Текст книги "Березовский и Коржаков. Кремлевские тайны"

Рассказ москвича я слушал почти как сказку, но, поскольку после смерти Литвиненко обо всем подозрительном докладывал Скотланд-Ярду, передал им и эту достаточно странную информацию (серьезно к ней не отнесся, хотя она, согласитесь, логична). Каково же было мое удивление, когда в середине июня сотрудники полиции поставили меня в известность, что в Лондоне действительно находится человек…

– …которого вы хорошо знаете?

– Не хорошо, но знаю, и даже встречался с ним, в том числе в Англии. Прибыл он, как оказалось, с конкретным заданием, более того, для правдоподобности прихватил ребенка… Меня попросили временно покинуть страну, а его через некоторое время арестовали и депортировали в Россию – видимо, по каким-то политическим соображениям решили вокруг дела Литвиненко не затевать новый виток.

– Вы рассказали о сценарии, который довольно необычным способом планировалось осуществить, и у меня тут же возникла историческая параллель. Фактически для российской власти вы сегодня такой же раздражитель, каким некогда был для сталинского режима в СССР Лев Троцкий. Он находился за океаном, но его достали и там: агент НКВД Рамон Меркадер был заслан в Мексику, где вошел ко Льву Давидовичу в доверие и в результате убил его ледорубом… Вам не кажется, что история повторяется?

– Честно говоря, я себя с Троцким не сравниваю, но, безусловно, менталитет огромной нации за исторически короткий промежуток времени измениться не может, и, разумеется, он проявляется прежде всего в ее лидерах. С точки зрения тех, кто сегодня управляет Россией, а именно обладателей гэбэшного менталитета, то, что делал со своими врагами Сталин, абсолютно нормально. Поэтому методы, которые использует в борьбе с оппонентами нынешняя власть, ничем не отличаются от применявшихся в 1940 году, только вот технологии появились другие. Тогда вместо полония, который теперь идет в ход…

– …был ледоруб…

– Вот и все, пожалуй, отличие, а способы как были преступными – такими же и остались, и все так же им наплевать на весь остальной мир… В этом смысле никакой разницы между тем и этим режимами нет.

– Бывший начальник охраны первого президента России Ельцина Александр Коржаков совершенно на голубом глазу сказал мне, что вы уговаривали его убить Кобзона, Гусинского и Лужкова…

– (С улыбкой.) Всех вместе…

– …и сразу!

– На самом деле Коржаков это рассказывает уже давно – с того момента, когда под давлением людей, принимавших участие в ельцинской кампании девяносто шестого года, в том числе меня и Чубайса, был отправлен Борисом Николаевичем в отставку. С тех пор он и пытается по-своему мстить, понимаете? Таким образом Коржаков реагирует на мои пассажи о нем, а я ведь публично, причем с фактами и аргументами, говорил, для чего он нанимал убийц, в каких спецоперациях участвовал… Это не может не вызывать у него раздражения, поэтому разжалованный генерал и придумывает разные байки…

– Иосиф Кобзон, которому я об этом поведал, отреагировал с юмором: мол, надо у Коржакова спросить, почему Березовский, если и приходил с такой просьбой, то именно к нему…

– Первая мысль: если ты знал об этом, почему тогда не сообщил куда следует, почему тут же у себя в кабинете не арестовал? Преимущество этих людей – я имею в виду и Коржакова, и Путина – в том, что они понимают: к сожалению, наш народ на два шага вперед не считает и память у него очень короткая. Такую игру они ведут прежде всего потому, что очень низкого о собственных гражданах мнения, и, увы, их расчет часто оправдывается.

– Опять-таки о Коржакове: он мне сказал – абсолютно осознанно и уверенно, – что убийство Листьева заказали Березовский и Лисовский. Что вы на это ответите, ведь не секрет, что и правоохранительные органы отрабатывали версию о вашей причастности к громкому преступлению?

