д. Орловской)

 
1.
Заноженный режиком,
Гысокий восподин раленького моста
Нарялся по пыве
И головал мотовой.
Подъёженный стрижиком
Хвостав за пойм прохвоста
В двородном прохве
Пал зводмогу горстый толодовой.
 
 
2.
В Варловых Карах
Клар у Кары корал украллы.
Кара у Клара кларала укнет.
Шуря в Шашарах,
Шаран в шамоварах
Метные цветаллы
(шаечки, гайбы, можочки крунет)
Карчет в пряманы штарявых дынов.
Сопают капли с уманских шасов!
 

82. Судьба Сократа

 
Переклассифицировав переквалифицировавшегося
Как «переменеджерившего менеджера»,
 
 
Лидер консолидированного консорциума сократил Сократа Пейсаховича
Колымаго без указания вины и ее доказательства.
 
 
Очевидно, переменеджеренный менеджер Джерри
Не был знаком с основами трудового законодательства.
 

83. Перипетии Поликарпова feat. Ромен Роллан

 
Пропил поручик Поликарпов получку до последней полушки.
Хохлатые хохлушки-хохотушки хохотали и били колотушками в медные кру́жки.
Ушки Хлопушки – в пушке́ подушки, бьёт Хлопушка баклушки.
Холопская его душонка
 
 
Хлюпает, словно шейка или мошонка
То ли мышонка, то ли пареного индюшонка.
Ромен же Роллан накропал огромный роман
«Акрополь», после – рок-оперу «Король рок-н-ролла».
 
 
А аятолла Хомейни сплясал полинезийский полонез
И исчез в тянь-шаньском жень-шене своего кораллового атолла!
 

84. Пилат

Яду мне, яду! Вот что. А уж кого отравить, найдётся. Пару-тройку энцефалитных клещей за воротник макинтоша Лорду Байрону. Вы спросите, за что? И я вам отвечу: за дело. Сыграйте мне фокстрот, подлейте водки в штоф. Усыпите мою бдительность и может мои подозрения о полной бессмысленности бытия развеются.

Я подыграю господам офицерам, затеявшим мужланские игрища, подогретые шампанью пикника и взглядами дам. Дам им, дам на щастье лапу, буду Джеком, сыграю пса. Чёрт с вами, даже блошек пару вычешу из-за уха.

Мир трухляв, как изъеденный термитами старый шкап. Внутри – засаленные стаканы, газеты, старые шарфы и драная, дрянная обувь. Яду мне, яду! И чего-нибудь из десертов.

Окрылённо «крылышкую золотописьмом» куриных крылышек из глубокого блюда китайского фарфору. Сколько ж Икаров надо было подстрелить! Гундошу в нос священные сутры. Залпом осушаю кубок с цикутой. На душе – весело!

85. Записанное в Палате Мер и Весов

 
Между постмодернизмом и концептуализмом
образовалась дыра размером с сахарную голову.
Между механистической и органической картинами мира
висел философ, распятый на Ордене святой Анны.
 
 
Между братьями Райт и братьями Гримм
священные юдоли были поделены поровну.
За столом переговоров сидючи, они проговорили всю ночь,
запивая птичьим молоком сухие лепёшки из небесной манны.
 
 
Языковая среда в страстну́ю пятницу навевала скуку
рыбного дня на позорных волков, голодных до крови и мяса.
Я стоял в коридоре в одних трусах, вытащенный туда воспитательницей
за перешёптывание с приятелями во время тихого часа.
 
 
Чук и Гек обменивались щелбанами, желая узнать, кто из них
первым не выдержит и перейдёт на прозаический мордобой.
Пародируя весёлого, толстого китайского Будду,
пыжился, надувая щёки и круглый животик, японский городовой.
Безымянное породило Нечто, а Нечто родило Двух,
вложив всего себя без остатка в каждую противоположную половинку.
 
 
Двое в противоборстве соткали ковёр бесконечного радиуса,
на котором бессчётное множество сущностей пило коктейли и танцевало лезгинку.
До пристальной боли в суставах матёра химера хрустальной любви,
подобная чем-то Тянь-Шаню. Старый мерин Харон, на бровях спозаранку,
поспешает на берег другой. Стихотворчество – это замаскированное
 
 
под снотворное рвотное, от которого – мир – выворачивает – наизнанку.
 

86. Эпилептик

 
Пригвождён к месту настоящим временем,
В припадке эпилепсии качаясь на краешке стула,
Вот-вот упадёт, разобьётся в кровь, раскроит череп,
Как цветочный горшок.
 
