Текст книги "Деды и прадеды"

– А вот стемнеет и отправим. Только денёк продержимся. И точно отправим.

– Да. А где Серёжка?

– Который?

– Да тот, с пулеметом?

– А-а-а. Там Серёжка, там лежит, – махнул рукой Сырников куда-то в сторону немцев, – на вот, возьми хлебушка.

Новенькие напряженно слушали этих двоих, не понимая, как это так может быть. Как? Ведь сами они только что вышли из непрерывного ужаса переправы, проползли это поле, нет, они, конечно, понимали, что если они проползли это поле, то эти полкилометра совершенно точно были нашей землёй. Кто-то же держал оборону… Но всё равно новенькие не могли поверить, что эти свалившиеся им на голову, истощённые люди с чёрными лицами, только вернувшиеся оттуда, могут так, по-домашнему, как будто после рабочей смены, разговаривать – о немцах, о бое, о пути на тот берег – как о чём-то само собой разумеющемся и обычном. И что их всего шестеро.

Филиппов обессилено привалился спиной к осыпавшейся стенке окопа, пряча забинтованные культяшки на животе, стараясь отогреть онемевшие пальцы. Он упёрся затылком, сдвинул каску, чтобы не мешала, и смотрел на небо, по которому, серым по серому, проносились низкие облака. Снежинки влетали в окоп, замирали и медленно ложились на его ноги, не тая.

Грохот обстрела нарастал, разрывы мин стали удаляться и приближаться по полю. Удары тяжелых снарядов встряхивали окоп. Люди прижимались друг к другу, прикрывая оружие от осыпающегося песка.

Начался новый день.

Ему нельзя было замёрзнуть – надо было добраться домой. Он только теперь смог думать о доме. Опять – о доме.

Надо было добраться.

К Варе, к маленькому Николеньке.

Он уснул.

Глава 5
Пятнадцатый

Отдельный штурмовой стрелковый батальон № 15 или просто – Пятнадцатый штрафбат, задыхаясь матерным рёвом, подполз к высоте, возвышавшейся на окраине Орши, словно прыщ на лице земли.

Господствовавшая высота сдерживала наше наступление, расплескавшееся по низинам, балкам и перелескам, обжигавшееся о частый сухой ружейный треск, угрюмую тараторку ручных пулемётов и глухое уханье закопавшихся немецких танков. Мало того, что позиции на окраинах города были по-немецки аккуратно, дотошно перевязаны ходами сообщения, обустроены и приготовлены отразить наступление наших войск, так и вся обширная, эшелонированная, продуманная оборона умело и педантично координировалась с крутой высоты, откуда размеренно, словно кулаками, били и били гаубицы. Под тем убийственно точным огнём пехотные ручейки распадались на неподвижные чёрные точки, рассыпались маком, густо засевали душами родную землю.

Фронтальный склон высоты был засеян особенно щедро. Непрерывно атаковавшая пехота длинными поперечными рядами ложилась под кинжальным огнём, повисала на колючей проволоке заграждений, истекала кровью в воронках, провонявших чесночным запахом немецкого пороха, на подходах к высоте разбитые танки чадили особой горячечно-удушливой копотью неудавшихся атак.

Штрафбат, лёжа у подошвы высоты в парадной форме, смотрелся дико и неуместно в том страшном и гиблом месте.

Ах, как шикарно должны были бы смотреться парадные кители и золотые кортики на довоенных набережных Одессы и Ленинграда, как смеялись бы весёлые девушки при виде золотого шитья и выправки, свойственной только морякам! Никто не спутает замуштрованную выправку пехоты, расслабленное обаяние лётчиков или сдержанный шаг артиллеристов с чуть танцующей, чуть ироничной выправкой моряков!

Бывший флотский лейтенант, а теперь штрафной красноармеец Васька Добровский оглянулся – там, в километре позади, остались окопы с засевшим в них заградотрядом.

