Текст книги "Дети, не игравшие в войну"

Дмитрий Иванов
Дети, не игравшие в войну

© Дмитрий Иванов, 2023

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2023

Кощей и валенок

Кощей – долговязый мальчуган лет десяти, белобрысый, с голубыми, как васильки, глазами и нагловатой, чуть наискось, улыбкой. Отец Кощея куда-то пропал ещё в тридцать седьмом, и мать как могла управлялась и с домашним хозяйством, и с работой в колхозе, и с Кощеем. Потому воспитание юнца было пущено на самотёк. Вот и рос он – «оторви да брось», деревенским хулиганом. В школу ходил редко. Больше рыбачил или подбивал деревенских мальчишек на разные шалости. Вот почему, едва завидев Тимофея Петровича Зыкова, директора школы, тут же предпочитал спрятаться за сараями или залезть на сеновал.

Тимофея Петровича ребята прозвали Валенок. Скорее всего, потому что одноногий инвалид – ещё с гражданской войны. Был он полноват, на мир смотрел добрыми глазами через круглые очки, отчего казался этаким увальнем. Валенок, да и только. Но рохлей директор не был. Помимо исполнения директорских обязанностей он вёл ещё историю, биологию, географию и физкультуру. На первом уроке ребята удивлялись, как одноногий Валенок может преподавать такой предмет. А потом поняли, что прыгающий на костыле учитель может дать фору любому деревенскому силачу. Один раз Кощей увидел, как директор колет дрова. Потный загорелый торс сверкал на солнце, а огромные колоды разваливались от одного прикосновения топора. Выросший без отца, Кощей почувствовал какую-то непонятную детскую зависть, глядя на пусть одноногого, но силача. А вслед за завистью пришло и желание доказать ему, Валенку, а заодно и всем вокруг, что он, Кощей, тоже сильный и тоже что-то может. С той поры и началось противостояние Кощея и Валенка.

Прогуливать школу Кощей стал открыто. И не один-два урока, как раньше, а целый день. А пусть ищут, коли кому нужен! Однако при виде одноногой полноватой фигуры директора он поспешно исчезал за ближайшим сараем. Несмотря на свою силу, бегать Валенок не мог.

Хотя издали, завидев Кощея, уже кричал:

– Петров! Николай! Подойди сюда!

Да где там… Николая, то бишь Кощея, только и видели! Несколько раз Валенок заходил к нему домой, говорил с матерью. Та обещала разобраться с сыном. Но всё заканчивалось очередной трёпкой, после которой сама мать плакала, а Кощей убегал на речку, чтобы успокоиться. В такие минуты и рождался очередной план мести дотошному Валенку.

Так однажды загадочным образом на стене школы появилась надпись «Валинак лапух». Никто, конечно, не смеялся. Разве что только над грамотностью писавшего. Но Кощей был доволен. В другой раз он запустил в директора школы пучком колючек репейника. Они так и остались висеть серым комком сзади на пиджаке. А сам Кощей удирал, что есть силы, легко перемахивая через изгороди и грядки с луком. Такая вот весёлая жизнь текла в селе Калинки. Кощей строил пакости Валенку. Тимофей Петрович приходил к матери Кощея, чтоб очередной раз пожаловаться на прогулы её сына. Мать устраивала сыну трёпку, тот злился на директора, и всё повторялось… Пока не пришла война!

Каникулы были в самом разгаре, но деревенские школьники помогали родителям – кто в поле, кто на ферме, а те, кто постарше, на МТС изучали трактор. Кощей тоже не отлынивал – усердно пропалывал огурцы с помидорами. Когда по Калинкам разнеслась страшная весть, он с другими ребятами как раз обрабатывал широкую грядку.

– Да врут они всё! – сказал кто-то из ребят, едва конопатая Светка, задыхаясь, выпалила эту новость.

– Где ты это слышала? – серьёзно спросил Кощей, отрываясь от работы.

– Тётка Нюра из правления прибегала. Говорит, председателю звонили и велели готовить солдат в армию, – Светка говорила это таким таинственным голосом, что все поверили и, бросив грядки, побежали в село, чтобы узнать правду.