– Могу только обстоятельно изложить, как представляю себе то, что произошло с Листьевым, и почему это случилось. История, правда, длинная, но постараюсь, насколько это возможно, быть кратким…

Вы знаете, что в декабре девяносто четвертого года Ельцин подписал указ о преобразовании ЦТ (Центрального телевидения) в акционерное общество. Отмечу, что Коржаков активно помогал нам убедить президента в необходимости такого шага и в том, что в конечном счете Борис Николаевич этот указ издал, его заслуга огромна. Правда, как вскоре выяснилось, Александр Васильевич рассчитывал получить в свое распоряжение достаточно интеллектуальную команду, которая не только сможет работать на Ельцина, но и лично ему, Коржакову, будет полностью подконтрольной.

Чтобы сделать следующий шаг, он организовал в Кремле совещание, на которое пригласил меня, Бадри Патаркацишвили, который в то время был заместителем гендиректора ОРТ, и нашего теннисиста Шамиля Тарпищева. Шамиль пришел не один, а с какими-то ребятами…

– Тоже теннисистами?

– Да нет – с солнцевскими, и Коржаков, по сути, потребовал, чтобы часть эфирного времени мы передали Тарпищеву вроде бы для освещения спортивных событий, причем задумывалось это как отдельное акционерное общество внутри нашего…

– Потребовал в какой форме?

– В достаточно интеллигентной: мол, вы должны это сделать… Нет, он не стучал кулаком по столу, но хотя всем было понятно: по существу, это приказ, мы отвергли его предложение прямо там же, в Кремле. Сидя за столом, Бадри прямо в глаза сказал Коржакову при Тарпищеве и этих ребятах: «Я вообще не понимаю, Александр Васильевич, почему вы решили устроить здесь бандитскую разборку».

После его слов Коржаков мне заявил: «Чтобы этого грузина я никогда больше не видел» (и таки больше его не увидел)… Стало совершенно очевидно, что он посылает мессидж: я хозяин, а вы делайте, что вам скажут, – ну а результатом того, что ему не удалось навязать нам свою волю, стали некоторые действия, среди которых убийство Листьева. О многочисленных фактах, которые это подтверждают, мы можем говорить отдельно, но я убежден, что стоит за этим преступлением именно Коржаков.

Все россказни, дескать, у Влада были какие-то обязательства перед рекламодателями, абсолютно от лукавого: по этой версии, Листьев якобы поплатился жизнью за то, что решил на три месяца отменить на ОРТ рекламу, но идея эта была моя.

Тогда на ОРТ, поскольку оно было государственным, никто особенно не заботился, как собирать рекламные деньги, – по сути, все отдали на откуп мелким акционерным компаниям. В результате, хотя доля ОРТ в телевещании была огромной, оно получало мизер (достаточно сказать, что НТВ, имевшее вполовину меньше долю, зарабатывало в два раза больше). Поэтому я и решил это сломать – мы вообще отказались от рекламы на три месяца, а потом запрет на нее продлили еще на месяц. Разрушили рынок полностью, после чего собрали его по новой и получили уже ту долю, которая реально нам полагалась, – порядка сорока пяти-пятидесяти процентов.

Что интересно, Влад Листьев категорически против столь радикального метода возражал, но потом принял мои аргументы и согласился. Уверен: к бизнес-разборкам его убийство никакого отношения не имело. Скажу честно: поначалу я тоже грешил на Лисовского, но под давлением фактов мнение изменил, а последовавшие за этим преступлением события – попытка арестовать меня и то, что Коржаков на два дня совершенно исчез, – убедили: без него тут не обошлось.