* * *

…Он вспомнил блеском секундной досады, как всего полчаса назад заморенный капитан-заградотрядовец, сдвинув на затылок фуражку с синим околышем, вытирал опухшее потное лицо чистеньким платочком и безразлично смотрел на них, штрафников, торопливо, растерянно, весело переодевавшихся из окопного старья в чёрные кители. Откуда, как, каким образом сюда, посреди грандиозного наступления, в штрафной батальон была доставлена флотская парадная форма – было решительно непонятно.

«Видно, наш комдив любит смотреть „Чапаева”, – подумал тогда Васька. – Ишь, как каппелевцы ему запомнились, из нас тоже психическую устраивает».

Но штрафники хорошо знали, что не на парад и не в кино их привезли – заградотряд не парады устраивает, а совершенно другие свидания. Офицерскому штурмовому батальону – то есть обученным, особо ценным труженикам смерти – опять судьба сделать то, что не под силу стрелковым частям или штрафротам, а заградотряду – тоже судьба правильно исполнить уже свою часть работы. Одни по нечаянной русской традиции переодевались в чистое, рассчитывая или надеясь – там, впереди, в убийственной атаке – выжить, другие располагались на позициях, чтобы прикрыть штурмующих или остановить струсивших.

Расчёты расставляли пулеметы в гнёздах; прищурившись, раздвигали жухлую траву, старались выставить наиболее верный прицел, чтобы не понапрасну, а чётко и уверенно поражать возможные цели, автоматчики занимали ходы сообщения, размещая запасные диски на земляных приступках – патронов для тех целей хватало досыта.

А сбоку, чуть позади, непривычно белея животами, быстро переодевались штрафники. Наконец они построились, посматривая искоса – кто на такую родную, кто – на такую непривычную флотскую форму. Тяжесть и блеск кортиков манили, совсем по-мальчишечьи хотелось потрогать холодную сталь клинка. Всё вокруг опять казалось странным, тягучим, медленным и нереальным, как всегда бывает перед уже привычным рывком навстречу гибели.

Капитан Нелидов, прищурившись, скомандовал:

– Гранаты! Водку!

По рядам пошли раздавать по две гранаты и по сто граммов водки, потом ещё – тем, кто хотел, – что было даже несколько чересчур. Батальон чуть загудел, чуть задвигался, кто-то сдвинул фуражку на левую бровь, заулыбался, но многие стояли тихо, спокойно, оглядываясь и запоминая мир, в котором, может быть, им осталось жить совсем немного.

Лучше насмотреться, чем в последнюю секунду досадовать.

* * *

А потом…

Потом было всё как всегда. Угарный, на хрипе, бег, отработанные до автоматизма перебежки. Штурмовой офицерский батальон, коротко взлаивая командами, двигался навстречу высоте ловко, умело, залегая и бросаясь вперед, по отдельности хаотично, но все вместе – неостановимо. И мало оставалось ребят позади, тяжелораненых или убитых, главное – хотя впереди и сверкала огнём россыпь немецких пулемётов, – сзади, там, где были свои — там было тихо. Теперь штрафники лежали на пыльной траве и совсем чуть-чуть, краем сознания, жалели – им было неловко пачкать такую красивую форму – в память о своей довоенной курсантской юности.

Кругом ухало и гудело – наша полковая артиллерия густо била по немецким позициям, разнося заборы, вздымая солому с огородов, подбрасывая игрушечные крыши на окраинах города, била везде, по всему фронту наступления – только не по высоте.

– Вася, Васенька, да что же это такое? – издохнулся Васин закадычный друг Жорка Савченко. – Что ж они, гады, делают? Что же?!

Жорка был почти бездыханен от яростного бега; упав рядом с Васькой, он, наскоро стерев слюну со своих безупречных пижонских усиков, бил и бил сердцем в родную землю, заслезившимися глазами озирая истерично стрекочущие огневые позиции немцев, такие неуязвимые – там, высоко, в пятидесяти метрах по сорокапятиградусному склону.