О том, что Светка не соврала, говорили напряжённые лица взрослых. Люди переговаривались вполголоса, поглядывая то по сторонам, то почему-то в небо. А на следующий день приехал военный. На сельской площади собрались мужики – кто с узелком, кто с чемоданом. Здесь были не только мужики из Калинок. Пришли все, даже из соседних деревень. Жёны, матери дети – все были тут же, рядом. В полдень военный дал команду. Мужики неспешно стали вставать в строй, деревенские бабы заголосили. Слушая их, заплакали и малые дети.

Всю эту картину Кощей наблюдал издали, в одиночестве сидя на соседской изгороди. Другие мальчишки были со своими отцами, а он, как не имеющий такового, просто смотрел на односельчан и представлял, как бы он повёл себя в такой ситуации.

На другой стороне площади возле крыльца правления колхоза стоял Валенок. В белой рубахе, в сером пиджаке, накинутом на плечи, со смятым картузом в руке, опирающийся на свой костыль, он сейчас совсем не был похож на сильного и грозного директора школы. Кощею показалось, что он видит старика. Показалось всего на миг, но этот миг так и остался в памяти.

«Вот жаль, что у Валенка ноги нет, – подумал мальчуган. – Сейчас ушёл бы на войну, и можно было бы в школу совсем не ходить. Хотя мужики говорили, к осени война должна закончиться».

Кощей слез с изгороди и направился в ту сторону, где в дорожной пыли виднелся уходящий на фронт строй. Среди плачущих баб он увидел и конопатую Светку. Она, совсем не стесняясь людей, рыдала, вытирая слёзы и сопли платком, сорванным с головы. «И чего плачет? – подумал Кощей. – Через пару месяцев все вернутся. А она разнюнилась. Одно слово – девчонка!»

К стоящему на дороге Кощею молча один за другим подходили мальчишки. Так, бесформенной стайкой посреди дороги, они стояли и смотрели вслед уходящим на фронт мужикам.

Жизнь в Калинках переменилась в одночасье. Вся деревенская ребятня, повзрослев по просьбе председателя до «совсем взрослых», работала кто где мог. Кощей был «призван» на ферму, где, стараясь не замечать усталости, кормил коров, убирал навоз, делал всё то, на что был способен в свои годы. На его фоне Тимофей Петрович выглядел не таким героем. Целый день он находился в правлении, читал какие-то бумажки, с кем-то говорил по телефону. Словом, для военного времени, по мнению Кощея, Валенок оказался самым непригодным человеком. Этот факт придавал пареньку ещё больше рабочего задора и сил. Ну как же, теперь он, Кощей, приносит настоящую пользу – даёт фронту молоко, так необходимое раненым бойцам, а какой-то Валенок целыми днями с бумажками возится. Зла за это Кощей на директора не держал. Понимал, что на одной ноге и землю не вскопаешь, и с фашистами не повоюешь… Да и повоевал уже Тимофей Иванович в гражданскую. Только мальчишескую натуру не изменить. Желание доказать всем, и прежде всего самому себе, что он сильнее, лучше, в конце концов, чем директор школы, пробуждало в душе паренька желание вкладывать в работу все свои силы, до усталости. А наутро уже быть готовым к новым победам и над собой, и над зарывшимся в бумагах директором.

Так продолжалось больше месяца. До первой бомбёжки. Большой самолёт с чёрными крестами низко пролетел над Калинками, полив свинцовым дождём почти пустую центральную улицу села – скорее всего, для страха, сбросив только две бомбы. Одна из них угодила в пустой коровник, лишив деревенское стадо, пасшееся за рекой, крова. Вторая бомба попала в школу. Серый «Юнкере» с чёрными крестами улетел и больше не возвращался. А вот большое двухэтажное здание школы сразу вспыхнуло и, как ни старались деревенские, сгорело почти полностью.

Этот самолёт был первым вестником войны в Калинках. К вечеру стали слышны звуки приближающегося фронта. Через деревню всё чаще проезжали грузовики с военными в сторону войны, а в мирную сторону возвращались те же машины, но с ранеными солдатами. Две «Эмки» остановились у правления. Из них вышли офицеры и, как заметил Кощей, заглядывавший через большие окна внутрь здания, стали о чём-то разговаривать с председателем и директором школы. А потом военные пропали. Офицеры уехали. Большие грузовики стали всё реже двигаться «на войну» и всё больше «с войны». Звуки канонады стихли. Затихли и калинкинские, словно в ожидании чего-то.

