Текст книги "Где ночуют боги"

Марат Бельман и Стив Джобс на его майке вместе внимательно посмотрели на Эдо, и Марат спросил Антона:

– Кто это?

– Мой водитель, – сказал Антон, и тут же подумал, что это может обидеть Эдо, и добавил: – Телохранитель. – И еще добавил: – Помощник.

Эдо посмотрел на Антона тепло. Серия быстрых повышений по службе ему явно понравилась. Бельман, напротив, посмотрел на Антона удивленно и сказал:

– Я понял. Ну так что будем делать, Антош? Чтобы засунуть внутрь Сочи все, что теперь в нем должно поместиться, надо как-то разжать это все, сделать пошире, побольше: дороги, парковки, реки, долины, вершины, снега. И, что хуже всего, мозги местной администрации…

Антону очень не нравилось, когда его называли Антошей. Бельман это знал и всегда специально называл его Антошей. Антон пожал плечами и сказал:

– Ну, я буду создавать положительный образ. А что делать тебе, Маратик, я даже не знаю. – Бельману тоже очень не нравилось, когда его называли Маратик, поэтому Антон всегда именно так его и называл. – Ты же аналитик. Вот и проанализируй, где тут поставить Олимпиаду и «Майбах».

На этом первая встреча обожавших друг друга коллег завершилась.

Далее Антон Рампо принял посильное участие в решении и других наболевших проблем. Как рассказал Антону Эдо, пробки в Сочи стали даже хуже, чем в Москве, так что у местных водителей появились новые привычки. Во-первых, нарды. Сочинские автомобилисты и раньше играли в нарды, но в паузах между поездками. Теперь стали играть на ходу, если эти поползновения со скоростью червя можно считать ходом. Во-вторых, водители-армяне стали брать с собой в поездку сыновей, чтобы не удивляться тому, как они быстро растут, и чтобы во время поездок по городу передать сыновьям знания жизни. И в‑третьих, водители стали возить с собой пустые бутылки из-под йогуртов.

– Зачем? – спросил Антон.

Эдо пояснил зачем, несколько смутившись. В пробке у человека, выпившего жидкость, и не обязательно йогурт, может возникнуть желание, удовлетворить которое в пробке непросто. Но можно, если есть бутылка из-под йогурта.

– А почему именно из-под йогурта? – с глупым лицом спросил Антон.

Эдо окончательно смутился и сказал:

– Такие вопросы задаешь, даже неудобно.

Таким образом, производители бутылок для йогуртов, того, вероятно, не зная, точно попали в формат. Страшно и думать, что они могли рассчитывать на это заранее. Так подумал Антон и решил, что, несомненно, столкнулся с маркетинговым феноменом.

Феномены в Сочи были на каждом шагу. Например, на совершенно новых дорогах постоянно обновлялось покрытие. Можно было приписать желание обновлять новое неистовому перфекционизму строителей. Но, глядя на их лица, Антону было очень трудно приписать им что-то неистовое, а тем более имеющее отношение к перфекционизму. Тогда Антон предположил, что, вероятно, этот сизифов труд хорошо окупается. Но, с другой стороны, разве Сизифу платили?

Кроме того, дороги постоянно менялись, и никто не мог объяснить, для чего. Менялась ширина и длина, полосность и направление движения. Менялись и дорожные знаки… Прежние при этом не снимали, а закрывали куском черной клеенки. Если ветер срывал или прошедшая мимо корова съедала клеенку, соседние знаки иногда призывали к вещам несовместимым: немедленно остановиться и при этом удерживать скорость 90 км в час. От этого у водителей стало появляться тревожное чувство, что они заснули за рулем и все это сон. Водители стали останавливаться то там, то сям, чтобы выспаться во избежание аварийных ситуаций. Понятное дело, что такая ситуация – множество водителей, впавших в оцепенение посредине дороги, как куры при виде гриля, – сама по себе была аварийной. Со временем перестали понимать, как и куда ехать, даже гаишники. Антон Рампо во время поездки с Эдо лично наблюдал такую сцену. Их машину остановил гаишник, и между ним и Эдо произошел такой разговор:

– Вы куда едете, а? Вы что, не знаете, что здесь нельзя ехать? – спросил гаишник.

– Уважаемый, утром же еще было можно?!

– Было можно?

– Отвечаю, я проехал!

– А сейчас?

– Я не знаю. Сам скажи, что думаешь.

– Я растерян вообще.

– Тяжело тебе, братик.

– А кому щас легко. Слушай, если узнаешь, как ехать можно, как нельзя, по-братски маякни мне, чтоб я не стоял тут с палкой, как памятник дирижеру.

– Проблем нет, сделаю. Кричи телефон.