Что же касается моей вовлеченности в это дело, то, действительно, на вопросы Генеральной прокуратуры я дал ответы, и там их сочли исчерпывающими. Я не скрываю, что прямо указал на Коржакова как на одного из организаторов страшного злодеяния, более того, писал об этом в ФСБ (посылал туда даже соответствующие документы), но, естественно, как тогда никакой реакции не было, так и поныне ее нет…

– После убийства Листьева в «Останкино», где собрались известные журналисты и видные общественные деятели, приехал черный от горя Ельцин – виновных он пообещал найти и наказать… Как вы думаете, к концу жизни Борис Николаевич понял, кто именно за устранением популярнейшего телеведущего стоял?

– Об этом мне ничего не известно. Не думаю, что президент занимался данным вопросом лично, хотя изначально близко к сердцу все принял и даже отправился на панихиду. В последние годы, мне кажется, он все-таки больше думал о тех ошибках, в результате которых в Кремле оказался Путин. Я знаю мнение людей, близких к Ельцину на закате его жизни, тех, кому он доверял, и все они абсолютно единодушны в том, что Борис Николаевич глубоко переживал, когда увидел своего преемника в деле.

– Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Владимиром Путиным?

– Точно не помню, конец это был девяностого или начало девяносто первого года… В Россию прибыла группа американских бизнесменов, с которой я ездил по стране – они выразили желание побывать в Питере, а у меня, честно говоря, никаких специальных знакомств, связей там не было. Обратился к Петру Авену – в то время еще моему другу, причем давнему (это позже так получилось, что мы совершенно с ним разошлись), и он сказал, что поможет организовать встречу с Собчаком, который тогда был мэром Санкт-Петербурга, – мол, у него есть хороший знакомый Володя Путин, который и посодействует… Собственно, так все и произошло.

Это была первая встреча с Путиным – в то время мы развивали автомобильный бизнес и хотели открыть в Питере представительство компании «Мерседес-бенц», а он был заместителем мэра по внешнеэкономическим связям. Я с ним переговорил, тогда же познакомился с Сечиным… В общем, достаточно быстро у нас установились действительно дружеские отношения.

– Какое первое впечатление он на вас произвел?

– Да, в общем-то, никакое – он не был ни отрицательным персонажем, ни положительным.

– Бесцветный?

– Пожалуй. Даже нынешний зам главы администрации и помощник президента Игорь Сечин, и тогда состоявший при нем, впечатлил больше, потому что слишком низко сгибался, неся Путину портфель. Меня эти прямо-таки театральные мизансцены удивили…

– Может, портфель был тяжелый?

– Да нет, тоненький, тем не менее, он все время ходил за Путиным, сгорбившись, и это бросалось в глаза, а вот сам Путин – ничем, никак… Хотя, повторяю, неприятного впечатления он не производил.

– Потом возникла симпатия?

– Со временем да, потому что, когда я к нему обращался с какими-то деловыми вопросами по бизнесу, он их, во-первых, решал, а во-вторых, не только не намекал на необходимость заплатить за услуги, но и, наоборот, мои попытки предложить ему что-то взамен (их было две или три) встречали очень мягкий – опять-таки, никакой не жесткий! – отказ. Случай в моей практике исключительный, в то время единственный, и как раз это крайне меня тогда удивило.

– Вы были на «ты»?

– С первой минуты.

– Все, кто знают Путина и общаются с ним, утверждают, что он обладает неким обволакивающим воздействием на собеседника. Вам тоже так показалось?

– Как раз напротив – считаю, что ничего подобного нет. У нас сложились очень добрые отношения, хотя по-человечески мы были друг другу абсолютно не интересны: ни он мне, ни я ему. Подтверждением этого является то, что, когда Путин уже переехал в Москву, мы встречались достаточно часто, но никогда в непринужденной, неформальной обстановке. Не было такого: «Давай, Володя, в ресторан сходим» или: «Приезжай, Боря, ко мне – посидим!», но в то же время на рабочем уровне пересекались мы часто. Мало того, едва только познакомились, я пригласил его с собой в Швейцарию.

– И он поехал?

– Поехал…

– Хорошо провели время?