– А?! Что делают, Жорка? – выкрикнул Васька. – Попасть в нас боятся. Берегут нас, Жора. Понимаешь? Мы же дойти должны, Жорка, туда…

Кортик он зажал в руке. Прижатое к рукаву узкое лезвие змейкой засеребрилось на чёрном сукне кителя. У них было только две гранаты на каждого и кортик – как жало. И это жало было особо смертельным, поскольку впитало в себя всю ненависть смертника – и к тем, кто был впереди, и к тем, кто остался позади.

Немцы умело ждали, пока атакующие сами приблизятся на убойное расстояние, артиллеристы прекрасно понимали, что это не простая атака, что против них шла совершенно другая часть, не привычно стонущая «ура» серая пехота, нет – на них пёр смертельно злой, смертельно молчавший ужас. И немцы начали переводить огонь туда, вниз, где вверх по склону упрямо ползли чёрные мишени.

– Приготовиться! – шепотом крикнул капитан Нелидов, тихий и нелюдимый человек.

Всегда молчаливый, в бою он был неуловим и неуязвим, так как нарочно искал смерти. И как может не искать смерти человек, сломавший ногти о кирпичи и обломки керченского дома, под которыми остались его дочки и жена?

И – рёв атаки!

Единым ударом бухнули сердца – и немцев, и русских, – и стали они стучать все вместе, как хорошо сверенные часы. Пока штрафники, взвыв от перенапряжения, бросали свои тела – туда! вверх! – останавливались, разорванные пулями и осколками, угасали в истечении кровью, или упорно толкали, заставляли измученные тела ползти, карабкаться, – немцы бешено отстреливались.

Кому посчастливилось не быть разорванными первыми, пристрелянными очередями, задыхаясь и хрипя, ползли по осыпавшемуся склону, втыкая кортики, как когти, в землю, цепляясь за истончившуюся, легко вырывавшуюся траву, вбивая ботинки в лёгкий суглинок и отталкиваясь в прыжке от упавших товарищей.

Васька и Жорка карабкались рядом, бежали рядом, падали рядом. С Жорки сбило фуражку, и тонкая струйка ползла из-под черных волос, по черным бровям, заливая смуглое лицо, делая из лица симпатичного юноши страшную, чёрно-красную маску смерти.

– Васька, слева!

– Прыгай!

Они перекатились через тело Нелидова и с ужасом увидели, как наверху взорвалось подобие вулкана…

* * *

Немцы, верно ожидая от русских именно такой фронтальной атаки, на всякий случай подготовили ловушку. И взорвали заранее устроенные фугасы с наваленными на них булыжниками, камнями, бревнами, кирпичами. Беззвучные в гуле боя, искусственные камнепады понеслись, повалились, посыпались вниз, сметая жалких черных муравьев, карабкавшихся по склону.

Раз! И Петька Семёнов, забияка и хулиган, покатился вниз с раздробленной грудной клеткой. Два! И – вой! – Никитка Белов завизжал, падая, подминая под себя месиво перебитых ног, заливая кровью землю. Штрафники вжимались в землю, вскрикивали, когда по их телам прокатывались камни, или молча сползали вниз безвольными куклами, когда каменные глыбы, брёвна и булыжники сминали головы.

Васька и Жорка, прыгая и уворачиваясь от камней, вместе, по-крабьи, боком, переползая между рытвинами, двигались вперёд. Другие тоже пытались подняться – те, кто ещё остался в живых. И в этом гибнущем чёрном муравейнике была уже не сила, нет, казалось, сама смерть стала смыслом их жизни. Выжимая остатки разума, любви, страха, Смерть заполняла душу, сердце, вытесняла всё живое, и вверх поднимались люди-смерти.

Смертники.

Тупой удар оглушил Ваську, он краем глаза увидел, что правый рукав покрылся странной серо-красной липкой массой, а в метре ниже него, ещё вцепившись руками в траву, пыталось ползти вверх безголовое тело Жорки Савченко.

И стало ему легко.

И стало ему светло.

И Смерть закрыла от него саму смерть.

И стал он неуязвим.

