Текст книги "Император открывает глаза"

В Гуанчжуне победно ревели трубы и рокотали пузатые, обтянутые буйволиной кожей барабаны. Трепетали черные стяги, в такт им колыхались черные же бунчуки на секирах ланчжунов. Улицы Сяньяна, столицы Тянься, были полны цяньшоу,[4]4
  Черноголовые – самоназвание китайцев.


[Закрыть] предвкушавших обильное угощение, площадь перед дворцом была запружена воинами и знатью – тысячами закованных в прочные латы шицзу и сотнями и сотнями хоу и гуандай, облаченными все, как один, в халаты из тонкого полотна темных оттенков и в кожаные колпаки, увенчанные символами придворного ранга.

Собравшиеся на площади ликовали в ожидании богатых даров и пожалований. Одни мечтали о золотой печати с фиолетовым шнуром, пределом вожделений других была должность тинчжана или пожалование на двадцать семей. Собравшиеся на площади походили на скопище очумевших от весеннего блуда пауков, что обитают в восточных степях: смертельно-ядовитых каракуртов – их напоминали чернохалатные чиновники – и тарантулов: пластинчатые доспехи воинов издали были схожи с блестящей в утренней росе мохнатой шкуркой степного охотника.

И в самом сердце паутины, во дворце Циняньгун, безмолвном свидетеле многих войн, переворотов и смут, затаился главный паук, тот, что даровал повод для ликования и сладких надежд. Еще вчера его звали Ин Чжэн, царь Цинь, сегодня же он придумал себе новое имя, более величественное и соответствующее действительности. Отныне он повелел звать себя Ши-хуанди – Первым Высочайшим императором. Красивое, что ни говори, имя! Советники и лехоу немало поломали голову, прежде чем выдумали его. Ши-хуанди или император Цинь Ши-хуан – Повелитель империи Цинь! Еще его называли тигром, волком или шакалом, столь свирепым и коварным представлялся он тем, кто боялись его. Сам же Ин Чжэн любил сравнивать себя с пауком – безобразной и смертельно опасной тварью, умеющей ткать западни, в которые рано или поздно попадаются беспечные мушки, тараканы и сверчки. Но теперь Ши-хуан…

– Ши-хуан! – император сладостно выговорил это слово, улыбнулся своим тайным мыслям, поднялся из кресла и направился к окнам, выводящим на крытую галерею. Царь неторопливо шествовал по выложенному мозаикой полу, минуя резные колонны из тунга и безмолвно стоящих подле них телохранителей-ланчжунов. Царь, царь… Раньше он звался царем. Теперь же он был больше, чем царь; он стал императором, повелителем многих царств. Раньше он величал себя именем Ин Чжэн, теперь же придворным было велено именовать повелителя величественным именем Цинь Ши-хуанди. Властитель Цинь еще не успел привыкнуть к новому имени, как и не успел до конца еще свыкнуться со своим новым положением.

Все с той же улыбкой, едва различимой на узкогубом лице, Ши-хуан положил ладони на прохладный мрамор, которым была облицована ниша окна. Император был худ и непривлекателен. У него был слишком длинный в представлении китайца нос, слишком узкие даже в представлении китайца глаза, тощая грудь, жидкие волосы, стянутые пучком на затылке. Голос императора сравнивали с клекотом хищной птицы.

Сощурив и без того узкие глаза, полуприкрытые от сторонних взглядов струящимися с короны жемчужными подвесками, Ши-хуан обежал взором заполненную людьми площадь. Да, сегодня великий день. Гонец привез весть о пленении последнего врага Цинь – Ци-ван Цзяня, царя Ци. Пало последнее царство, отныне Тянься – под властью единого правителя. Это великое благо для Поднебесной, для мириадов черноголовых, ее населяющих. Но это не столь важно. Главное, объединение стало благом для того, кто выше всех этих черноголовых, того, кто почти что бог, для бледного, чахоточной худобы человека, пожелавшего зваться Первым и Высочайшим императором.