– Мы были совсем коротко – несколько дней, тем не менее, я представил его жене… Путина снова сопровождал Сечин.

– С портфелем?

– В тот раз (улыбается) без, правда, на лыжах мы не катались…

На самом деле, весь мой личный опыт (личный, я это подчеркиваю!) общения с Путиным был только со знаком плюс: в частности, он поддержал меня, когда я был в серьезном конфликте с Примаковым – в то время премьер-министром.

…Ой, никогда не забуду, как с Леной, моей женой, пришел на премьеру фильма «Сибирский цирюльник» в Кремлевский дворец. Где-то минут за десять до начала (холл был уже полон людей) мы входим, и перед нами все веером рассыпаются, рассыпаются… Только один какой-то чиновник подошел, пожал руку. «Борис Абрамович, – произнес, – вот видите, а я не боюсь»…

– …и тут же умер от страха…

– Нет-нет, даже сейчас, по-моему, с ним все в порядке.

Повторяю: мы не были с Володей настолько близки, чтобы дружить домами, и именно поэтому ни я его никогда на семейные торжества не звал, ни он меня, и вот в феврале девяносто четвертого, в самый что ни на есть напряженный период, у моей жены день рождения. Я специально не приглашал никого, особенно представителей власти, чтобы не создавать для них никаких неудобств, а вот Володя приехал сам, без приглашения (за десять минут до этого меня предупредила охрана: сейчас подъедет). Увидев его с букетом цветов, я спросил: «Зачем тебе это нужно?» – и услышал в ответ: «Да плевать мне на Примакова!».

– Какой пост в то время он занимал?

– Директора ФСБ.

– В одном из своих интервью вы сказали, что сыграли решающую роль в назначении Путина на должность президента России – вы подтверждаете эти слова?

– Прежде всего, я подтверждаю, что никогда такого не говорил. Решающей роли я не сыграл, хотя был одним из тех, кто участвовал в подготовке этого решения для Ельцина. Действительно, тогда я считал, что выбор между Примаковым и Путиным – это выбор между плохим…

– …и очень плохим…

– Нет, плохим и хорошим, а теперь понимаю, что да – между плохим и очень плохим. Тем не менее, несмотря на то, что произошло, – и со мной в том числе, но прежде всего, конечно, с Россией, – я и сегодня бы предпочел Путина, а не Примакова.

– Третьего разве дано не было?

– На самом деле это, конечно, не единственная была альтернатива, но к тому времени уже возник цейтнот, связанный, если вы помните, с…

– …президентской болезнью?

– Нет, с кадровой чехардой. Вы вот совершенно верно сказали, что, несмотря на интуитивное понимание правильного пути для России (а может, именно в силу своей ответственности за этот выбор), Ельцин чувствовал себя царем и, конечно, глубоко в душе не понимал, что должен уйти.

– Видимо, ему об этом не говорили…

– Да нет, семья – Татьяна, Наина Иосифовна, – все время твердила ему, что пора уходить, и все мы, кого он выслушивал, тоже мягко и ненавязчиво подводили его к такой мысли… Лично я много раз касался с ним этой темы, и он никогда не ставил под сомнение то, что уйдет, то есть подсознательно Ельцин себе этого не представлял, но принимал как разумный необходимый шаг. Думаю, он просто считал, что, передав власть добровольно, – впервые в российской истории! – должен показать пример, и от этого будет зависеть главная оценка (со знаком плюс или со знаком минус) того, что он сделал…

– Но вы же умный человек: неужели не понимали, что выходец из Комитета государственной безопасности не должен быть президентом, что это для России чревато?

– (Вздыхает.) Об этом еще в то время многие предупреждали, но я отвечу на ваш вопрос прямо: «Нет, не понимал». Я действительно не считал, что это какие-то особенные, сделанные из другой материи люди, да и весь личный опыт общения с Путиным был исключительно положительный.

– Как сегодня считаете: ошиблись тогда или нет?