Когда поднявшиеся на высоту штурмовики, страшные бездыханным молчанием, покрытые землёй, покрытые кровью товарищей, стали резать, душить и рвать зубами немецких артиллеристов, пулемётчиков, снайперов, батальонных штабистов – всех подряд, – ужас и безумие опустились на высоту. Не осталось ни неба, ни земли, ни прошлого, ни будущего – только жажда крови, жажда смерти, ненасытная жажда уничтожения. Немцы поняли, осознали, приняли со всей неизбежностью, что к ним пришли их смерти, ещё минуту назад бывшие такими удобными мишенями. Одна смерть бросалась на десятерых, другая – на пятнадцать немцев, раздавались короткие вскрики, стоны, вопли, кортики змеиными ударами распарывали мягкую человеческую плоть, и стучали, стучали, стучали сердца – едино! – и отмеряли свои и чужие жизни: удар – смерть, удар – жизнь! удар, удар, удар!..

Глава 6
Гулай на балшой Маня

Был уже третий час хмурого декабрьского дня накануне Нового года. С ночи и до позднего утра, принёсшего туман и сырость, с востока перекатывалась и рокотала полоса наступления советских войск, в одночасье опрокинувших на Малинском направлении несколько изготовившихся к атаке танковых групп немцев и расквартированные по сёлам и хуторам тыловые части обеспечения. Вся эта масса предельно уставших немцев, измученная несколькими неделями кровавого и неудачного контрнаступления на Киев, расползалась по просёлочным дорогам, лихорадочно пытаясь восстановить связь с соседями, стараясь закрепиться на околицах сёл и хоть как-нибудь передохнуть после страшной ночной артподготовки, уничтожившей почти две трети солдат и офицеров, находившихся на переднем крае.

Танковая рота капитана Серёгина, проскочив с ходу Неверовку не могла выполнить приказ двигаться по целине. Закопчённые, покрытые липкой просёлочной грязью «тридцатьчетверки» с пехотой на броне попытались развернуться по фронту атаки, но… целины не было. Сколько глаз видел, до далёкого леска за Толокой, раскисшая в оттепели снежная равнина была залита быстрой водой, всё прибывавшей и прибывавшей, – стремясь задержать обходной прорыв на Житомир, гитлеровцы взорвали плотину на Толоке.

Сзади глухо заурчали моторы дивизиона «катюш», подошедшего за танками. Оставаться на месте было нельзя, развернуться тоже – подходила техника и пешие колонны заградотряда Н-ской ордена Красного Знамени стрелковой дивизии, наступавшей вдоль Брест-Литовского шоссе. Заградотряд прикрывал с юга растянувшиеся порядки дивизии, но, как оказалось, опасения прорыва немцев из Белой Церкви были излишними.

Единственно возможной дорогой для роты Серёгина был обсаженный высокими ветлами Торжевский большак, возвышавшийся метра на полтора над залитой водой равниной. Узкая, прямая, как стрела, насыпь вела к Торжевке и давала возможность стремительно выйти к мосту у Дарьевки, если только и его не взорвали отходившие немцы.

Рота рванула вперёд, разгоняясь и стараясь нагнать потерянные минуты. Лязг гусениц смешался с хрустом льда, выбрызгивавшего из-под танков.

Через четверть часа, когда до Торжевки оставалось каких-то полкилометра, из-за речки, со скрежещущим, органно ноющим звуком, поднялись навстречу «тридцатьчетверкам» дымные, струящиеся следы реактивных пятиствольных миномётов. Жёлтые вспышки разрывов, фонтаны грязи поднялись по обе стороны дороги вокруг передовых танков. Одна мина случайно ударила в борт второй «тридцатьчетверки», но, по счастью, сразу стряхнула танк с насыпи, разбросала сидевших на броне пехотинцев, как игрушечных солдатиков. Колонна была разорвана, но не остановлена, и, взревев моторами, танки рванулись в Торжевку.