Немцы вошли ночью. Вечером люди спокойно допили чай и легли спать, а почти под утро их разбудил шум моторов и свет фар, незваным гостем ворвавшийся в окна домов. Затем послышалась чужая речь, несколько автоматных очередей, смех. Кощей с матерью уже не спали, когда услышали громкий стук в окно. Затем без приглашения, словно хозяин, неспешно вошёл здоровенный немец с автоматом, за ним другой. Мать, уже успевшая накинуть на себя фуфайку, прижала к себе Кощея, и тот чувствовал, как она дрожит – не то от страха, не то от холода.

– Добрий ден, – спокойно, с наглой улыбкой, на ломанном русском произнёс первый фриц.

Второй вначале бесцеремонно разглядывал хозяйку дома, её сына, нехитрую мебель и фотографии на стене, а потом на таком же ломанном русском спросил:

– Находитесь ви здесь одни? Или есть кое-кто ещё?

– Мы одни. Только я и сын, – ответила мать, пытаясь закрыть своей спиной Кощея.

Тот смотрел на немцев с любопытством и изумлением, спросонья не вполне понимая, что происходит.

Немцы, не спрашивая разрешения, осмотрели весь дом, светя фонариками во все тёмные углы, заглянули в подпол, осмотрели чердак. Всё это время и Кощей, и мать сидели молча, стараясь лишний раз не двигаться.

Когда удовлетворённые обыском дома немцы вышли на улицу, женщина поспешила одеться, бросив сыну вполголоса лишь короткое:

– Сиди тихо.

Затем на цыпочках подошла к двери, прислушалась. Осторожно её приоткрыла и выглянула на улицу.

Вернулась в дом, снова села на кровать и, обняв Кощея, сказала не то ему, не то себе:

– Смотрят сарай и огород. Сволочи.

Через некоторое время фашисты вернулись.

Один из них направил ствол автомата на сжавшихся от страха мать и сына и коротко бросил:

– Встать! Взять свой вещи. Идти в маленький хаус во дворе жить.

До мальчика и женщины не сразу дошёл смысл слов, сказанных немцем.

Но тот повторил уже более грозно, обводя стволом автомата комнату, а затем указывая на дверь:

– Забирайт свой шмотки и катись в хаус во дворе. Понималь?

– Пошёль в сарай, баба, – добавил второй немец и толкнул женщину стволом автомата.

Кощей, испугавшийся за мать, оттолкнул короткий ствол автомата, вскочил, встав между матерью и фашистом, крикнув здоровенному солдату:

– Не трогай мамку!

И тут же отлетел в дальний угол комнаты, сбитый с ног мощной оплеухой.

Очнулся он уже в сарае, куда перенесла его мать. Пахло куриным помётом и сеном, голова болела и двигаться совсем не хотелось. Мать была рядом. Кощей попробовал подняться. Голова кружилась и очень хотелось пить.

– Мам… – позвал он. – Что мы тут делаем?

Мать обернулась на голос, села рядом. Лицо её было серьёзно, а глаза печальны.

– Теперь мы будем жить тут. Это пока… – она отвела взгляд и уже более сурово, как взрослому, сказала: – Наш дом заняли немцы, сынок.

– Гады, – негромко и спокойно произнёс Кощей, закрыв глаза.

Ему не хотелось, чтобы мама видела, как он плачет. Не хотелось показывать слабость, да и расстраивать её тоже не хотелось. Мальчуган был уверен, что мать, увидев его таким, заплачет тоже. А ведь он и так не раз уже был причиной её слёз. Кощей лежал, зажмурив глаза, и думал о своей прошлой жизни. О шалостях, прогулах, о том, как мать устраивала ему трёпку, а потом плакала. И тогда это было вроде как обычное дело. А вот сейчас он изо всех сил старался сделать так, чтобы этого больше не произошло. Этого больше не должно быть. Так он решил.

