Текст книги "Император открывает глаза"

Часть первая
Император вдыхает степь или Пробуждение Луны

Тигр подкрался к месту, где собрались звери. Те не знали, что тигр уже рядом, и затеяли драку. Ослабили друг друга и были убиты тигром. Поэтому, если бы зверям кто-либо дал знать, что тигр подкрался к ним, они, конечно, не затеяли бы драки!

«Планы сражающихся царств»

Год первый – Многих смертей

Периоха-1

Это был год 3550-й от сотворения мира Иеговой, или год 2901-й по исчислению приверженцев дикой богини Кали, или год железа и дракона 37-го цикла по исчислению не поддающихся счету китайцев…[1]1
  Китайцы вели летоисчисление с 2367 года до н. э., использовали 60-летний цикл и именовали каждый год именем животного и минерала.


[Закрыть]

526 лет назад началась эра великого Набонассара, 322 года – еще более великого Будды, всего 89 лет – величайшего из великих, Селевка Никатора, основателя династии Селевкидов…

Минуло ровным счетом 555 лет с тех пор, как греки отметили первую Олимпиаду, имена победителей в коей не дошли до далеких потомков…

Чуть раньше, 604 года назад, финикияне основали в Африке Новый город, который впоследствии станет известен всему миру под гордым именем – Карфаген…

Чуть позже, 533 года назад, легендарные братья заложили на берегу Тибра стены другого града, коему суждено будет своим звучным именем – Рим – изменить ход истории величайшего из континентов…

Пройдет 221 год, и в городишке Вифлееме, ничтожном и никому не ведомом, родится человек, какой положит начало новой эпохе и новому исчислению. Но, скорей всего, он родится тремя годами раньше…

Это первый год нашего повествования…

Этот год был годом многих смертей.

В Иберии, стране дикой и изобильной, был сражен Гасдрубал, племянник великого Барки. Гасдрубалу наследовал Ганнибал из рода Баркидов, сын Барки, известный покуда лишь славным именем отца. Покуда…

В Македонии скончался Антигон Досон. Он ушел в страну предков в знаменательный для себя год, в год славной победы при Селласии. Дерзкий спартиат Клеомен бежал в далекий Египет, а Антигон, сопровождаемый ликованием толп, вернулся в Пеллу, не зная, что его ждет там не только наследник трона Филипп, но и смерть. Не зная…

В Египте смерть унесла царя Птолемея III, владыку сильного и удачливого, расширившего пределы государства на восток и на запад. Эта смерть была ожидаема, но не менее неожиданна. Она открыла путь к трону Птолемею IV, моту и пьянице, которого, как ни странно, ждала слава Рафии. Как ни странно…

Ну и осталось упомянуть еще три события, оставшиеся за чертою трех вышеперечисленных смертей.

В этом году, при консулах Публии Корнелии Сципионе Асине и Марке Минуции Руфе, римляне успешно воевали в Истрии. Война была не столь и значительной, но мир ее заметил, ибо война шла в самом сердце мира, какой мы привыкли считать своим…

В этом году великое царство Цинь завершило покорение всех прочих царств Китая, подчинив своей власти последнее – Ци. Это было грандиознейшее событие, но мир его не заметил, ибо война шла вне того мира, какой мы привыкли считать своим…

И, наконец, было третье, о чем не знал никто. В небольшой хижине в горах Тибета объявилась некая гостья, намеревавшаяся – ни много, ни мало – покорить мир, какой мы привыкли считать своим…

1.1

Перед глазами плыли кораблики. Небольшие, пузатые, плавные. Словно вырезанные из белой бумаги облака. Не спеша и правильно – по безбрежному синему морю, почему-то перевернутому вопреки притяжению…

Он зажмурил глаза – с силой, тщась отогнать наваждение. Кораблики исчезли. Теперь по морю плыли облака, верней они плыли по небу, подсвеченному справа взошедшим солнцем. Это солнце золотило облака, делая их похожими на комки невесомой розовой сахарной ваты. Сахарной…