После этого гаишник продиктовал Эдо свой номер и заодно переписал себе номер Эдо с надписи «Продаю» с заднего стекла машины на случай, если сын гаишника, когда на следующей неделе вернется из армии, захочет купить «девятку». Потому что когда человек приходит из армии, ему надо помогать сделать первые шаги по этой жизни. Ведь если люди не будут друг другу помогать делать первые шаги, очень легко оступиться – много есть скользких дорог, и много таких примеров видели они оба: и Эдо, и гаишник, и оба они такой судьбы сыну гаишника не хотели бы. Вот такой разговор был у Эдо с гаишником. Антон, слушая их диалог, подумал, что особые отношения, простые и теплые, воцаряются в мире людей, когда приходит беда. Например, Олимпиада. Потом Антону в голову пришла мысль, что, получается, он должен создать положительный образ беды. Этот вывод удивил и огорчил Антона, потому что положительный образ беды явно требовал больших затрат, и возможно, даже затрат из его неприкосновенного личного бонуса. Антон решил, что думать так не надо, и перестал. Прекратив думать о плохом, он сразу понял, как можно создать положительный образ, например, дорожных пробок. Мир движется сейчас очень быстро. Люди на ходу не успевают толком ничего. А пробки – это шанс остановиться, подумать о жизни, о своем месте в ней. В сущности, стоять в пробке – это как смотреть на цветение сакуры, если настроиться правильно. Приходит понимание скоротечности жизни.

Когда Антон высказал эту мысль Эдо, тот сказал, усмехнувшись:

– Понимание скоротечности жизни, братуха, у нас тут у всех с семи лет, у многих даже раньше, и что?

Антон не стал втягивать Эдо в философский диспут. Самого же Антона его подчиненные в это время втянули в очередную проблему. В город должны были приезжать высокие гости: Путин и другие серьезные люди. Запретить им приезжать в Сочи не было никакой возможности. Свободный проезд без пробок для высоких гостей был обеспечен – дороги просто перекрывали, тем самым давая остальным людям возможность подумать о скоротечности жизни. Но что могли увидеть высокие гости, проезжая свободно? Они могли увидеть самое страшное – жизнь. Аналитики во главе с Бельманом сомневались, что Путину и его иностранным друзьям все это понравится. Конечно, многое можно списать на местный колорит, привычку армян сушить ковры на балконах, привычку коров выходить на правительственную трассу. Колорит, мсье. Это колорит, не смотрите туда. И все же было понятно, что лучше мсье не видеть все это.

Еще до приезда Антона местные жители получили инструкции. Например, привести крыши домов к единой цветовой гамме. Армяне – древний народ строителей. Они любят и умеют строить. Но вот с цветовым решением крыш есть проблемы. Ведь каждый строитель хочет как-то превзойти соседа. Превзойти по этажности можно, но есть свой предел: небоскреб не поставишь – горы, большой наклон участка: если упадет, и хурму поломает, и подавит кур во дворе мегабилдинга. Превзойти по дерзости архитектурной мысли можно попробовать, но готика у армян не в ходу. Дома они строят, чтобы летом держать отдыхающих, а отдыхающим жить в готике страшно. Остаются фасады и крыши. Они в Сочи самых разных цветов: синие, желтые, ярко-зеленые. Иные цвета и Ван Гог бы не знал как назвать. Соответственно, первая инструкция строго требовала весь этот армянский импрессионизм срочно превратить в средиземноморский стиль: белые домики, красные крыши. С белыми домиками было понятно, проблему быстро решал алебастр. А вот как быть с крышами? Армяне сначала присели в раздумьях: жить без крыш не хотелось, и выбросить жалко красивую ярко-желтую крышу. Поехали дружно за краской. Был момент, когда красная краска в Сочи покупалась с такой скоростью, как будто терракотовая армия династии Цинь решила срочно покраситься перед новым походом. Вопрос был решен. Правда, некоторые жители прогадали с водостойкостью краски, и после частых в Сочи дождей крыши снова пытались стать синими, желтыми и ярко-зелеными. Но эта проблема решалась матом и повторной покраской.

Вторая инструкция касалась ковров. Чистюлям армянам запретили сушить ковры на балконах. Поначалу, конечно, те приуныли. Жить среди влажных ковров кто захочет? Но тот, кто силен духом – а армяне духом сильны, – может какое-то время походить по сырому ковру, не размякнув.