Только к полудню Кощей вышел на улицу. Село стало иным. На площади, где прежде кипела жизнь, было пусто. В воздухе висел запах машинного топлива и дыма. Возле правления стояли две чёрные немецкие легковые машины и серый грузовик. Немецкие солдаты ходили по Калинкам так, словно всегда были здесь – неспешно, вразвалочку, по-хозяйски заглядывая через заборы, оценивая каждый предмет, каждого человека, попадавшегося им на глаза. А для местных жителей село стало словно чужим. На улице они появлялись редко, двигались так, чтобы не попадаться на глаза солдатам. А если встречались с соседями, то ограничивались лишь кивком головы и спешили разойтись по домам от греха. Немцы не разрешали долго разговаривать на улице.

«Как крысы в амбаре, – думал Кощей, глядя на проходящих мимо солдат в серой форме. – Забрались в бурт и жируют. Но ничего, крысы – они до первого кота смелые».

Так прошло несколько дней. Люди жили в страхе. Почти не общались друг с другом. Днём в Калинках стояла нереальная тишь, а по ночам слышался шум автомобильных двигателей, лай собак и автоматные очереди.

Всё изменилось в одно утро, когда по всей деревне, на каждой улице появились маленькие белые листочки, на которых типографским способом были напечатаны новости с фронта. В этих коротких сводках рассказывалось об успехах Красной армии, о подвигах отдельных бойцов и командиров. Деревенские, позабыв об опасности, собирались возле таких листков, читали, делились мыслями, строили предположения.

Немецкие патрули лишь к обеду начали прогонять народ с улиц, но дело было сделано. Вести с фронта мгновенно разошлись по округе. А по этим вестям люди поняли, что кто-то совсем близко держит связь с Москвой. И это значит, что страна ещё держится и что есть ещё надежда на то, что мы победим.

Даже одноногий директор школы Тимофей Петрович ходил из дома в дом (вроде чаю попить) да и заводил осторожно разговоры про войну, про жизнь в оккупации, про эти сводки с фронта. Кощей смотрел, как ходит по селу неуклюжая фигурка с костылём, такая беспомощная, совершенно чуждая этому жестокому миру войны, и его злоба на директора постепенно проходила.

– Валенок – это самый бесполезный на войне человек, – заключил он и эту мысль произнёс вслух в компании деревенской ребятни.

Засмеялись все. А пуще всех смеялась конопатая Светка.

– Тише ты! – шикнул на неё Кощей. – Немцы услышат, постреляют.

Светка притихла, а Кощей на всякий случай выглянул из-за угла, осматривая соседнюю улицу – не идёт ли патруль.

С того дня таинственные листочки со сводками Совинформбюро стали появляться весьма часто. Немцы их обрывали, но местные всё-таки успевали сорвать один-два. И эти весточки из далёкой Москвы кочевали из дома в дом, принося знания о том, что Красная армия борется с врагом, а значит, страна помнит и об их беде. Помнит и думает о каждом жителе Калинок, сражаясь с фашистскими оккупантами.

Однажды утром в селе появился автомобиль с громкоговорителем. Медленно двигаясь по пустым улицам, на русском языке с немецким акцентом онразносилвестьотом, чтозадостоверную информацию о распространителе листовок с ложными сведениями будет дана награда в рейхсмарках, а в придачу сало и самогон.

В другой раз жителей собрали на центральной площади Калинок перед правлением, которое теперь именовалось комендатурой. Какой-то толстый немецкий офицер через переводчика объяснил, что выдать расклейщика листовок – это значит хорошо зарекомендовать себя в глазах новой власти и германского командования. Обещал за сведения о расклейщике много денег и корову.

– Теперь цена выросла, – усмехнулся Кощей, стоя рядом с матерью в толпе односельчан.

Мать легонько тронула его за плечо и шепнула:

– Тише, сынок. Немцы услышат, беда будет.

На следующий день по всем Калинкам были расклеены листовки, но уже немецкие. Написаны они были на правильном русском языке, а сообщалось в них то же самое, что накануне говорил толстый немец. Привыкшие к бережливости сельчане тут же оборвали новые бумажки на растопку печей. На следующее утро листовки уже были нашими. Кто-то успел расклеить за ночь сводки Совинформбюро. Уже опытное в таких делах местное население бережно уносило маленькие листочки домой, чтобы потом передавать их или зачитывать соседям. Новости эти быстро расходились по Калинкам, а потом уже попадали и в другие деревни. Вопреки новой власти, люди измеряли время от листовок до листовок.