Он помнил, что такое сахар, он знал, что есть вата, облако, море, небо. Налетел порыв ветра, и он вспомнил, что такое ветер. Ветер принес с собой тонкий писк, и он знал, что так пищит комар. Он знал и помнил многое, очень многое. Он не мог понять и вспомнить лишь одного – кто он. Да, еще в сонном сознании всплыл вопрос – где он и как здесь очутился. Но для того, чтобы понять, где и как, следовало ответить на вопрос – кто! А может…

Он поднял голову и огляделся. Перед ним, сколь хватало взора, простиралась степь. И направо тоже была степь. И налево. Он с трудом повернул затекшую шею. Судьба не порадовала нежданным изыском: позади, как нетрудно было догадаться, также стелилась, мелко бугрясь, степь.

Степь… Трава, еще зеленая, но местами уже поблекшая на солнце. Тускло сверкающие, с выцветшей желтизной, прогалины солончаков. Далекие пологие, словно стесанные ветром холмы.

Холм… Ближайший холм был выше прочих и рождал смутные воспоминания. Ему вдруг подумалось, что когда-то, очень давно, он стоял вот так на холме, а вокруг клацали клыками крысы – яркие, разряженные в пышные шкуры крысы. Крысы и холм – это было.

Крысы… Он не был крысой. Тогда кем же он был? Память нехотя подбросила тусклые образы созданий, имевших, как и он по две руки и две ноги, гордо посаженную голову с глазами, несхожими со звериными. Создания именовались человеком – он помнил это понятие в разных звучаниях, но сколь ни силился не мог вытащить из тени имена и лица тех, кто упомянутые звучания исторгали. Но каждый из них несомненно звался человеком, а, значит, человеком звался и он, себя потерявший.

Холм… Человек попытался определить направление, где виднелись холмы, и понял, что это – восток. Как понял, не знал, – просто вдруг понял. Степь. Он задумался, припоминая. Он не вспомнил ровным счетом ничего, разве что кроме того, что ему приходилось бывать в степи. Но это было давно. Как давно, человек сказать не мог.

Напружинив мышцы рук, он приподнялся, а потом с неожиданной легкостью вскочил на ноги. Сделав это, он придирчиво осмотрел. Человек был довольно высок, если не сказать более. Скорее, он был даже громаден, но едва ли мог оценить эту свою громадность, ибо ему просто не с кем было себя сравнить. Он был могуч и прекрасен. Вылепленное из резко очерченных мышц лицо поражало суровой, строгой красотой. Большая, гармоничных пропорций голова венчала конусообразный, витой из сухих, но в то же время массивных мускулов торс. Под стать торсу были руки и ноги – также мощные, но и стремительные, налитые той взрывной силой, что редко присуща здоровякам, каким был пробудившийся в степи человек.

Все это анатомическое великолепие можно было наблюдать воочию, так как человек был совершенно наг, если не считать небольшой повязки, стянутой узлом на узких, крепко сбитых бедрах. Он посмотрел сначала на эту повязку, немного удивившую его, а потом принялся изучать свое тело.

Право, здесь было на что посмотреть. Руки, ноги, плечи, а кое-где грудь и спина были покрыты множеством застарелых шрамов. Большинство из них походили на глубокие, не к месту и времени проявившиеся на коже морщинки, но попадались и настоящие рубцы – отметины от серьезных рваных ран, нанесенных тупым мечом, скользнувшим по коже копьем или стрелой. Шрамов было столь много, что он имел полное право предположить, что в своем прошлом, пожранном обманувшей памятью, он был воином, и быть может, великим воином!

Итак, воин?

Он вскинул руку и покрутил над головой воображаемым мечом. Кисть привычно завибрировала, перебрасывая невидимый клинок из одной плоскости в другую. Воин удовлетворенно прищурил глаза. Он владел мечом и, судя по всему, владел великолепно – как правой, так и левой рукой. Щит… Воин помнил про щит, но, кажется, пользовался им довольно редко. А это значило, что он имел хороший доспех. Воин убедился в этом, осмотрев свою грудь и на обнаружив на ней ни одного серьезного шрама, кроме тех, что мог получить в тренировочных поединках.