Третья инструкция касалась коров. Скотина поняла всю важность момента не сразу. Но ей объяснили про пиршество спорта и про неизбежный убой в случае нарушения инструкций. Временно не выходить на федеральную трассу во время проезда Путина и не класть ароматные лепешки на пути и без того грустного президента жвачные согласились. Но оставалось еще много других вещей: курятников и коровников, лачуг и сараев, домов и домишек, людей и людишек, которых высоким гостям не хотелось показывать. Аналитики поначалу предложили решить проблему за счет скорости. Можно везти Путина и его друзей очень быстро. Тогда и курятники, и индюшатники, и разноцветные, как рыбы Красного моря, крыши армянских домов – все бы это сливалось в один ровный фон, приятный для глаз, грустных глаз Путина. Но первые же расчеты показали, что кортежам высоких гостей придется ехать слишком быстро, как бобслеистам, а это, увы, невозможно. Страдающие перфекционизмом строители все время чинили дороги. Была еще идея не переделывать все, ведь это трудно и долго, а просто снести – это быстро и весело. Снести все, что находится слева и справа от трассы. Но решение было проблемным. Во-первых, чтобы снести все дома, нужно было куда-то деть их обитателей. Предполагалось, и не без оснований, что люди, потерявшие кров, не захотят жить как ветер, свободно и вольно, ведь они армяне, а не цыгане, да и цыганам нужны кибитки, гитары, театр «Ромэн», что уж говорить об армянах, домовитых и довольно оседлых. Во-вторых, если снести все, высокие гости увидят необитаемую сушу, им это может показаться тревожным: как правило, необитаемые на планете места просто непригодны для жизни, пустыня Намиб, например. А проводить пиршество спорта в пустыне Намиб – это как-то рискованно. Значит, нужно построить на месте снесенных жилищ что-то другое, чтобы было понятно, что места обитаемы. Но что? Элитные поселки, конечно. Но они потому так и называются, что живет в них элита, построить-то можно, но где быстро взять столько элиты? Правая рука Антона, идиот Игорь Беленький, например, предлагал заселить поселки актерами, которые будут изображать элиту. Но было понятно, что актеров нужно много, а одного взгляда на русское кино достаточно, чтобы понять: актеров в стране не хватает, Безруков с Хабенским населить собой кучу поселков не смогут, да и примелькаются быстро, если будут появляться то там, то сям, слева и справа от трассы.

Выслушав все это, Антон подумал: «Гоголь – гений. Что тут добавишь. Творения гения живут вечно, как мамонтенок Дима в вечной мерзлоте, если его не трогать и не отправлять в мировой тур по музеям, конечно. Герои «Ревизора» проблемные объекты в городе просто окружали забором, чтобы проблему просто не было видно. Это чисто русский креатив. Он всегда работает. Построить забор проще, чем сносить все это: дома, курятники, коровники и… Как называются строения для коз? Козятники?» Глава креативного штаба Антон Рампо немедленно озвучил идею своим подчиненным: «Друзья мои! Не надо пытаться создать приятное впечатление от города Сочи при ближайшем его рассмотрении. Надо заблокировать само ближайшее рассмотрение. Забор! Нам нужен высокий забор» – так сказал глава креативного штаба.

Восторг подчиненных был полным. Игорь Иванович Беленький сказал, мигая глазами, как самолет огнями на посадке:

– Антон Ильич. Мы бы без вас – никогда!

С этим трудно было поспорить. Так, благодаря Антону Рампо, в Сочи появился забор. Высокий и длинный, как Китайская стена, желтый, как она же. Даже при не очень быстром проезде забор гарантировал для глаз Путина и его высоких гостей не пеструю ленту армянского быта, а сплошную желтую реку перемен. Армяне продолжили жить за забором, потому что за забором тоже жить можно. Вот так.

К трем часам пополудни Антон изнывал от жары. В Сочи нет весны как таковой. После дождливой, сырой, депрессивной зимы сразу начинается лето, влажное, знойное. Жара в Сочи была не такой, как в Москве. В Москве она пыльная, сухая, воняет асфальтом, горячим, или пахнет приятно: асфальтом мокрым, когда по утрам его поливают из пузатых машин. Этот запах Антону нравился с детства – так пахли улицы, когда он шел в школу утром, и скоро были каникулы, и вся жизнь была впереди. В Сочи жара была душной, мокрой, липкой, нестерпимой, как пожизненный срок в камбоджийской тюрьме. Пот тек рекой по лицу, спине, ногам и рукам. В офисе креативного штаба Антон попробовал вытирать пот салфетками, которые в огромном количестве обнаружил в переговорной. На салфетках имелась тщеславная надпись: «Креативный штаб». Антон нашел даже такое решение дизайна салфеток одиозным, но стильным. Он взял две толстые пачки салфеток, закрылся в туалете, снял рубашку и оказал себе помощь. Вытер подробно себя всего: лицо, шею, затылок, подмышки, грудь, живот, даже попробовал вытереть спину, извиваясь как ящерица. На время Антон стал сухим и на время перестал казаться себе американским «марином» в Ханое. Но когда Антон вышел из туалета, Игорь Иванович Беленький спросил вдруг испуганно:

– Антон Ильич! Что у вас случилось с лицом?!