Всё оборвалось в один день. Утро было обычное, тихое. Орали петухи, перелаивались собаки. Если бы не чужая речь и рыканье военных автомобилей, можно было бы подумать, что наступил мир. Жителей собрали на центральной площади около полудня. Снова машина с громкоговорителями двигалась по улицам, снова уже знакомый сельчанам голос с немецким акцентом сообщал, что в течение пятнадцати минут всем крестьянам следует прибыть на центральную площадь перед комендатурой.

Кощея это сообщение застало за работой в огороде. Дождя давно не было, и надо было полить грядки. Мать взяла его за руку и как маленького повела куда было велено.

– Надо слушаться, – пояснила она не желавшему идти сыну. – Немцы два раза повторять не будут. Увидят, что не выполняешь, и застрелят.

– Не застрелят. Я в лес убегу, – попытался отговориться упрямый Кощей.

Больше для храбрости, ведь он и сам понимал, что новая власть шутить не любит и не будет.

На площади, куда согнали жителей Калинок, стояла виселица. Высоко вверх тянула она свою гусиную шею, словно вглядываясь в толпу и спрашивая: «Нет ли желающих?». От этого зрелища Кощей притих. Молчали и остальные, пришедшие на площадь.

– Кого это? – спросила мать Кощея у стоящей рядом женщины.

– Не знаю, – тихо ответила та. – Говорят, того, кто листовки расклеивал, поймали. Эх!..

Мать опустила голову и тоже вздохнула. Кощей в детской своей беспечности пытался представить, как мог бы выглядеть этот человек. «Без сомнения, это сильный волевой человек высокого роста, – рассуждал мальчуган. – У него мужественное лицо и обязательно он всех победит».

Внезапно дверь комендатуры хлопнула, и по крыльцу вниз стал спускаться уже знакомый толстый немец с переводчиком. Кощей не видел немца за спинами сельчан, а уж когда послышались возгласы «ведут, ведут», постарался протиснуться поближе, чтобы увидеть того храбреца, что столько времени морочил немцам голову.

В первые ряды односельчан, откуда прекрасно была видна площадь перед комендатурой, Кощей пробрался быстро. Но то, что он увидел перед собой, заставило мальчугана замереть, навсегда запоминая происходящее. Там, на пустом ящике от патронов, под виселицей с петлёй на шее, отбросив за ненадобностью костыль, стоял Тимофей Петрович. Тот самый Валенок, о котором Кощей предпочитал говорить либо плохо, либо не говорить совсем. Он стоял на одной ноге, правой рукой опираясь на столб виселицы, и спокойно глядел и на односельчан, и на полуденное солнце, и на толстого немца, читающего приговор. А затем… затем Валенок и Кощей встретились взглядами. Мальчугану сразу захотелось спрятать, отвести глаза, но он не смог этого сделать, заворожённый спокойной доброй силой, исходящей от взора Тимофея Петровича. Тот улыбнулся, приветствуя знакомого ученика и хулигана, подмигнул, словно всё происходило на школьном дворе во время перемены. И не было ни виселицы, ни верёвки на шее, ни немца, читающего приговор. Только солнце, осень и они двое – ученик и учитель.

Звук удара сапогом по ящику навсегда остался в памяти Кощея. Сначала сухой деревянный стук, а потом тихий протяжный вой, производимый деревенскими бабами, гортанные крики немцев, сухая автоматная очередь вверх – и тишина.

На следующий день Кощей собрал деревенских ребят на пустыре за сараями. Пришло человек десять, но и этого было достаточно, чтобы вызвать интерес патрульных. Потому мальчуган говорил тихо и коротко.

– Вчера немцы убили Тимофея Петровича за то, что он передавал нам сведения с фронта. Он давал нам знания и до войны, и сейчас. Чем мы, безоружные, можем ответить на смерть учителя? Мы начнём занятия в школе! Несмотря на то что они её разбомбили, несмотря на то что многие учителя на фронте. Предупредите всех в селе. Завтра с утра идём учиться.