Солнце жгло кожу. Та покраснела. А еще недавно она была белой. Значит…

Значит, он очутился здесь совсем недавно. Но как? Откуда он взялся и кто он? Вопросы, на каких не находилось ответа.

Сверху долетел негромкий клекот. Воин поднял голову. Высоко в небе кружила хищная тварь, питающаяся мелкой живностью и падалью. Но воин не был ни живностью, ни тем более, падалью. И не собирался ими становиться. Но для того, чтобы не стать, он должен был раздобыть одежду и пищу. Но как?

Поблизости не было видно ничего, что могло бы стать источником пищи и что могло б послужить одеянием.

– Я должен найти! – сказал воин самому себе, с удивлением прислушиваясь к незнакомому звучанию голоса. Затем он повторил ту же фразу примерно еще на десяти языках, но память не дала ничего, кроме сухих звуков, лишенных жизненного содержания. Память…

Он не помнил, но подозревал, что уже попадал в передряги, ничуть не уступавшие той, в какой очутился сейчас. И он был жив, а это значило, что он благополучно выбирался из передряг. Он выберется и в этот раз.

Сложив руку козырьком, воин пристально посмотрел на солнце, пытаясь хотя бы приблизительно определить место, где очутился. Сделать этого ему не удалось, и воин ограничился тем, что распознал стороны света.

– Я пойду на север! – сказал он самому себе, не пытаясь понять, чем определен этот выбор.

И он пошел по степи, мягко играющей волнами ковылей.

Ступни приятно пружинили от твердой, не знавшей плуга земли, суховатые былки щекотали икры, суматошно разлетались во все стороны цикады, какими в случае острой нужды можно было попробовать набить брюхо. Вот, собственно говоря, и все. Да, был еще ветерок, освежавший обожженную солнечной пастью кожу.

Ветерок… Ветер и время. Оно бежало неторопливо и стремительно, отмеряясь тенью и лощинами меж едва намеченных холмов. Слишком неторопливо. Слишком стремительно. И трудно было сопоставить эти неторопливость и стремительность. Трудно…

И еще одиночество. Он вдруг ощутил острое чувство одиночества. Он был один-одинешенек в этой раскинувшейся на все четыре стороны бескрайней степи. И никого, никого, никого…

Одиночество – чувство тоскливое, липко сосущее сердце. Человеку вдруг подумалось: а не одинок ли я в этом безбрежном, наполненном ветром, солнцем и степью мире? А вдруг я тот единственный, кому предназначен этот мир? вдруг?

Он улыбнулся. Он не мог быть единственным. Ведь чья-то рука оставила шрамы на его теле. Верней, множество рук. Но он не помнил лиц людей, каким принадлежали те самые руки. Не помнил…

Но он хорошо помнил степь: ее бескрайность, вечно свистящий ветер, ее ковыли, полынь и колючки, тварей, здесь обитавших: вертких ящерок, игривых кузнечиков, задумчивых змей. Это он помнил. Еще он помнил ощущение, какое всегда рождала в нем степь – ощущение тишины, одиночества, покоя. Сладкое ощущение – дурманящий сон, из которого не хочется возвращаться. Степь была именно одиночеством, но еще и покоем, ибо в бушующем море также рождается разъяренное одиночество, но в помине не сыскать покоя.

Воин кашлянул, потом закашлался. В горле пересохло, хотелось пить. Но поблизости не было даже намека на источник или укрывшийся в низинке водоем. Лишь голая, примятая солнцем и ветром степь. Плечи жгло все сильнее. Подумав, воин нарвал сухой травы и сплел из нее некое подобие наплечников, укрывших обожженную кожу. Он остался доволен своей задумкой, попеняв на то, что не догадался сделать это раньше. Ноги зашагали веселее. Воин взошел на пологий холм и сделал радостное открытие. Внизу под холмом блестел крохотный, невесть чем питаемый прудик, сплошь заросший желто-зеленым камышом. Воин стремительно сбежал вниз и припал к воде.