Ши-хуан поморщился. Шум толпы, пусть даже ликующей, раздражал его. Это было правдой, что про него говорили – он не любил людей. Да и за что их было любить?

С самого детства люди доставляли правителю Цинь одни неприятности и беды. Он рано лишился отца. Юному принцу исполнилось лишь тринадцать, когда отправился в Хуанцзюнь отец, досточтимый Чжуан-сян-ван. Впрочем, быть может, он и не был отцом Ин Чжэна. Дело в том, что мать наследника до того, как очутиться в царском гареме, была наложницей Люй Бу-вэя, блистательного сюэши, с поистине придворным искусством проповедовавшим учения сразу и Кун Фу-цзы, и Шан Яна. Ин Чжэн появился на свет месяцев через семь после того как мать стала возлюбленной повелителя Цинь. Это дало злобным сплетникам повод посудачить над тем, кто же был истинным родителем наследника. Шептались, что наложница приняла в свое чрево семя Люй Бу-вэя. Как будто сиятельный царь не мог овладеть ей с согласия советника и друга еще до того, как официально принял в свой гарем! Как будто не случалось, когда женщины рожали детей прежде отведенного им природой срока! Как будто…

Император криво усмехнулся. Лично у него было мало сомнений относительно того, кто был его настоящим отцом. Конечно же Люй Бу-вэй, один из мерзких жучжэ! Быть может, именно эти пересуды – об отцовстве – и сократили жизнь другому отцу, досточтимому Чжуан-сян-вану, человеку, слишком ранимому и мнительному для того, чтобы быть властителем мириадов менее ранимых и мнительных.

Впрочем, грешно обижаться на Люй Бу-вэя, окружившего юного государя искренней заботой. Он как мог охранял Ин Чжэна от злобной молвы, старался защитить от ненависти и коварства, что пропитали насквозь стены дворца Циняньгун, делал все, чтоб сделать из мальчика настоящего правителя, сильного и мудрого. Проклятый жучжэ! Это он, кровный отец заставил Ин Чжэна задуматься над тем, что есть жизнь, а потом и над тем, что есть смерть.

Жизнь… В этом Ин Чжэн не открыл для себя ничего нового. Жизнь была вещью вполне обыденной. Солнце, ветер, вода, огонь, земля, сладкое питье и еда, дорогие одежды и прочие мелкие радости. Жизнь представлялась естественным даром, каковым, собственно говоря, и была. А вот смерть…

Смерть!

Ин Чжэн рано пришел к мысли о смерти. Поначалу он просто отмечал факт исчезновения людей – то одного, то другого из родственников, приближенных. Смерть, как факт. Именно так восьмилетний мальчик отметил смерть деда. Дед был, и вот его не стало. Он лежал неподвижный в резном гробу. И пол краской, толстым слоем положенной на лицо, проступала восковая желтизна. Маленький Ин Чжэн поклонился деду, желтому и неподвижному. И все. Он не слишком любил его, деда.

Отношение к смерти вдруг изменилось, когда ушел отец. Он лежал неподвижный, желтый и чужой. И Ин Чжэн понял, что смерть – это страшно, что смерть – это ничто, не солнце, не ветер, не дождь, не смех, не плач, не свет, не темнота, не пища, не глоток воды, не любовь и не ненависть – ничто! Грань, за которой беспредельная пустота, больше, чем пустота, ибо это ничто не имеет определения.

Ин Чжэн понял и испугался. Он испугался Смерти, он слишком любил жизнь. Он не хотел лишиться тех маленьких и больших радостей, что даровала ему жизнь. Будь он одним из бесчисленной толпы минь,[5]5
  Минь – народ.


[Закрыть] он, возможно, отнесся бы к Смерти проше; цянь-шоу, как царь убедится впоследствии, спокойно относились к Смерти. Они воспринимали ее с тем равнодушием – внешним, а быть может, и внутренним, какое бы мы назвали стоическим. Но Ин Чжэн не был черноголовым, коленопреклоненным рабом, не имеющим права думать о Смерти, ибо жизнь черноголового не стоила ничего. Ин Чжэн был повелителем черноголовых, его жизнь стоила безмерно много, и он был праве думать о Смерти, он был вправе страшиться ее. Он обратился к мудрому Люй Бу-вэю.