А на следующий день в полуобгоревшей школе начались занятия. Без звонков. Назло врагу они начались.

Санькины тайны

Немец был худой, чуть выше среднего роста, в круглых очках в проволочной оправе, с маленьким чемоданчиком в руках и распространяющий какой-то пряный одеколонный запах.

– Герр[1]1
  Традиционное обращение к мужчине в Германии.


[Закрыть] Вальтер будет здесь жить, – сказал толстый переводчик в эсэсовской форме. – Вы дольжен ему стирайт и готовить еда. Германская армия даст вам что надо.

С этими словами переводчик извлёк из коляски мотоцикла большой мешок, поставил его возле крыльца, перебросился парой фраз с очкастым немцем, затем сел на мотоцикл и уехал, а герр Вальтер остался глядеть на хозяйку и её сына, семилетнего Саньку, выглядывавшего из-за мамкиной спины испуганно, но с долей любопытства. Анна Тимофеевна, мать Саньки, тяжело вздохнула и показала рукой на избу.

– Пойдёмте, – сказала она тихо и повела немца в дом.

Герр Вальтер занял небольшую, но светлую комнату с окнами, выходящими в огород. Прежде это была Санькина комната. Тут он жил, тут готовил уроки, тут мечтал стать лётчиком, когда окончит школу, или даже полярником. И чтобы спасать тех, кто затерялся в снежной пустыне или кого унесло на льдине далеко в океан. Санька даже начал тренироваться. Рано весной, едва бурная деревенская речка вскроется ото льда, пробовал он забираться в ледяную воду, чтобы стать закалённым, как Папанин, как герои-челюскинцы. Конечно, мамка и отец об этом не знали. А то бы надрали как следует уши и запретили подходить к речке на пушечный выстрел. Потому процесс закаливания стал первой Санькиной настоящей тайной. Второй его тайной стал пистолет. Самый настоящий. Санька подобрал его прямо на дороге, когда немецкие самолёты обстреляли машину с красноармейцами прямо возле деревни. Тогда было много раненых и убитых. Потом людей забрали, погрузив их на подводы, и увезли. А пистолет, забытый в спешке, так и остался валяться на дороге. Санька поднял его и спрятал у реки в норе ласточки-береговушки как раз возле того места, куда он бегал закаляться, скрываясь от глаз взрослых. Вот так первая и вторая Санькины тайны переплелись вместе.

А потом пришли немцы. Вначале появились три мотоциклиста, одетые в серую, мышиного оттенка форму. Они подъехали к закрытому уже вторую неделю сельмагу, остановились, закурили… И через пару минут уже показалась большая крытая машина, полная солдат. Потом ещё и ещё. Какие-то важные офицеры приехали на чёрной легковушке. Началось расселение. Солдат селили помногу в одну хату, офицеры же предпочитали селиться по одному или по двое, выбирая себе более добротные дома.

Фронт уже был далеко, и военные, видимо, собирались обосноваться тут надолго.

И вот теперь, по его, Санькиному огороду, развешаны серые, мышиного цвета портки и китель, а мамка, поставив большой таз на табурет, стирает в нём ещё что-то серое, немецкое.

Сам герр Вальтер сидел на крыльце и грелся на солнышке, строгая ножом короткую палочку. Ох, как хотелось Саньке в этот самый миг подойти сзади и треснуть тяжёлым поленом по аккуратно выбритому затылку фрица.

– Das ist ein Geschenk fur dich[2]2
  Это подарок для тебя, (нем.)


[Закрыть], – новоиспечённый квартирант повернулся к Саньке и показал поделку.

На деревянной палочке были вырезаны аккуратные зубчики, а в торец её гвоздём крепился такой же деревянный пропеллер. Второй палочкой герр Вальтер стал водить по зубчатой поверхности первой палочки, и маленький пропеллер вдруг начал крутиться.

– Nimm das[3]3
  Возьми это! (нем.)


[Закрыть]! – протянул он Саньке палочки.

Паренёк в испуге отступил на шаг и робко взглянул на мамку, наблюдавшую за происходящим.