– Трудно ответить определенно, но в условиях, повторяю, цейтнота… Вспомните: Черномырдин уже устарел, Кириенко вообще ничего не мог, сменивший его Примаков как раз очень много чего мог, даже развернуть страну назад, и именно поэтому был абсолютно опасен. Потом появился Степашин, который оказался почти как Кириенко… Когда он стал премьером, а по существу претендентом на президентское кресло, тут же начал ко всем бегать, всем хотел угодить, быть хорошим и перед коммунистами, и перед Лужковым, и перед Чубайсом, со мной старался дружить…

– И нашим, и вашим…

– Понимаете, не было определенности, которая в то время была нужна, потому что борьба предстояла серьезная, и лишь Путин в полной мере этому критерию удовлетворял. Ни к кому не бегал советоваться, ни перед кем не заискивал: один раз принял решение – все! Опять же он говорил, что не хочет идти в президенты… Я уж не знаю конспирологии, согласно которой у КГБ был якобы план привести к власти своего человека…

– Кстати, вы в это верите?

– Исключить не могу, но считаю такую вероятность низкой. Это же действительно я ездил по заданию Ельцина к Путину – по-моему, в июле девяносто девятого…

– На дачу?

– Нет, в то время Володя отдыхал на севере Франции, в Биаррице.

– Там вы и поставили его в известность, что президентом России будет именно он?

– Немножко не так – эту тему мы обсуждали и раньше, но в тот раз Ельцин попросил встретиться с ним и спросить: в принципе, готов он принять предложение? Я полетел, отыскал его с женой и дочерьми в очень скромной гостинице… В общем-то, он сказал, что готов этот вопрос обсуждать, но, естественно, только если Борис Николаевич будет говорить с ним на эту тему сам.

– Представляю, что должен чувствовать человек, когда ему сообщают: есть мнение, что именно ты станешь преемником. Как в эти минуты Путин себя вел?

– Ну, поскольку услышал это не в первый раз…

– …внутренне был готов?

– Предварительные разговоры начались еще в начале девяносто девятого года, зимой. Возможно, на этот раз Володя воспринял все слишком серьезно, тем не менее, новость не стала для него супернеожиданной, и отнесся он к ней вполне нормально: опять никакого энтузиазма не выразил, но не так уже и открещивался.

– Что за загадочная история произошла с вами и директором ФСБ Путиным, когда вы застряли в лифте, и не где-нибудь, а на Лубянке?

– Вовсе не в лифте, а на так называемой лифтовой площадке, но история и вправду забавная. Когда я к нему пришел…

– …на Лубянку?

– Да, в тот самый небезызвестный кабинет, в котором сидели все главные чекисты СССР…

– Призраки хоть не беспокоили?

– Нет, да и был там уже не впервые… В общем, Володя мне предложил: «Пойдем чего-нибудь поедим». Мы перешли в другую комнату, а потом он замялся: «Ты знаешь, я не уверен, что здесь…» (Смеется.) Короче, показал пальцем вверх: дескать, не исключена прослушка. Это меня поразило, а мы же как раз обсуждали напряженную ситуацию с Примаковым (он противостоял в то время и Путину, потому что на место директора ФСБ хотел посадить своего человека).

– Своего человека – это кого?

– Варианты там были разные, в том числе обсуждалась кандидатура Кобаладзе. Для меня, между прочим, это было еще одним подтверждением того, что у чекистов тоже не все едино, то есть не только я с Примаковым конфликтовал… Одним словом, вышли мы и направились в третью комнату… Она совершенно была нерабочей – обычная площадка перед лифтом, который на этом этаже не останавливался, отгороженная от коридора стеной, но Володя сказал: «Вот тут можем поговорить». Мы пообщались, а когда решили вернуться назад, оказалось, что дверь, ведущая на эту площадку, захлопнулась. Путин постучал в стену, отделявшую нас от коридора…

– Она, как известно, имела уши…

– (Смеется.) Слава богу, кто-то там проходил…

– Это правда, что Владимир Владимирович называл вас братом?