– Я боюсь Смерти! – сказал царь.

– Не ты первый, Бися,[6]6
  Бися – Ваше Величество.


[Закрыть] – ответил мудрец.

– Но я не хочу умирать!

– Не ты первый, – повторил Люй Бу-вэй.

– Мне плевать, первый я или нет! Я хочу жить вечно! Ведь я первый, первый среди всех! И я хочу быть первым, кого минует смерть! Я хочу знать, как обрести бессмертие!

Мудрец мягко улыбнулся в редкие усы и столь же редкую седую бородку.

– Мы не знаем, что такое жизнь, можем ли мы знать, что такое смерть? – ответил он словами учителя.[7]7
  Т.е. Конфуция.


[Закрыть] – Можем ли мы знать, что есть бессмертие?!

Но подобный ответ не удовлетворил юного принца. И с тех пор он возненавидел жучжэ, к которым до того относился вполне благосклонно. Мудрецы были не единственными, кого ненавидел Ин Чжэн. Еще он ненавидел придворных, всех этих высокомнящих личжу с их вымученными улыбками, неискренней лестью, отрепетированными поклонами. Они были лжецами и ненавидели Ин Чжэна, а скрывали свою ненависть лишь потому, что властитель Цинь был наделен силой.

Минь, народ… Ин Чжэн не знал его, но также ненавидел, ибо подозревал, что черноголовые: от самых последних би чжэ до отмеченного властью и высшим расположением лехоу – ненавидят его; ненавидят за то, что он лучше, благороднее, выше всех.

Вот если бы можно было обойтись без всех их: князей и мудрецов, крестьян и рабов-тунов. Оставить одних лишь шицзу, чтобы те охраняли драгоценную персону императора. А всех остальных бросить в широко разверстую пасть Тянь-лана – Небесного Волка. Но, к сожалению, это неисполнимо. Кто будет тогда кормить и одевать владыку Тянься, кто будет следить за сбором налогов, кто будет придавать пышность дворцу.

А было бы великолепно – остаться одному в окружении преданных ланчжунов, а то и вообще одному, ибо нельзя в полной мере положиться на преданность человека. Кому, как не владыке Цинь, не единожды преданному друзьями и недругами судить об этом?! Кому?! Разве не ему, правителю, преданному своим первым министром?!

Его звали Лао Аем, и он был учеником мудрого Люй Бу-вэя и ближайшим советником Ин Чжэна. Лао Ай обладал громадной властью и пользовался расположением матери, вдовствующей царицы. Как потом выяснилось, Лао Ай был ей не только советником, но и другом. Его ввел во дворец Люй Бу-вэй, еще один старинный друг царицы-матери. Мудрец боялся, что его тайная связь с царицей откроется, почему и нашел себе подмену в лице верного и преданного слуги Лао Ая. Юного красавчика выдали за кастрата и приставили служить царице. И очень скоро мнимый евнух обрел громадную власть.

Люди стали бояться Лао Ая и заискивать перед ним. А сам Лао ай боялся лишь одного человека. Он боялся Ин Чжэна, он лучше других знал характер государя. Из котенка вырос тигр с сердцем шакала – безжалостный, коварный и неразборчивый в средствах. И этот тигр собирался опустошать не только охотничьи угодья соседей, он был готов творить кровавый пир и в собственном доме. По крайней мере, так говорил Лао Ай. Говорил за глаза, пряча эти самые лживые глаза при встречах с Ин Чжэном в низком поклоне. Он склонялся до самого пола, но мечтал видеть склоненных перед собой. Он был непомерно честолюбив, этот выскочка Лао Ай, жалкий цэши, непостоянный и лживый, как и все люди низкого сорта.

Лао Ай принадлежат к жучжэ, ставящим отцовские обычаи выше блага государства. Лао Ай был против сильного правителя, ибо полагай пагубой власть тигра над стадом овец. Лао Ай боялся возвышения Ин Чжэна. Безвольный юноша устраивал искушенного во власти царедворца, тигр с сердцем шакала и повадками паука пугал. Лао Ай решил не выпускать тигра из клетки и поднял мятеж.