Он пил долго и вкусно, пока не заурчало в животе. Тогда он поднял голову и обнаружил, что влажная земля вокруг истоптана копытами. Следы лошадей, перемешанные с комками навоза… Воин принялся изучать эти следы и различил еще один – не такой, как другие. Несомненно, это был след обуви – некто соскочил с коня для того, чтобы напиться. Некто – хорошо это или плохо? Некто мог быть злым. Воин скупо усмехнулся: он знал, как обращаться с недобрыми людьми.

Вода утолила жажду, но остро напомнила о голоде. Воин внимательно осмотрелся по сторонам. Какой-нибудь съедобный плод вполне удовлетворил бы его. На худой конец – корень. В самом крайнем случае он мог проглотить лягушку или змею – довольно сытно, хотя и противно.

Но ни лягушек, ни змей видно не было. В мутной воде извивалась какое-то черное существо, вероятно пиявка, но воин, после недолгих раздумий решил, что у него не хватит храбрости полакомиться подобной тварью. Не везет. Тогда воин попил еще немного воды, дабы хоть чуть приглушить голод, а заодно напитать организм влагой. После этого он продолжил путь, вернувшись к солнцу и ветру.

Солнце и ветер… Ветер и солнце… Две бесконечные стихии, властвующие над временем. Вы скажете: солнце засыпает на ночь. Да, но ведь за пределами планеты оно властвует вечно. Стоп. Воин остановился столь резко, словно налетев на стену. Он знал, что эта земля имеет предел. Он знал, что есть иные миры. Он даже смутно помнил, как они выглядят. Но он не помнил главного – кто он. Не помнил…

Раздумья прервал врезавшийся в посвист ветра посторонний звук. Воин повернул голову туда, откуда он долетел и, приложив козырьком ладонь, всмотрелся в бескрайнюю степь. Сначала он не увидел ничего, но затем зоркие, золотистые, словно у хищника глаза разглядели вынырнувших из лощины всадников. Их было не меньше десятка, и они скакали к нему.

Что ж, не так уж дурно повстречать человека, даже если ты не уверен, что тот спешит к тебе с добрыми намерениями. Степь и солнце – куда более страшные недруги. Они неодушевленны и непобедимы, если не обладать силой, чтоб победить. Воин не обладал такой силой, но ему вдруг подумалось, что, кажется, он знал тех, кто обладал ею. Но хватит пустых раздумий! Воин напряг мышцы, отметив их пружинистость и быстроту.

Всадники стремительно приближались. Уже скоро можно было разглядеть оскаленные морды невысоких косматых лошадок, а затем и лица их хозяев. Кочевники были белокуры и светлолицы, что удивило воина, пусть он и не понял, чем вызвано его удивление. Оглушительно свистя, всадники рассыпались в лаву, охватывая воина со всех сторон. Он спокойно разглядывал их.

Гости не стали размениваться на слова. Один из всадников размахнулся и швырнул аркан. Не слишком любезно, но воин был готов к подобному развитию событий. Он присел и быстро вскинул над собой руку, и петля намоталась точнехонько на нее. В тот же миг кочевник стегнул коня, бросая его в сторону с тем, чтобы сбить незнакомца с ног и потащить его по степи. Но случилось невероятное. Воин устоял, а лошадь и всадник рухнули наземь. Воин с усмешкой отбросил веревку, с запястья его капала кровь.

Кочевники дружно завизжали. Трудно сказать, привело ли падение товарища их в восторг или в ярость, но равнодушными они не остались уж точно. Один из них выхватил длинный изогнутый меч и направил коня на воина. Тот не пошевелился, но когда рука номада пошла вниз, воин ловко, словно кошка прыгнул вправо, и меч рассек пустоту. Кочевники отреагировали на промах товарища визгом и смехом. Тот, уязвленный, повернул коня и предпринял вторую попытку. На этот раз воин не только увернулся, но еще и перехватил руку и легко, словно котенка, сдернул нападавшего с попоны.