И тут же попытался руками что-то исправить в лице Антона, на что глава креативного штаба ответил протестом. Потом Антон сам ощупал руками свое лицо, а затем осмотрел его в зеркале. Все лицо было в мелких комочках, фрагментах размякших от пота салфеток. Комочки облепляли все части тела Антона: шею, руки, живот. Пришлось снова идти в туалет и там опять извиваться, удаляя комочки. В конце концов Антон очистился, но на лице у него остался рисунок, похожий на воинственную татуировку юноши-бушмена, – это перешла на лицо Антона надпись «Креативный штаб». Глава штаба был маркирован названием организации, которую возглавлял. Что было патриотично по-своему, но унизительно. Беленький виновато кричал Антону через дверь туалета, что забыл предупредить его заранее: если салфеткой вытереть что-нибудь мокрое, краска переходит на этот предмет. Беленький просто не думал, что Антон Ильич будет вытирать салфеткой лицо, но это не страшно, краску снять можно, снимается она либо со временем – выгорает на солнце, либо можно потереть хорошенько жесткой щеточкой с мылом. Рампо сначала наотрез отказался подвергать свое лицо выгоранию на солнце, и уж тем более он никогда в жизни не тер лицо жесткой щеткой с мылом, как спину коня. Но Игорь Беленький сообщил через дверь туалета, что через полчаса надо ехать на пресс-конференцию, принять участие в которой Антон Ильич должен как глава креативного штаба. И Антону пришлось тереть лицо щеткой. В ходе этой болезненной и кропотливой работы он проклял всех: создателей салфеток и краски для надписи на них, создателей креативного штаба Олимпиады, и уже собрался даже проклясть Мишу Минке, за то, что тот его во все это безумство втянул. Но потом вспомнил, нет, не про Путина – про личный бонус и остров. Эта мысль как-то сразу утешила. Антон подумал, что если бы ему две недели назад, к примеру, предложили потереть лицо щеточкой с мылом за миллион долларов, он бы, вероятней всего, согласился. «Так что нечего роптать на судьбу», – подумал Антон и продолжил стирать слово «штаб» со лба. Когда надпись с лица главы креативного штаба исчезла, лицо стало красным, и Антон даже подумал, что с таким горящим лицом давать интервью нехорошо, люди могут подумать, что говорящему стыдно за все, что он говорит, или что он все врет. С другой стороны, давать интервью со штемпелем «Креативный штаб» на лице тоже было бы глупо. Антон намазал лицо кремом для проблемной кожи, который был предоставлен личной секретаршей Антона, кожа которой была и правда проблемной, как и вся ее внешность. Лицо гореть перестало, а красноту удалось скрыть пудрой, напудрила Антона вторая его секретарша, страшная, как память о Хиросиме. Когда секретарша его гримировала, Антон закрыл глаза, чтобы не видеть ее лицо так близко.

А еще через полчаса Антон Рампо уже стоял, окруженный толпой журналистов. Пресс-конференция проходила в центре живописного скверика, утопающего в цветах и сотрудниках охраны Козака – правая рука Путина прибыл на место, как всегда, первым. Скверик назывался гордо парком Бестужева в честь декабриста Александра Бестужева-Марлинского, погибшего, вернее, пропавшего без вести во время высадки десанта царских войск на мыс Адлер. В центре скверика имелась табличка с коротким рассказом о геройской пропаже декабриста без вести на этом месте 7 июня 1837 года. Журналисты сразу же с жадностью накинулись первым делом, конечно, на Козака. Один из репортеров – в очках, с длинными волосами и умным лицом – явно был либералом. Правую руку Путина либеральный сорняк спросил:

– Вы можете сказать народу правду: сколько это стоит?

Козак посмотрел на журналиста и усмехнулся – он явно не понял, на каком основании этот жалкий комок органики говорит от имени народа – и спокойно изрек:

– Что именно?

– Что? Как что? – взвился сорняк. – Ваша с Путиным грандиозная афера. Ваша так называемая Олимпиада!

Козак посмотрел на интеллигента как будто с очень большой высоты, как орел смотрит с высоты своего полета на мышь-полевку. И ответил все так же спокойно:

– Она не «ваша». Она наша общая. Олимпиада – наша общая победа.

– Так все-таки, сколько? Сколько стоит эта победа? – все еще пытался унизить Козака сорняк демократии, не понимая, что унижает себя.