Он был умен и обладал немалой властью, цэши Лао Ай. Он хорошо знал, в чем заключен тайный смысл власти. Лишь люди несведущие в государственном управлении полагают, что властвует царь. На деле все решает бамбуковая дощечка, испещренная замысловатыми иероглифами и скрепленная печатью. Дворцовый писец составил подметный указ, а резчик изготовил поддельные печати из небесно-молочного камня, кощунственно украсив их ручки изображениями дракона и тигра.

То был год, осененный звездой Фу-эр,[8]8
  Фу-эр (Приложенное ухо) – звезда, мерцание которой, согласно китайской традиции, предвещало заговор чиновников.


[Закрыть] когда слуги Лао Ая, вооруженные мечами и луками, двинулись ко дворцу Цинянь-гун. И быть бы беде, но вовремя вмешался преданный Ли Сы, еще один цэши, но ненавидевший Лао Ая. Ли Сы был умен и мечтал о власти, Лао Ай знал о честолюбии Ли Сы и противился его возвышению.

– Государь, тебя предали! Враги идут во дворец! – кричал в тот день Ли Сы, вбегая в царские покои.

Признаться, Ин Чжэн испугался. Конечно, он был тигром, но с сердцем шакала. А шакалье сердце подвержено страху. Царь смертельно перепугался и хотел даже бежать, но Ли Сы, забыв об этикете, вцепился прямо в отворот изукрашенной драконами кофты[9]9
  Кофта – одежда знати состояла из халата, кофты (и) и плахты (шан).


[Закрыть] и остановил повелителя Цинь.

– Тебе нечего опасаться. Если не веришь своим слугам, доверься ланчжунам! Они не предадут!

Ланчжунлин – тысяча телохранителей, набираемые лично царем и зависящие лишь от его милостей. У них не было повода для измены. Ин Чжэн повелел позвать к себе командиров ланчжунов.

– Я предан, – сказал царь, с трудом усмиряя вдруг возникшую в руках дрожь. – Готовы ли вы защитить своего господина?

– Да! – дружно ответили генералы, которым глупо было ждать милостей в случае смены правителя.

Тысяча вышла навстречу бунтовщикам и в жестоком бою разгромила их. Лао Ай и ближайшие его сподвижники бежали, но были пойманы. Заговорщики молили о пощаде: Ин Чжэн покачал головой.

– Они задели чешуйки на шее дракона![10]10
  Задеть чешуйки на шее дракона – рассердить.


[Закрыть] – сказал он. – И нет им прошения!

К преступникам применили все виды казней, сочтенных повелителем Цинь достойными подобного злодеяния. Одних рассекли пополам, предварительно кастрировав, других разорвали лошадьми, третьих сварили, четвертых изрубили на мелкие части. Л ишь несколько счастливчиков, наименее запятнавших себя, умерли легко – им пробили темя. Ин Чжэн не ограничился расправою с немногими негодяями. В назидание всем негодяям, готовым покуситься на жизнь царя, были истреблены родственники казненных. В отношении этих несчастных палачи были еще более милосердны – их просто закопали живьем.

Пощажен был лишь Люй Бу-вэй, которого не без основания подозревали не только в тайном отцовстве, но и в участии в заговоре. Ин Чжэн не решился прилюдно умертвить того, кто, возможно, был причастен к его появлению на свет. Мудреца просто лишили власти, а его место при царе занял верный Ли Сы. Вскоре Люй Бу-вэй покончит с собой, выпив отравленного вина.

Ши-хуан усмехнулся, подумав: а, быть может, нашелся некто, кто сделал вино отравленным.