– Несколько раз… Однажды он мне признался: «Ни у тебя, ни у меня ни сестры нет, ни брата, поэтому можешь поверить – ты для меня даже больше, чем брат». Это произошло, когда мы выиграли парламентские выборы девяносто девятого, а ведь никто не верил, что можно создать блок «Единство», сформировать команду, подвигнуть губернаторов отказаться от клятвы Лужкову и Примакову и работать на новую власть… (Может, вы плохо помните, но Примаков с Лужковым уже проводили по стране перекличку – так, как это в советское время делалось.)

Никогда не забуду, как за четыре недели до выборов в Думу (именно на них решался вопрос о президентстве!) один из заместителей Лужкова явился ко мне. Накануне наши соперники сняли программу Доренко в Башкортостане, и начал он жестко: «Борис, ну ты понял, что ОРТ закроем по всей стране? Что ты делаешь? Мы уже белую лошадь победителям приготовили, и портфели министерские поделили – все равно у вас шансов нет. В общем, у меня к тебе просьба: сделай так, чтобы до выборов Доренко в эфир не выходил».

Ответил я просто: «Если вы так уверены, что выигрываете, почему же настаиваете на отлучении Доренко от телеэфира?». Тот пояснил: «Чтобы не осложнять ситуацию». – «Чтобы не осложнять, пусть все идет, как идет. Хотите закрывать регионы? Пожалуйста – не думаю, что у вас хватит на это сил». Это я к тому, насколько сильным было тогда противостояние, и когда мы победили, Володин звонок перехватил меня по дороге на дачу: «Ты не можешь вернуться?». Я приехал, и Путин сказал, что страшно благодарит: мол, сам до конца не верил в успех. Тогда мы и побратались…

Зимой девяносто девятого, когда начались разговоры о том, не подумать ли ему о президентстве, я был у него на даче, и, едва на эту тему завел разговор, Володя ко мне наклонился и произнес: «Послушай, знаешь, чего я больше всего на свете хочу?». Я плечами пожал: «Нет». – «Быть Березовским». Потом сделал паузу и попросил: «Дайте, пожалуйста, мне “Газпром”!..». Теперь-то мы видим (улыбается): Путин «Газпром» контролирует…

– …но Березовским так и не стал…

– Увы, если честно, у меня тогда не было времени, чтобы хорошо Володю узнать…

– Хотя надо было…

– Это уже другой вопрос, но история сослагательного наклонения не имеет. Меня как раз покоробило, когда он сказал, что хочет мной быть (я серьезно к этому отношусь, потому что хорошо помню, как Чубайс вспоминал, что хотел быть Собчаком). Вообще, я считаю, что, когда человек хочет быть кем-то, какой-то глубинный порок внутри он имеет.

– Проблемы уже есть…

– …поэтому я даже Бадри после этого разговора с Володей все рассказал, причем в контексте: что-то у него не так.

– Когда же вы с Путиным почувствовали взаимное охлаждение?

– Ну, я скажу, никакой горячей любви и не было – просто нормальные, добрые, дружеские отношения, а разрыв, думаю, наметился в декабре девяносто девятого, практически сразу после парламентских выборов, когда наши войска в Чечне подошли к Тереку. Не утверждаю, что я ох какой эксперт, но поскольку, будучи заместителем секретаря Совета безопасности, полтора года провел в Чечне…

– …ситуацией владеете хорошо…

– И не только поэтому. Первое мое путешествие из Москвы состоялось в шесть лет – я отправился с бабушкой в Очамчиру, на берег Черного моря.

– Это же Грузия…

– Да, столица Мегрелии. С тех пор на протяжении тридцати лет ездил на Кавказ каждый год и поэтому действительно неплохо знал населявших его людей, их проблемы, особенности. Задолго до погружения в политику я четко понимал отличия менталитета чеченского от грузинского, грузинского от абхазского, а уж Чечня все это отполировала.