Козак выдержал паузу и заговорил, обращаясь к камере телеоператора – журналист для него не существовал. Козак говорил с людьми, со страной, говорил как дома, за чашкой горячего чая с лимоном, тепло и доверительно:

– Дорогие россияне. Олимпиада – большой праздник. Это как свадьба – не каждый день бывает. И если гостей уже позвали, не ставить же на стол консервы, правда? Мы же не хотим ударить в грязь лицом?

На этом месте Козак сделал паузу, чтобы люди, к которым он сейчас обращался, могли ответить твердо:

– Нет, не хотим.

Как бы получив ответ, Козак продолжил:

– Ну тогда что же делать? Надо потратить некую сумму. Да, немалую, но ведь и дело большое! Надо поднапрячься.

– А может, люди не хотят напрягаться ради танцев на льду? – спросил журналист, все еще говоривший от имени народа, о котором знал явно меньше, чем Козак.

Козак же, повернувшись к камере, с улыбкой усталого хирурга сказал:

– Мы справимся. Да, будет трудно. Зато будет что вспомнить.

Журналист попытался последний раз атаковать представителя президента уже без всякой надежды, как комар – крокодила:

– А почему вы эту некую сумму три раза увеличивали уже? Вы что, считать не умеете? А строить вы умеете так же плохо, как считать? А может, посчитали все правильно в первый раз, а потом деньги куда-то делись? А?

– Что значит «делись». Куда «делись», – спросил Козак с невопросительной интонацией.

Антон помнил эту невопросительную интонацию. От нее становилось не по себе и хотелось стать потерявшимся ребенком, которого не могут наказать строго, а наоборот, отводят домой и даже хвалят родителей, за то что ребенок такой маленький, а уже помнит свой адрес.

Примерно эти же чувства испытал и либеральный сорняк. Он как-то сразу обмяк, правдолюбивый пыл из него вышел, как газы. Он еще пытался что-то мямлить, но все было кончено. Козак поставил точку:

– Ну что. Спасибо, что подняли этот вопрос. По каждому такому случаю мы будем разбираться. Кто попробует сунуть руку в карман государства – останется без руки. Кто сунет нос, – тут Козак впервые посмотрел на журналиста, – останется без носа соответственно.

Затем сорняк снова перестал существовать для Козака, таким образом, журналист просуществовал для Козака, как нейтрино, очень недолго. В заключение, снова обращаясь к россиянам, которых он знал и любил, Козак сказал:

– Дорогие мои. Не возмущаться, а гордиться надо, что страна столько тратит на праздник спорта. Спасибо.

На этом интервью было закончено, охрана Козака тут же окружила его и увела к машинам кортежа.

Антон смотрел вслед Козаку и думал о гордости. Антон размышлял о том, что человек должен чем-то гордиться. Если ему нечем гордиться – он погиб, это факт. Рампо и самому хотелось бы чем-то гордиться. Но иногда, такие моменты бывали, конечно, нечасто, иногда ему казалось, что гордиться тут нечем. Тут – это в жизни Антона Рампо. Да, он стал концептологом. Востребованным. Но разве об этом мечтал он в юности? Нет. Он мечтал жить как молния: скоротечно и ярко. Он мечтал быть как Гагарин: первым, всенародно любимым, до обидного рано ушедшим, но ставшим улицей, площадью, почтовой маркой, школой, планетой в далеком созвездии, горным хребтом, ледоколом или просто портретом, что висит над столом у мальчишки, которому тот поверяет свои простые секреты… Так Антон мечтал в юности. А что из всего этого получилось? Когда Антон задавал себе этот вопрос, все внутри наполнялось холодным стыдом. Тогда Антон прибегал к бичеванию общественных язв. Это работало и всегда помогало. Общество всегда выглядело намного хуже Антона Рампо, и от этого становилось легче, холодный стыд проходил. Вот и в этот раз Антон, глядя вслед Козаку, стал бичевать современное общество, чтобы не думать, что жизнь оказалась похожей не на грозу над Памиром, а на пресс-конференцию в скверике.

Вот и все. Он сказал им гордиться, и они, люди, будут гордиться. Гордиться – это не трудно. Чтобы гордиться, много ума не надо. Что же получается? Тот, кто не умеет считать, должен гордиться тем, что не умеет считать? Архитекторы – тем, что не умеют строить? Хоккеисты – тем, что плохо играют? Значит, люди должны гордиться тем, что они – идиоты? Патриот – это гордый идиот? Так получается? Но почему?!