Крики толпы раздражали. Император повернулся и нечаянно задел левым локтем балку, очерчивавшую оконный проем, отчего поморщился. Напомнила о себе старая рана, память о еще одном злодеянии. Эту рану нанес правителю Цинь знаменитый убийца Цзин Кэ, нанятый подлым принцем Данем. Цзин Кэ едва не убил царя, но, хвала Тай-ян, Ин Чжэн владел мечом не хуже цыкэ, а от страха его ноги стали быстрее ветра. Тогда он спасся, отделавшись царапиной на локте, но любви к человечеству сей прискорбный случай не прибавил. Слишком многие из черноголовых жаждали кончины властителя Цинь, а он ужасался самой мысли о подкрадывающейся, словно полуденный тигр, смерти. И когда император вспоминай о ней, ничто уже его не Радовало его – ни ликующие крики толпы, ни победоносные донесения генералов, ни торжественно выкладываемые у его ног трофеи. На ум шли ноющая рука, больное колено и огненный ком, что все чаще сдавливал грудь. На ум шла она, смерть.

Смерть… Это именно ей царство Цинь было обязано своим стремительным возвышением. Когда юный Ин Чжэн вдруг задумался об ужасающем смысле Смерти, в нем пробудилось великое желание отвратить ее. Отвратить – любым способом избежать ужасающего ничто, желтого источника небытия. Отвратить, но как?

Ответ дали фанши, почитатели дао. Фанши умели вызывать духов, им приписывали знание жизни и смерти. Величайший из фанши Шао-Цзюнь, прозванный еще У-ди, поклонившись до самого пола, поведал императору:

– Я знаю, как развеять тревогу сиятельного властителя Цинь. – Тут маг доверительно, почти фамильярно улыбнулся. – Если принести жертвы богу очага, можно вызвать души умерших; вызвав души умерших, можно превратить киноварь в золото; если из полученного золота изготовить посуду для питья и еды, можно продлить жизнь. Ну а продлив жизнь, повелитель обретет возможность встретиться с небожителями на горе Пэнлай и испить напиток бусычжияо.

Все оказалось не столь уж сложно. Маг принес жертвы богам и вызвал души умерших. У императора до сих пор были сомнения, что он видел именно души, но по темному притвору храма, где происходило волхование, и впрямь носились какие-то неясные тени. Может, это действительно были души.

Затем У-ди изготовил из киновари золото. Он на глазах Ин Чжэна и двух доверенных цэши положил в шкатулку из тиса мешочек с киноварью. Шкатулку закрыли и опечатали, после чего фанши прочитал магическое заклинание. Когда резную крышку откинули, в шкатулке оказалось чистое золото.

В это чудо владыка Цинь тоже не очень-то поверил, хотя его душа и жаждала чуда. Он даже со смешком попросил мага превратить в золото всю киноварь в Поднебесной, запасы которой были поистине неисчерпаемы, но У-ди отклонил подобную просьбу, сославшись на то, что чары отнимают у него слишком много сил.

Из золота выплавили кубок и чашу, из которых император пил и ел. У-ди уверял, что это укрепит его силы. Может, оно так и было, но особого прилива сил царь тогда не почувствовал.

Оставалось последнее средство – испить эликсир бусычжияо. И дело теперь было за малым – добраться до горы Пэнлай, что плавала в море Ланье, и принять из рук небожителей чашу с драгоценным питьем. Но путь к заветной горе преграждали царства, вот уже семь поколений враждебные Цинь. Ни одно из них не пропустило бы Ин Чжэна через свои земли. И выход был один – война.

Для этой войны Ин Чжэн собрал войско, равного которому еще не знала Тянься. Он облачил шицзу в блестящие латы и вооружил их арбалетами-дахуанами, стрела из которых пробивала самый прочный доспех. Он отказался от неуклюжих колесниц и создал полки из всадников, вооруженных и сражающихся по образцу северных варваров. Ни одна армия не могла противостоять бронированным ратям царства Цинь.

Год из года циньцы шли на восток, подобно шелковичному червю объедая цветение вражеских царств. Пылали города и села, обагренные кровью мечи выкашивали посевы, длинные секиры-мао с хрустом вгрызались в стволы яблонь и вишен, злые руки забрасывали падалью и землей колодцы. На пепелищах оставались лежать горы трупов. Сколько? Кто их считал! Но известно, что число казненных порой исчислялось сотнями тысяч.