– Бери, не зли его, – сказала та в полголоса, и Санька осторожно взял протянутый немцем подарок.

– Mach so[4]4
  Делай так! (нем.)


[Закрыть]! – потребовал гость и показал, как надо водить палочками.

Санька попробовал. И маленький пропеллер в его руках словно по волшебству начал вертеться.

То ли от страха, то ли от неловкости ситуации Санька побежал. Оказавшись на улице, он по старой своей привычке махнул на реку. В то самое место, где подвергал закалке свой организм в славное довоенное время. Только увидев знакомое очертание берега и знакомый изгиб реки, скрывающейся в тени ракит, он смог отдышаться и прийти в себя. В руках он по-прежнему сжимал странный подарок немца. Присев на большую корягу у самой воды, мальчуган начал рассматривать странную игрушку. Снова осторожно провёл одной палочкой по ребристой стороне другой, и маленький пропеллер в тот же миг ожил и стал крутиться, как у настоящего самолёта. И Санька снова вообразил себя пилотом. Он, отважный и смелый, летит спасать замерзающих полярников, всё выше и выше…

– Привет! Ты что тут делаешь? – услышал он за своей спиной голос.

Голос принадлежал Славке, высокому лопоухому мальчугану с веснушчатым носом, заводилой многих ребячьих шалостей. За спиной Славки стояла его младшая сестра, Анька, немного похожая на своего старшего брата веснушками и светлыми, как спелый пшеничный колос, волосами, только обделённая лопоухостью и задиристым характером искателя приключений.

– Так, погулять вышел, – ответил Санька первое, что пришло ему в голову.

– А это что? – спросил Славка, указывая на деревянную вертушку, подарок немца.

– Да, это… игрушка просто, – Санька снова будто волшебник взмахнул палочкой, провёл ею по ребристой поверхности и заставил маленький пропеллер вращаться.

– Ух ты! – воскликнул Славка.

– А можно мне?

– Можно, – согласился Санька.

– А мне, мне покажите! – потребовала Анька.

Санька снова провёл палочкой, и маленький пропеллер снова пришёл в движение.

– Как интересно! – почти завизжала девочка.

– Откуда у тебя такой аэроплан?

– Да немец подарил, – сконфузился Санька.

– Немец! – изменился в лице Славка. – А ну, дай!

Славка выхватил деревянную игрушку из рук Саньки, бросил её на землю и растоптал ногой.

– Ещё раз возьмёшь у них что… Во! Понял? – и Славка поднёс к Санькиному носу свой большой, покрытый ссадинами и комариными укусами кулак.

– Да я и не хотел брать, – оправдывался перед другом Санька. – Мне мамка велела взять.

– Ну взял бы да бросил потом, – грозно посоветовал Славка.

– Так я и хотел, а тут вы….

– Тогда чего ты тут забавлялся? – осадил друга Славка.

– Да ладно тебе… Только и крутнул разок…

– Вот больше ни разка. Понял?! – и Славкин кулак снова замаячил перед Санькиным носом.

– Да понял… – ответил Санька, убирая Славкин грозный кулак от своего лица.

Домой он вернулся поздно. Солнце уже садилось, и весёлые стайки мошкары кружились в воздухе подобно маленьким облачкам.

– Иди есть, – тихо сказала мать, когда Санька появился на пороге.

Санька поглядел на накрытый к ужину стол и застыл в изумлении. Тушёнка, колбаса, большой шмат сала, шоколад и ещё банка чего-то белого, с красивой этикеткой, совсем уж не соответствовали обыкновению скромной деревенской семьи. Да ещё немец за столом в одной рубашке, огромным блестящим ножом отрезающий себе здоровенный кусок колбасы.

– Не, мам, не хочу я, – буркнул Санька и попытался улизнуть из кухни в комнату.

– Hallo, Alex[5]5
  Привет, Александр! (нем.)


[Закрыть]! – улыбнулся немец и поманил Саньку рукой. – Кушай на здоровие! – на плохом русском языке с акцентом сказал он и протянул мальчугану бутерброд со здоровенным куском колбасы, под которым таким же жирным слоем было намазано масло. – Кушай!