Теперь у воина был меч. Кочевники насторожились. В руках некоторых из них появились луки. Но воин покачал головой, давая понять, что не желает ссоры, и бросил клинок под копыта приплясывающих лошадей.

Теперь все зависело от того, как поведут себя незваные гости. Те смотрели на всадника, на чьем боку болтался тускло поблескивающий серебром меч. Всадник размышлял, потом неожиданно улыбнулся, ощерив неровные зубы. Повинуясь этой улыбке, кочевники опустили луки. Лишь тот, что был сброшен с коня первым, не желал прощать обиду. Что-то закричав, он вскинул лук и отпустил тетиву.

Но тут случилось вовсе неожиданное. Незнакомец каким-то чудом увернулся от смертельного острия и, поймав стрелу, одним движением пальцев переломил ее на две части. Бросив эти обломки на землю, он поклонился предводителю всадников, словно призывая того оценить свою ловкость. Тот помедлил, скрывая свое удивление, после чего, взглядом велев одному из своих спутников спешиться, указал воину на коня.

– Ты поедешь с нами! – сказал номад воину и прибавил, называя себя: – Куруш!

Воин кивнул, словно понял.

– Я поеду с вами, – сказал он и также прибавил – слегка озадаченно прибавил:

– Знавал я одного Куруша. Кажется, знавал…

1.2

Раб хохотал. Он улыбался, когда его хлестали свинчаткою-плетью, он смеялся, когда Некос пробил ему стальным стержнем преступную руку, он хохотал, когда ему жгли ноги огнем.

В подвале было жарко от запаха крови, дыхания, разведенного в жаровне огня. Со стен сочилась пробужденная теплом влага. Пот пропитал одежду присутствующих, жирными грязными подтеками стекал по обнаженному, распятому на дыбе телу раба. Смахивая кнутом капли этого пота, Некос стегал раба по бокам и бедрам, рассекая кожу яркими сочными полосами, подобными улыбке раскроенного надвое переспелого арбуза. Он бил и бил, а стоявший подле Бомилькар, уродуя криком лицо старого коршуна, вопрошал:

– Зачем ты это сделал?! Зачем?!

Но раб не ответил. После очередного удара его тело изогнулось дугой, дернулось так, что захрустели суставы, и обмякло. Некос отложил кнут и пощупал запястье раба.

– Мертв! – сообщил он, виновато отводя взор.

Бомилькар разразился бранью, но Ганнибал остановил его, тронув за руку.

– Пойдем.

Все четверо – Ганнибал, брат Гасдрубал, Бомилькар и Карталон – оставили Некоса наедине с мертвецом и вышли на свежий воздух.

– Ну зачем он это сделал?! – в отчаянии воскликнул Бомилькар.

– Он отомстил, – ответил Ганнибал, хотя ответ был известен всем. – В этой стране так принято. Раб должен мстить за своего господина. Гасдрубал убил его господина, раб убил Гасдрубала. Мы убили раба…

Ганнибал умолк. Фраза вышла двусмысленной, и прочие удивленно посмотрели на него.

– У раба нет раба, чтоб отомстить, – сказал Карталон, муж искушенный в интригах не менее чем в баталиях.

– К счастью, нет, – согласился Ганнибал. Ему вдруг стало зябко, и он запахнул поплотней плащ, выкрашенный ярким пурпуром. – Что-то будет теперь?

– О чем ты? – спросил Карталон. Он выпачкал руки в крови и теперь наклонился над бегущей по желобу водой и оттирал яркие пятна. Ганнибал наблюдал за этим, его била нервная дрожь, какую сын Гамилькара изо всех сил пытался скрыть. Он не раз в своей жизни видел свежую кровь, но никак не мог привыкнуть к этому зрелищу. Ганнибал кашлянул, проталкивая застрявший в горле ком.

– Кто завершит дело Гасдрубала?