Все это длилось целых двадцать пять лет. Ровно четверть века понадобилось на то, чтоб источить корни враждебных древ и повалить их одно за другим на опаленную солнцем землю.

Год из года Ин Чжэн содрогался от мысли, что не успеет опередить смерть, что она настигнет его раньше того дня, как он увидит гору Пэнлай. Мысль точила циньского царя, иссушая душу и источая тело. От рождения не отличавшийся крепким здоровьем, он страдал от многих болезней: все сильнее болела грудь, ныли колени, покалывало в правом боку. Все чаще приходилось прибегать к чудодейственным средствам, изготавливаемым фанши, что поддерживали силы, а потом вновь ослабляли тело. Ин Чжэну стали сниться кошмары. Он кричал по ночам, а пред тем, как улечься в постель, клал под подушку меч, ибо боялся нежданной Смерти.

И, наконец, все было кончено. Путь к бессмертию был открыт. Император мог смеяться над Смертью. Мог…

Позади послышался негромкий кашель. Ши-хуан обернулся. Чжао Гао, его правая рука, отвесил поклон. Нефритовые шарики на колпаке евнуха глухо ударились друг о друга. Император чуть дернул головой, что означало высшую степень благоволения.

– Все готово, Бися.

Ши-хуан вновь кивнул. Поддерживая левой рукой полу широкого халата, украшенного златотканными изображениями диковинных животных, император направился в тронную залу, где уже ждали близкие к нему люди, первые сановники государства.

Тронная зала была невелика, как бы невелик и сам дворец Циняньгун, который вряд ли бы произвел впечатление на путешественника, повидавшего хоромы царей Ассирии, Вавилона и Парсы, тиранов Сиракуз и Галикарнаса, владык Сирии и Египта. Дворец представлял собой довольно просторное и вместе с тем безыскусное строение, по форме почти правильный квадрат, сооруженное по большей части из дерева, а также из мягкого камня, крытое черепицей. Едва ли не добрую половину его занимала тронная зала, чьи своды поддерживали двенадцать колонн, отделанных серебром и нефритом. Эти колонны, пожалуй, были единственным, на чем задерживался взор. Нет, такой дворец был явно недостоин владыки Тянься. Повелитель Поднебесной нуждался в новом, величественном и роскошном жилище, подобающем его положению.

Сейчас тронная зала была полна людей. Здесь собралось несколько сот гуандай и хоу высших ранга. Тесной толпой сгрудившиеся перед троном, они при появлении Ши-хуана дружно пали на колени, приветствуя своего повелителя. Император неторопливо прошел мимо распростершихся ниц людей, поднялся на двенадцатиступенчатое возвышение, на котором стоял трон и опустился на расшитое шелком сиденье. На него дохнуло дымком возженных на треножниках благовоний. Ши-хуан поморщился: ароматы южных трав напоминали страшный запах тлена.

Но он совладал с собой и кивнул ставшему справа Чжао Гао. Евнух хлопнул в ладоши, давая понять, что можно встать. Придворные поднялись с колен.

Ши Хуан изобразил милостивую улыбку, неестественно натянутую на хищном нервном лице. Затем он заговорил, и голос его был хрипл, словно карканье ворона. Криво дрогнула щека, рот исторгнул орлиный клекот.

– Мы рады сообщить нашим слугам добрую весть. Отныне больше не существует ни Чу, ни Ци, ни Янь, ни Чжао, ни Хань, ни Вэй![11]11
  Царства Китая, захваченные Цинь.


[Закрыть] Отныне есть только Цинь. Отныне есть единый народ, единое государство, единый правитель. Настала эпоха нашего величия, эпоха Хэй-ди! Радуйтесь, люди Цинь!

Шквал восторженных криков перекрыл последние слова повелителя Поднебесной.

Льстецы ликовали. Чжао Гао улыбался. Цинь Ши-хуан собирался отправиться к морю Ланье. Китай вступал в эпоху невиданного расцвета…