– Не хочу я! – возразил Санька и отвернулся, оттолкнув руку с бутербродом в сторону так, что здоровенный кусок колбасы не удержался и упал на пол.

– Санёк! – испугалась мать. – Ты что?

Немец укоризненно покачал головой и полез в карман рубашки. Извлёк оттуда маленький блокнот, а из него – сложенную вдвое фотокарточку. Со снимка смотрел он, герр Вальтер, вместе с красивой молодой женщиной в белом платье. На руках он держал маленькую девочку лет пяти, а возле неё, между Вальтером и женщиной, стоял паренёк в белой рубашке и шортах, такой же, как он, Санька.

– Das is meine Familia[6]6
  Это моя семья, (нем.)


[Закрыть]! – сказал Герр Вальтер, показывая карточку Саньке. – Meine Frau Marta, mein Sohnn Udo, und meine Tochter Use[7]7
  Моя жена Марта, мой сын Удо и моя дочь Ильза. (нем.)


[Закрыть].

Вспомнил Санька тут своего отца, который ушёл на фронт в самом начале войны и сейчас где-то воюет. И захотелось ему тоже сказать немцу про это. И уже набрал было в лёгкие воздуха, чтоб выкрикнуть это немцу в лицо, но потом передумал. Стало ему жалко мамку, которую, может быть, расстреляют за него, дурака. Или расстреляют его, Саньку, а мамка будет плакать и винить себя за то, что не уберегла…

А потом, уже лёжа на сундуке, засыпая, стало ему жалко немца, который, быть может, увидел в нём, в Саньке, что-то такое, что напомнило ему его сына Удо в его далёкой Германии. И который хоть как-то пытался скрасить его, Санькино, военное детство, как мог – то деревянной игрушкой, то куском колбасы. И, может быть, в этом немце тоже есть что-то человеческое. Ведь за что-то же полюбила его Марта. С такими мыслями Санька уснул. А ближе к утру разбудил его треск мотоциклетного движка, и громкая немецкая речь прямо у них в доме. Только потом всё быстро стихло. Герр Вальтер ушёл, и Санька услышал, как буркнул мотор, и звук его постепенно стал стихать, удаляясь. И только настенные ходики продолжали тикать словно эхо, повторяя треск растаявшего в ночной тьме мотоцикла.

А утром Санька позавтракал хорошей рисовой кашей с тушёнкой, а мамка тихо и тяжело сказала:

– Ешь, сынок, надо выживать. Война.

И отвернулась к стене, где ещё два дня назад висели портреты её и отца рядом. Она, мамка, в белом платье, и отец, важный, в косоворотке, вышитой узорами по краю. Только теперь портреты эти были сняты, как сказала мамка, от греха.

А выйдя на улицу, Санька вдруг понял, что в селе что-то изменилось. Какая-то странная стояла тишина. Лишь на соседней улице в доме Степанихи одиноко погавкивал Трезорка.

И только подойдя к центру села, он понял, почему так тихо. Там, где прежде был сельсовет, немцы устроили комендатуру, сбросив красный флаг в пыль и повесив свой, с чёрной свастикой в белом круге. И вот сейчас у этой комендатуры было, кажется, всё село. А там происходило нечто ужасное. За кольцом из жителей села стояло второе кольцо – из немецких солдат, вооружённых автоматами. Некоторые держали на поводках больших чёрных собак, которые пристально смотрели внутрь кольца. А там… В расстёгнутых гимнастёрках, без ремней, стояла группа пленных красноармейцев. Человек сорок. Усталые, с наскоро перевязанными ранами тем, что оказалось под рукой. Одного бойца, раненого в ногу, поддерживали два товарища. Кто-то стоял, опираясь на большую суковатую палку, как на костыль. Какая-то старушка, пришедшая сюда из соседней деревни, попыталась передать раненым узелок с едой, но здоровый немец в каске с маленькими рожками и автоматом наперевес не позволил этого сделать, замахав на местное население руками и грозно крикнув «Zuriick[8]8
  Назад! (нем.)


[Закрыть]!».

Толпа отступила на пару шагов назад и затихла. Только и слышно было, как в самой гуще её тихонечко запричитал женский голос: «Ох, сыночки мои, сыночки, что же с вами сделал супостат!».