Бомилькар открыл рот, желая что-то сказать, но его опередил другой Гасдрубал, приходившийся Ганнибалу братом. Он был на редкость красив лицом, не походя ни на брата, ни на прочих карфагенян, но соединяя в себе лучшее, что только можно найти в облике северных и южных народов – силу, благородство, мужественность.

– Ты! – горячо воскликнул он. – Только ты!

– Или начать другое дело! – веско вставил Карталон.

– О чем ты? – спросил на этот раз Ганнибал.

Вместо ответа Карталон поманил его пальцем. Карталон был умен и отважен, более умен. Он был генералом и дипломатом, более дипломатом. Гамилькар прислушивался к его советам, Гасдрубал прислушивался, и теперь настало время прислушиваться Ганнибалу.

Когда Ганнибал послушно приблизился и склонил голову ближе к невысокому Карталону, тот шепнул:

– Не пора ли подумать о том, чтобы воскресить дело великого Барки, твоего отца? Не пора ли тебе вспомнить о клятве?

Клятва! Лицо Ганнибала, мужественное и по-своему привлекательное, исказилось. Ганнибал помнил тот день так четко, словно это было всего лишь вчера. В тот день отец разбудил его Ранним утром, когда солнце еще не подняло сверкающие рога над запотелою кромкою горизонта.

– Идем, сынок, – сказал отец, помогая Ганнибалу облачиться. Мальчик хотел спросить: куда, но отец опередил его. – Ты хочешь плыть со мной в Иберию, но для этого ты должен стать взрослым. Пришло время стать взрослым.

И Ганнибал послушно последовал за отцом. Тот подвел его к жертвеннику Ваалхаммона, окруженному рядами воинов. Тускло блестела сталь, сочившаяся утренней влагой. Подле алтаря, на каком уже было разожжено пламя, неторопливо сновали торжественные жрецы, чьи лица оттенялись мрачными венцами курчавых волос. Одни подносили дрова, другие готовили к закланию жертву. Отец подвел Ганнибала к алтарю и кивнул.

Отточенный нож вонзился в горло прекрасного белого быка. Коротко всхрипнув, бык рухнул на колени. На отполированные временем и многими жертвами камни щедро хлынула кровь. Жрецы запели священные гимны, воины вторили их стройным голосам, мерно ударяя клинками в щиты. Отец наклонился к сыну и шепнул:

– А теперь возьмись за алтарь и поклянись, сынок!

– Что я должен сказать? – ощущая растерянность, спросил Ганнибал. Он не испытывал страха, но мальчику было не по себе. Ухватившись за каменные рога венчавшей алтарь головы быка, он повторил:

– Что я должен сказать?

– Поклянись быть мужчиной!

– Клянусь.

– Поклянись быть преданным славе наших предков!

– Клянусь быть преданным.

– Поклянись отомстить за смерть отца! – Голос Гамилькара нарастал подобно набирающему стремнину потоку Тага.

– Почему? Ты ведь не умер! – воскликнул Ганнибал, пугаясь.

– Но я умру. Когда-нибудь. Клянись!

– Клянусь! – послушно подтвердил мальчик.

– И еще поклянись разрушить этот город!

– Какой, папа?!

– Сам знаешь, какой! Сам знаешь…

И словно вспышка, ослепительно белая, с яростным алым и напоенным злобой черным пронзила сознание мальчика.

– Рим! – закричал он.

– Да, Рим! – радостно засмеявшись, подтвердил отец.

– Клянусь! – воскликнул Ганнибал. – Я клянусь разрушить Рим!

– Он клянется разрушить обитель лживых богов – спесивый Рим! – удесятеряя голос сына, провозгласил отец. И воины подхватили этот крик, оглушительно-звонкой волной швырнув его прямо в пасть восходящему солнцу.

Великий и славный Карфаген проиграл первую войну с Римом, войну долгую и кровопролитную. И успешную на первых порах, но лишь на самых первых, когда опытным в морском деле пунам удалось хорошенько потрепать только что собранный римский флот у Липарских островов.[2]2
  260 год до н. э.