Имея опыт действительно уникальный, я сказал Путину: «Володя, проблема в том, что победа – не флаг над Грозным, главное, чтобы чеченцы считали, что проиграли, а мы считали, что победили. Вы хотели реванша за поражение в первой чеченской войне (а я категорически выступал против второй – еще в июле, когда был премьером Степашин, беседовал с ним на эту тему)? Такой результат достигнут – не нужно теперь штурмовать Грозный».

Здесь вот мы с ним разошлись… Это еще не было конфликтом, я бы не сказал даже, что пробежал холодок, но что-то такое появилось, обозначились разногласия… С тех пор я практически не принимал никакого участия в президентской гонке, считая, что, как следствие победы парламентской, вопрос, безусловно, решен. Более того, на достаточно долгое время покинул Россию и вернулся перед самыми выборами, а после того, как в марте 2000-го Путин стал президентом, мы встречались уже не так часто. Приблизительно раз в две недели общались и проговаривали основные идеи, как делали это и раньше.

Теперь попытаюсь расставить все точки над «i», дабы развеять сомнения, потому что бытует множество домыслов, будто я хотел президентом манипулировать и так далее… Поймите, у меня была с ним конкретная договоренность, что я имею возможность высказать свое мнение по любому кажущемуся мне важным вопросу…

– …а его дело – услышать это или же нет…

– Его дело – выслушать, но решение принимает лишь он, потому что ответственность за последствия ложится на него, а не на меня. Фактически я выступал в качестве неформального консультанта: к нему можно прислушаться, но можно его и послать…

Не скажу, что именно тогда наступил переломный момент в отношениях, но стало ясно: есть какие-то принципиальные вещи, по которым наши мнения кардинально расходятся. Мы, в частности, договорились, что я вправе поднимать любую тему, аргументируя свое понимание… Если моя идея не принимается, это абсолютно нормально, но недостаточно просто отмахнуться: «Ерунда!» или «Ты не понимаешь!» – с другой стороны тоже должна быть аргументация.

– Думаю, это раздражало его и тяготило…

– По крайней мере, при обсуждении второй чеченской кампании ничего подобного я не заметил. Просто почувствовал, что есть какие-то соображения (и это естественно), которые составляют суть государственной политики, а поскольку она является конфиденциальной, я не получил аргументированного ответа, почему, собственно, войскам нужно идти дальше. В воздухе как бы витало, что есть какие-то доводы, которые он не хочет пока озвучивать, тем не менее, отношения оставались нормальными, рабочими…

Дальше возникла история уже другого характера – то есть там не было никакой государственной тайны, никаких предполагаемых скрытых моментов, не рассчитанных на публичность, и связана она с изданием указа о создании семи федеральных округов и появлением четырех законов, которые существенно ограничивали роль Совета Федерации (и не только его). Грубо говоря, это был первый серьезный шаг к централизации власти.

В то время я был депутатом Госдумы от Карачаево-Черкесии и, когда узнал (так же, как остальные коллеги), что подготовлены такие законы и соответствующий указ вышел, очень удивился.

Собственно, у меня было два принципиальных возражения. Первое: создается параллельная структура, не прописанная в Конституции (мало того, что она централизирует власть, – одновременно еще и размывает ее, потому что появляются органы с параллельными функциями), и второе: этими законами Путин присваивал себе право снимать губернаторов, которые в то время еще избирались. Да, снимать через некоторые процедуры (а именно после предъявления обвинения или возбуждения прокуратурой уголовного дела), но это противоречило духу Конституции, поскольку человек, вина которого в суде не доказана, еще не преступник. Ну и, наконец, самое главное: губернатора, если он избран, а не назначен, лишать поста можно только через некую процедуру импичмента.