А люди? Что люди? Им надо, чтоб им сказали из телевизора: «Ничего, поднатужимся, как-нибудь выкрутимся, как шурупы, будет трудно, зато будет что вспомнить потом». И они это сделают. Поднатужатся, выкрутятся – им не впервой. Сроки, конечно, сорвут, кое-что не успеют построить, например хоккейную раздевалку, ну не беда, хоккеисты тоже люди, могут переодеться уж как-нибудь, отойти за заборчик. Не успеют построить заборчик – товарищи по команде могут подержать полотенце, пока хоккеист переодевается, или трибуны могут зажмуриться, чтоб не стеснять центрфорварда. А для чего, во имя чего? Чтобы не ударить в грязь лицом? Перед кем? Перед иностранцами? Презирающими все, что восточнее Кенигсберга, и всех, кто им это показывает? Да. Какое же, в сущности, жалкое зрелище представляет собой человечество. От этой мысли, как всегда, Антону стало чуть легче.

В это время журналисты, отпустив Козака, устремились к Антону. Перед началом интервью его попросили встать на фоне таблички, на месте пропажи без вести декабриста Бестужева-Марлинского и пушки времен Кавказской войны, установленной рядом. Антон не стал возражать, журналисты сделали снимок, а потом, обнаглев, попросили главу штаба сесть верхом на пушку. Но, зная от Эдо, что быть отдыхающим – горькая участь, фотографироваться как отдыхающий Антон отказался. Разочарованные тем, что не получилось сделать из главы креативного штаба посмешище, журналисты злобно набросились на Антона с вопросами. Все тот же либеральный сорняк, потерпевший поражение от Козака, решил попытать счастья с Рампо:

– Может, хоть вы нам расскажете, кому выгоден весь этот спортивный идиотизм?

За плечами Антона были сотни успешно проведенных переговоров с акулами, аллигаторами, электрическими скатами и другими видами богатых заказчиков агентства «PRoпаганда». Поэтому, хоть Антон и уступал Козаку в гипнотической силе, журналист и для него не представлял серьезной опасности.

Антон сказал:

– Простите, как вас зовут? Вы корреспондент какого канала? – Антон подсекал журналиста привычно, как рыбак карася.

– Меня зовут Игорь. Собачкин. Я с местного канала, девятого, – скромно сказал журналист.

– Да? А я думал, на федеральном, на Первом, – сказал Антон. – У вас хорошая дикция, юмор. Вам надо на Первом работать. Не думали?

– Ну… Ну да, – охотно признал журналист. – Я думал, конечно, я, в общем-то, как бы не против, но как я туда…

– Скиньте мне резюме, я Косте скину – он ищет таланты.

– Это что… Эрнст?! – Журналист стал чуть ниже, потому что подогнулись коленки – Антон тоже умел подгибать коленки у собеседника, только делал это иначе, чем Козак.

– Да, Костя же в поиске постоянном, – сказал Антон с улыбкой Будды, – другой бы давно уже искать перестал, а Костя – нет, ищет, в этом он весь.

– Я… все скину, сегодня, а на какой адрес? Паша, дай ручку, быстрее!

Журналист потребовал ручку у оператора, тот перестал снимать Антона и принялся панически хлопать себя по карманам в поисках ручки, Собачкин тоже стал хлопать и себя, и оператора по карманам, а вопрос, кому выгоден идиотизм, мгновенно потерял в его глазах актуальность. Кинжальный удар был нанесен Антоном расчетливо, раненая добыча агонизировала, и Антон спокойно за ней наблюдал. Эту технику креативщик перенял у варанов Комодо, в зловонной пасти которых содержится очень много бактерий, поэтому они наносят всего один укус, а потом наблюдают, как жертва медленно загибается от неизбежного сепсиса, а когда та валится с ног, варан подходит и с аппетитом ест ее заживо. Через пару секунд оператор, порвав заклинившую молнию на жилетке, достал-таки ручку, журналист выхватил ее и приготовился записывать на руке адрес почты Антона. Это было похоже на разговор наркомана с дилером: наркоман совсем потерял человеческий облик, а дилер великодушно продиктовал заветный адрес:

– Пиар, собака, пропаганда, точка, ру. Все как слышится – так и пишется.

Это был мейл общей почты агентства «PRoпаганда». Письма, приходящие на этот адрес, никто никогда не читал – заказчики Миши Минке никогда не писали писем на почту. Они иногда приезжали в агентство с охраной, а чаще Миша Минке летал к ним сам: в Сургут, Куршевель и другие места гнездовья заказчиков.

– Спасибо! Такой простой адрес! – совсем опустился Собачкин. – И такой… Все сразу понятно! Большое спасибо! Я сегодня же вышлю! Вечером! Ой! У меня же нет резюме, я же не думал, но я напишу к девяти! И сразу вышлю, а в девять не поздно?