[Закрыть] Но тут же пришли неудачи, ибо римляне оказались хорошими учениками и очень скоро превзошли учителей. Уже на следующий год пунийский флот был наголову разгромлен при Милах. Потом были сражения в Африке и Сицилии, но ни одна из сторон не добилась решающего успеха. Потом появился Гамилькар Барка, лучший из карфагенских генералов. И не его вина, что римляне, в конце концов, одержали верх. Просто римлянам сопутствовала удача, просто на их стороне было расположение богов, просто Рим, когда требовалось, удесятерял усилия.

Карфаген проиграл войну, но Гамилькар не считал себя побежденным. Он готовился к реваншу, но новый пожар должен был обрушиться прямо на Рим – на стены и площади города, претендующего быть вершиною мира. И факелом для этого пожара предстояло стать Иберии. Преодолев многие препоны, Гамилькар собрал войско и флот. Перед тем как оставить Карфаген, Гамилькар спросил девятилетнего сына Ганнибала, хочет ли тот плыть с ним. Ганнибал ответил:

– Да.

Вот тогда-то отец и заставил его принести знаменитую клятву…

И потянулись годы сражений и трудных походов, в каких принимал участие и Ганнибал. Юный Баркид днями и месяцами трясся на покрытой вальтрапом спине коня, питал своей кровью тучи мошкары в низменных приречных лесах, подвергался опасности быть сражену брошенным из засады дротиком или стать добычей дикого зверя.

Долгие семь лет Гамилькар воевал в Испании. И все семь лет рядом с ним был Ганнибал, взрослевший в походах и битвах. Гамилькару удалось достичь многого – он покорил громадные пространства Иберии, населенные воинственными племенами, но он не исполнил своей заветной мечты – не отмстил Риму. Он был предан своим «другом», царем ориссов, когда осаждал Гелику. Ориссы ударили в тыл пунийскому войску, и оно побежало. Гамилькар мог бы спастись, но опасности подвергались его сыновья – Ганнибал и совсем юные еще Гасдрубал и Магон. И потому Гамилькар и его свита приняли удар на себя и держались до тех пор, пока дети не переправились на другой берег реки. Потом Гамилькар пал, и тело его стало добычей варваров, которые посвятили правую, победоносную руку врага в жертву своим богам.

Потеряв отца, Ганнибал вернулся в Карфаген. Таково было желание матери. Он пробыл в родном, но чуждом ему городе долгие шесть лет. И ему было скучно, он рвался вернуться в Иберию, чтоб отомстить за смерть отца, но клан всячески препятствовал этим стремлениям. Потребовалось немало сил и еще больше времени, чтоб доказать, что он достаточно взросл, чтобы испытать себя на ратном поприще. Гасдрубал из рода Баркидов с радостью принял своего шурина, ибо в прошлом был любим Гамилькаром и теперь желал вернуть долг его сыну. Ганнибал получил под начало конницу и участвовал в походе против ориссов, предавших отца. Двенадцать орисских городов были преданы огню и мечу, а жители их вырезаны иль обращены в рабство. Дух Гамилькара был ублажен. Потом были новые сраженья, в каких оттачивались мужество и полководческий дар Ганнибала. И очень скоро и Гасдрубал, и воины вынуждены были признать, что едва ли на свете есть воин, более отважный, и генерал более умелый, чем Ганнибал. Он был быстр, он был храбр, он был, если требовалось, хитер и коварен, он умел подчинять всего себя и своих воинов достижению цели. Он был рожден побеждать, а это главное из дарований воина.

– Еще три-четыре года, и я отдам тебе земли по ту сторону Ибера! – не раз говаривал Гасдрубал. – Собирай войско и иди хоть до самых Альп!

Гасдрубал недооценивал юного генерала, лелеявшего в глубине души мечту шагнуть через Альпы.