 
Нос к носу – поцелуй эскимосов, синева джина
В бокале, голое тело на сцене, под столом —
Напрягся, воспламенился, не подавая виду.
Ещё по одной, на посошок.
 
 
День – кинематографический артефакт, был и нет его.
Толстый китайский Будда витает над головами двадцати тысяч,
Танцующих и трансующих ниже,
Шахматные фигуры вертятся в вальсе под теxно.
 
 
Заперся в туалете. Флюоресцирует жёлтый фонарик,
Освещая плоды трудов бесконечной плеяды желудков.
На корточках восприсел, как на трон, и, занюхав коксом,
Привычной авто-фелляцией взорвался ракетно.
 
 
Под куполом стадиона, под сводами храма,
Уединённый, с глазами, обращенными внутрь,
Жонглируя горящими факелами, срубленными головами,
Рифмами, судьбами, реками рук, фактами,
 
 
Под сенью портрета Председателя Мао,
Прикусив язык, побелев, выблевав боль на
Равнодушие металлического пола и выплакав
Любовь из глазниц каракатицами-катарактами,
 
 
Вышел через невидимую дверь.
 

87. Размышляя о демократии за курением опиума

 
Сирены пели мне в уши гимны полинезийских народов
В тот момент, когда я оглянулся, а оглядываться явно не стоило.
Сезон дождей заставил меня нагнуться и выблевать на виду у умных уродов
Кодекс чести и двух самураев с мечами наголо, но не это меня беспокоило:
 
 
Нить мысли ускользнула из уст Сократа в ухо Платона,
Платон же стократно ее переиначил и втридорога сбагрил Аристотелю.
Истина путешествует по принципу испорченного телефона,
Вроде Гребенщикова, узревшего Далай Ламу в лице митрополита Фотия.
 
 
Фашизм социума застолбил все имманентное,
Оставив трансцендентальное за разного рода изнеженными фраерами.
Серою краской размалевали над площадью небо цементное
И окрестили, как водится, обетованными небесами.
 
 
Василиса Прекрасная, лебедем-павою, пикала, пукала, какала.
Нить мысли вязала ее в насекомый кокон.
И Царевна-Лягушка ей в тон из болота простуженно квакала
Отрывками из фильма Федерико Феллини «Сатирикон».
 
 
Козьме Пруткову в конце дискуссии нечего было делить со стариком Бычехуевым.
Илья Ильф и Евгений Петров со стола сбросили выигрыш в портфель.
Мост в будущее умные люди в Петербурге назвали Поцелуевым
И на него с серого неба посыпалась белая канитель.
 

88. Маленький чёрный

 
В танце летит душа. Музыка техно, музыка транса.
Красный демон танцует в урагане оранжевого песка.
Огромный стеклянный колпак над нами – это купол наших небес,
Имитирующий для нас, простых смертных, понятие бесконечности пространства.
В танце летит душа. Музыка реггей, музыка ска.
В потной полуголой толпе танцует маленький чёрный бес.
 

89. Колыбельная feat. капитан Копейкин

 
Пот – как дождь. День – как мёд. Колыбельная.
Я смотрю в окно, в окне – стекло, в стекле – дыра, трещина.
Сквозь оную картиной Модильяни смотрится голая, моющаяся на той стороне улицы женщина,
Рот её – ножны, в которые входит сабля, а также кондитерская и котельная.
 
 
Капитан Копейкин, закрывая глаза, сказал: «E adesso ho bisogno di morire.»99
  E adesso ho bisogno di morire (итал.) – А теперь мне надо умереть.


[Закрыть]
Вильгельму фон Хендехох нравилась Эффлювия Эдельвейс.
Муравьи, пританцовывая и напевая, двинулись в стотысячный рейс
От муравейника к просыпанному сахару, по запущенной до неприличия квартире.
 
 
На кухонном столе высилась полная объедков и хабариков посуда.
В конце сентиментально-порнографического сериала Тина и Джина оказались однояйцевыми близнецами.
Фигуры с шахматной доски были беззвучно убраны чёрными балахонами скрывавшими лица свои жнецами
И трёхглавый дракон прихватил на обед двугорбого верблюда
 
 
С пошловатого эстампа на стене. «Африка!» – подумалось сыну провизора.
Отозвавшись, из колонок вырвался «крёстный отец хип-хопа» Африка Бамбата.
Мексиканский тушкан долго хрустел на зубах то ли тасманского дьявола, то ли австралийского вомбата
В экране летающего по комнате телевизора…