– Нет, конечно, – улыбнулся Антон. – Я сова, Костя тоже сова.

Журналист улыбался Антону, как ребенок отцу. Антон даже позавидовал ему немножко и подумал: «Несчастный поверил: вот началось, я понравился главе креативного штаба, такому человеку! А почему? Да потому, что во мне виден напор! И я пришлю ему резюме, где расскажу о трех своих самых лучших острых сюжетах. Первый – про ухудшение климата в Сочи в контексте его ухудшения на планете. Второй – про спасение кавказского долгоносика, он живет в дуплах лесов, а леса вырубаются, а насекомое, лишившись дома, может просто исчезнуть и обречь на голодную смерть кавказских дятлов, а с дятлами могут исчезнуть и все остальные, и что тогда будет?! Нужны срочные меры! А третий сюжет о безнадзорно пасущихся коровах местных армян, жрущих целлофановые пакеты и памперсы на помойках. Холодный мацони от этих коров продают отдыхающим, накануне перебравшим вина, которое только по цвету вино, а вставляет как водка, потому что делается из чачи и «Юппи». В итоге все в опасности: и коровы, и люди – нужны срочные меры! Три этих сюжета посмотрит Костя – он ищет таланты, и в этом он весь, – разволнуется, расходится по своему кабинету, захламленному статуэтками ТЭФИ, а потом скажет своим помощникам: “Как долго я его искал! Вот это сюжеты! Как остро! Он режет как бритва, этот Игорь Собачкин, – ко мне его, первым же поездом, нет, самолетом”».

Так действительно думал Игорь Собачкин в эти секунды, и верил, и парил над землей. А Антон Рампо смотрел на него с грустью и видел совсем другие картинки. Он представлял, как в почте, которую никто не читает, будет вечно лежать резюме Собачкина Игоря и ждать, что его прочитают…

Так думал Антон, глядя на то, как Игорь Собачкин несколько раз старательно, как первоклассник, обводит ручкой на своей руке адрес почты. Антон Рампо сумел сделать то, чего не сумел даже Козак: превратил агрессивного бандерлога в ручную макаку, с какими фотографируется низшая каста в Сочи – отдыхающие. Ручными макак делают дрессировщики, используя поощрительные лакомства – то же сделал и Антон, использовав имя Эрнста вместо банана.

Как раз в это время у сквера, где проходила пресс-конференция, появился Эдо. Он извинился за опоздание – пацаны опять намочили клеммы. Оказалось, что пока Антон давал интервью, Эдо подвез на рынок за мясом Овика, который делает барбекю для высоких гостей и всегда выбирает мясо сам, не доверяя никому другому. Мясо купили, но по пути с рынка «девятку» Эдо забрызгал мокрым куриным пометом «КамАЗ». В результате чего Эдо, по его словам, познал душу «КамАЗа», душу его водителя, душу оператора погрузчика, через край нагрузившего «КамАЗ» мокрым пометом, и, наконец, душу директора птицефабрики, который не может проследить, чтобы помет грузили сухим, а не мокрым. После мотания душ всех этих машин и людей Эдо решил не ехать за боссом на «девятке», обрызганной мокрым пометом, потому что ему было стыдно. Эдо отдал машину на мойку племянникам, которые снова залили клеммы, и пока клеммы сохли, Эдо мотал души племянников. Извинившись, Эдо спросил Антона, что сказал Козак: не выселяют ли армян? Антон успокоил водителя, сказав, что Козак только призвал всех сделать все, чтобы Олимпиада достойно прошла.

– Проблем нет, – легко согласился выполнить просьбу Козака Эдо. – Я сам хочу, чтобы она достойно прошла. Поскорей.