Но судьба не подарила эти три-четыре года. Был хмурый осенний день, когда Гасдрубал был убит на охоте подлым рабом, господина которого приказал распять на кресте. Нежданная эта смерть спутала карты, и никто не знал, что будет сейчас. Разве что Карталон, служивший еще Гамилькару, и вот теперь ставший ближайшим советником его сына. Это он, Карталон шепнул искушающе Ганнибалу – рот в рот, словно целуясь.

– Не пора ли подумать о том, чтобы воскресить дело великого Барки, твоего отца? Не пора ли тебе вспомнить о клятве?

– Что ты имеешь в виду, Карталон? – сам не зная почему переходя на шепот, спросил Ганнибал.

– А то, что слышал – возьми войско и ступай на Рим.

– Это безумие. – Ганнибал повысил голос. – Слышали, что он говорит? Он предлагает мне идти на Рим!

Бомилькар громко расхохотался, давая оценку нелепому предложению Карталона, но брат Гасдрубал неожиданно остался безмолвен.

– А ты почему молчишь?! – бросил ему Ганнибал.

– Прикидываю, сколько мы можем собрать воинов! – ответил брат.

– Ты сумасшедший!

– Сумасшедший – тот, кто откажется сделать это! За кем пойдут воины? За тем, кто укажет им великую цель! – горячо воскликнул Гасдрубал. Высокий, крепко скроенный, с мужественным, еще юным лицом, он был прекрасен, словно Миронова статуя. Ганнибал залюбовался братом.

– Хорошие слова, Гасдрубал. Великие слова! – похвалил Карталон.

Ганнибал нервно одернул плащ.

– Но кто я такой, чтобы воины пошли за мной?!

– Сын Барки и лучший из генералов, какого они знают.

– Но мне лишь двадцать пять!

– Твоему отцу было немногим больше, когда он принял под свою руку войско! – спокойно сообщил Карталон. – Ты сможешь.

Ганнибал энергично мотнул поросшей черным кудрявящимся волосом головой. Он не ощущал в себе той непоколебимой уверенности, что была присуща отцу.

– Нет, не сейчас!

Карталон кивнул.

– Конечно не сейчас. Подобное дело требует времени. Ты должен создать крепкую армию и испытать ее в сражениях здесь, в Иберии. Ты должен обеспечить спокойствие местных племен и привлечь их обещанием хорошей награды с тем, чтобы иметь неиссякаемый источник новобранцев, жаждущих стать под твои победоносные знамена. Ты должен создать себе имя, чтобы врагов била дрожь при одном упоминании его. И тогда ты победишь.

– Рим? – недоверчиво спросил Ганнибал.

– А почему бы и нет? Рим – могучий противник, но галлы били и бьют его. Его бил Пирр, его, наконец, бил твой отец. И не его вина, поверь, что мы тогда проиграли. Если бы не Совет, бездарный и многословный, если бы не торгаши, пекущиеся лишь о наживе, мы стояли бы сейчас не здесь, а на плодороднейшей равнине Сикелии,[3]3
  Сикелия – Сицилия.


[Закрыть] а римские послы униженно молили бы нас отпустить им корабли с хлебом.

Сын Гамилькара недоверчиво усмехнулся.

– Так уж и молили б!

– Будь уверен. И все зависит от тебя.

– Да воины поднимут меня на смех, если я объявлю им о походе на Рим. Они еще не признали меня.

– Так чего же ты ждешь? – спросил Карталон. Ганнибал кашлянул и признался.

– Страшно… А вдруг…

И тут расхохотался Бомилькар.

– Какие вдруг?! Войско ждет! И нет никого, кто мог бы быть признан солдатами своим полководцем! Никого, кроме тебя, Ганнибал!

– Так чего же мы стоим?! – Ганнибал гордо вскинул голову, а Карталон, тая усмешку, развел в сторону руки, давая тем самым понять, что не знает причину задержки.

И Ганнибал появился пред собравшимся на плацу войском, и войско встретило своего генерала радостными криками, подтверждая его право властвовать над собой. А уже через несколько дней Ганнибал выступил в свой первый поход – против олкадов. На очереди были ваккеи и Сагунт, а затем должен был прийти черед Рима…