Первым, к кому я обратился, был глава администрации президента Волошин. Я сформулировал ему все свои соображения, по существу он не смог ничего возразить, и тогда я встретился с Путиным и то же самое изложил ему. В ответ услышал, что Россия разваливается, что губернаторы сошли с ума и погрязли в коррупции, – в общем, избитую фразеологию. Между тем к этому моменту стало очевидно, что первый шок, вызванный революционным преобразованием страны, прошел. В 2000 году губернаторы уже хорошо понимали, что единая Россия лучше, чем отдельные княжества, и поскольку этот переворот в менталитете свершился, приведенные поверхностные аргументы, с моей точки зрения, не выдерживали никакой критики, а кроме них, не было ничего.

В общем, я пообещал Володе, что напишу ему письмо и изложу на бумаге, почему предложенные им новшества считаю ошибкой. Так и сделал, а когда мы увиделись в следующий раз, попросил написанное мною прокомментировать. Он отказался. «Тогда, – сказал я, – предлагаю другой вариант: пускай эта полемика будет публичной, то есть письмо личное я трансформирую в открытое и опубликую»…

– Да вы просто на рожон полезли!

– С позиции его менталитета, наверное, так все и выглядело, но я-то исходил из того, что накануне мы говорили о строительстве нормального демократического государства…

Кстати, до этого был еще один эпизод, когда я, в его понимании, полез, как вы выразились, на рожон. Когда Путин стал президентом, я сказал ему, что, по-моему, практически вся база для поступательного движения вперед построена и не хватает лишь одного – оппозиции. Так получилось, что в результате парламентских выборов мы ее, по существу, уничтожили, а поскольку Примаков и Лужков, противостоявшие нам, на идейных борцов не тянут, оппозиции на поляне и вовсе не оказалось. Нам, считал я, реально нужен аналог партийной системы, а если вы помните, «Единство» на выборы шло вообще без всякой политической программы, и это тоже была моя идея, потому как был убежден, что в течение избирательной кампании никто многостраничный документ не прочитает. Голосуют не за программу, а за человека…

– …на постсоветском пространстве уж точно…

– Короче, пришло время формирования и идеологии, и программы, поэтому Володе я предложил: «Решай – левый ты или правый, а я займу противоположную сторону». При этом уточнил, что, конечно, мне предпочтительнее, чтобы он был левым, потому что правая идеология созвучна моим убеждениям. Не могу сказать, что обсуждали мы это серьезно, тем не менее, Путин все выслушал, а потом… появился указ…

В результате я, как и обещал, опубликовал 31 мая 2000 года в «Коммерсанте» открытое письмо, и дальше началась довольно серьезная, тем не менее демократическая борьба. Со стороны президента – за то, чтобы предложенные им законы были приняты, а с моей стороны – чтобы они не прошли. Параллельно, добавлю, происходило много разных, вполне недемократических движений – в частности, я узнал, что ежемесячно каждому депутату от «Единства» выплачивают зарплату в пять тысяч долларов, чтобы голосовал по указке Кремля. «Ну, раз вопрос в деньгах, – сказал, – то я буду платить по семь тысяч». Естественно, никто этого не скрывал (собственно, как и Кремль, финансировавший народных избранников в открытую), и вот тут уже Путин меня пригласил и был очень зол.

– Очень зол – это как? Употреблял крепкие выражения?

– Выражения были нормальные, но он спросил: «Какое ты право имеешь таким вот образом…» Я не остался в долгу: «А ты какое имеешь право..?»

– По-моему, вы зарвались…

– Позвольте, но я действительно воспринимал тогда Путина как человека, который слышит, – иначе зачем меня приглашать?

– То есть он еще слышал?

– Безусловно, хотя аргументация основывалась, как я потом понял, на его менталитете. Он, например, абсолютно искренне убежден, что централизованное управление Россией, централизованная политическая система лучше, чем самоорганизующаяся, саморазвивающаяся…