Затем Эдо повез начальника в Красную поляну. Антон Рампо не любил зимние виды спорта. Он не понимал, например, в чем смысл слалома. Понятно, зачем ездят на лыжах охотники или диверсанты: у них просто другого выхода нет. А у обычного человека есть много других способов передвигаться по снегу. Например, вообще не передвигаться, а просто смотреть из окна, как красиво падают снежинки. Антон всегда выбирал этот способ. А вот, например, друзья Изабель, куршевельские кретины, считали иначе: они ездили в горы, потому что это престижно, и иногда ломали себе ноги. Но это тоже престижно, сломать себе ногу в Куршевеле. Совсем не то, что сломать себе ногу в Мытищах. Все дело в престиже! Такие места, как Красная поляна или Куршевель, – как считал Антон – престижными становятся из-за стадного чувства. Но как стадное чувство может быть престижным? Антон стал вспоминать, как когда-то они с бывшей женой решали, где построить дом, свить гнездо. Процесс гнездования Антон с Леной начали, как это делают все животные, с выбора места. Антон тогда высказался категорично, что дом у них будет не на Рублевке, поскольку помнил, что во времена его детства там была деревня с дачами дирижеров, скрипачей и писателей, которым хорошо дышалось в соснах. С отцом, фотохудожником Ильей Рампо, они тогда ездили на Рублевку на пикники к художнику Раппопорту. У того был отец, тоже художник и тоже Раппопорт, он получил дачу на Рублевке еще при Сталине, за то, что нарисовал дочь вождя, Светлану. А по соседству жил Сергей Михалков, получивший дачу за стихотворение про Светлану – дочка Сталина в то время была самым верным способом получить дачу. В доме Раппопорта собирались интеллигенты, пили чай и вино, ведя беседы о том, что мир обречен. Интеллигенты все были во втором, а некоторые в третьем поколении. Поэтому все было тихо, интеллигентно и вполголоса. Читали Пастернака. Так и жила тогда Рублевка, тихо, вполголоса, под Пастернака. Сталин тоже жил на даче поблизости, ему нравилось там, поэтому там он и умер – человек он был последовательный. Все дачи Сталина были очень маленькими. Отец Антона как-то раз показал ему фотографии дачи Сталина в Абхазии, на озере Рица, похожей на домик для сторожа. Например, сторожа дачи банкира, хотя даже для сторожа она бы сегодня никак не годилась, потому что друзья банкира сказали бы: «Убогий домик какой-то у твоего сторожа, у тебя что, проблемы?» И больше такому банкиру доверия не было бы, он стал бы изгоем с плохой кредитной историей. Спальня дачи Сталина на фото выглядела вообще как гостиничный номер для малообеспеченных паломников. Есть такое понятие «малообеспеченные паломники». В Абхазии, например, много святых мест, старых храмов, келий, поэтому велик поток паломников. Так вот, для них существуют гостиницы, где нет ничего, кроме кровати и пола, а что еще нужно паломнику? Но есть и гостиницы для паломников обеспеченных, со всеми удобствами: биде, джакузи и кабельными каналами. Что еще нужно паломнику, если он обеспечен? Так вот дача Сталина на озере Рица была похожа на отель для малообеспеченных паломников – деспот был скромен. Антон находил это стильным. Но особенно его тогда поразила фотография санузла в ванной вождя народов. Мебель на даче в основном сохранилась оригинальная, поскольку была не из «ИКЕИ», а из дуба. А вот ванну и унитаз абхазские смотрители музея обновили – установили сантехнику ярко-розового цвета. Как будто Сталин был эмо. Но Сталин был явно не эмо – зачем же ему поставили, хоть и посмертно, такую сантехнику? И где вообще сантехнику такого розового цвета абхазы взяли? Такой розовый цвет Антон прежде видел только у фламинго в фильме Дэвида Аттенборо, но у фламинго, как рассказал Аттенборо, перья приобретают такой пигмент из-за рачков, которых они поедают. Для Антона так и осталось загадкой, что поедали абхазские смотрители музея, когда устанавливали в ванной Сталина розовую сантехнику. Помнил Антон и то, как Рублевка становилась престижным районом новой Москвы, в которой фотохудожнику Илье Рампо предстояло стареть, а концептологу Антону Рампо – жить. Произошло все это быстро. Дирижеры и пейзажисты, как всегда, прозевали. Пропустили в свои ряды сначала одного интеллигента в первом поколении. Пусть посидит с нами – решили они, – тем более чай принес. Потом пропустили второго – пусть посидит с нами, он вино принес. А потом уже и третьего пропустили, да еще и ворчать на него стали: «Почему печенье к чаю не принес?» Когда интеллигентов в первом поколении стало трое – а три человека, это уже организация, потому что трое уже могут голосовать, – они проголосовали. Кто за то, чтобы отныне это место стало престижным, потому что мы тут теперь будем жить? Единогласно. А кто за то, чтобы дирижерами и пейзажистами тут и не пахло, а чтобы пахло тут нами? Единогласно. Скоро на Рублевке жлобов стало много, а дирижеров мало. Потому что дирижеры как дубы – растут медленно, а жлобы как грибы – быстро. Жила жалкая кучка, а поселилось стадо. Когда в каком-то месте живет кучка, оно считается живописным, но не престижным. А когда живет стадо, место перестает быть живописным, зато становится престижным. А шоссе названо Рублево-Успенским. Лежбище воров с именем монаха-иконописца. Что-то есть в этом от самой жизни. Что, интересно, думает об этом сейчас сам Андрей Рублев, что чувствует? Ведь он святой и, значит, может думать и чувствовать даже после того, как умрет, думал Антон.