От околицы, из-за первой хаты, стоявшей правее гребли, блеснул выстрел самоходки; немецкий наводчик взял верный прицел, но бронебойный снаряд, ударив в башню передовой «тридцатьчетверки», рикошетом выкрошил оранжевый сноп искр. Дальше всё решали уже не минуты, а секунды, и, стреляя с ходу, не имея возможности выцеливать, атакующие танки били в сторону затаившейся самоходки, пытаясь сбить следующий наверняка убийственный выстрел. Проскочив вдоль кладбищенского забора, танк Серёгина пошёл правее, идя на таран самоходки, но таран не получился – самоходчики занервничали, сдали назад и подставили борт. Бумкнул выстрел второго танка и, прошитая насквозь с тридцати метров, самоходка дёрнулась и остановилась.

С танков посыпались штурмовые отделения, пехота разбегалась по перекрёсткам, а танки пошли к середине села, к церкви, от которой дорога круто поворачивала к мосту на Дарьевку Третий раз простонали немецкие миномёты, стараясь остановить атаку. Загорелись две крайние хаты, между ними заметались фигурки людей, вылезавших из разбитых погребов. Две «тридцатьчетверки» выскочили к церкви и, развернувшись к реке, беглым огнём стали обстреливать пригорок, на котором стояла батарея немецких миномётов, едва не расстрелявших наступавшую колонну.

Немцы сразу заметили опасность, четвёртый залп ударил по площади перед церковью, но в этот момент из-за кладбища раздался рёв, вдавливавший пехоту, – прямой наводкой по немецкой батарее ударили «катюши». Над позициями немецких миномётчиков поднялась земля, в облаке воды, грязи и пара засверкали вспышки разрывов… Эхо ещё несколько бесконечно долгих секунд уходило по широким полям, потом всё стихло. Кое-где по селу раздавались сухие щелчки выстрелов, но бой уже закончился.

* * *

Ещё через полчаса отряд ушёл за мост на Дарьевку. В Торжевке живых немцев уже не было. Быстро смеркалось. Низкий саван серо-белых облаков висел над залитой водой равниной. Чадно догорали хаты у околицы, там, где стояла немецкая самоходка. Невдалеке, за насыпью большака, виднелся из снежной каши борт несчастливой «тридцатьчетверки». Жители села, которые выскочили из клетей и подполов, в основном старики, плакали и крестили уходившие танки, махали вслед уходившей пехоте. Какой-то общий тихий стон стоял над Торжевкой.

«Наши. Пришли…»

Ещё в середине ночи в селе зашумели голоса, раздались крики, два или три выстрела, очень ярко запылала соломенная крыша полицайской хаты, послышался дикий вопль, перешедший в пронзительный визг, – и опять стихло.

Люди уснули.

И никто не видел, как в зыбкой серости утра от приречной околицы села, сутулясь и припадая к земле, двинулась к речке какая-то фигура, волоком таща за собой непонятную здоровенную штуковину вроде бревна. Несколько раз этот человек падал навзничь, вернее, падала, так как это была женщина, но упорно волокла свою ношу к воде. Наконец почти в полной темноте женщина сдвинула долблёнку в снежную хлябь, осторожно уселась в утлой лодочке, едва превосходившей её ростом, и, сильно наклонившись вперёд, стала грести руками, без вёсел, голыми руками грести через разлив реки – к разбитым позициям немецкой батареи.

* * *

До войны Майстренки жили не сказать чтобы на выселках, но и не у центральной части Торжевки, на Довгой (длинной) улице. Старые Майстренки были тихие, работящие люди. Жили они небогато, свою землю обрабатывали истово, ходили в церковь по праздникам, хотя комсомольцы и косились. Дочка их, Мария, или Маня, как её называли сельчане, была несчастна. Она была поздним ребёнком, недурна собой, опрятная, но какая-то «не от мира сего», тихая, даже слишком тихая. Ребёнком она росла приветливым, всё время проводила с родителями, в ней души не чаявшими. Однако с соседскими ребятами и девочками её дружба не заладилась.

Так часто бывает, когда весёлая ребячья компания случайно, хотя и по чьему-то злому наущению, выбирает себе жертву для поддразниваний и даже травли. Как правило, автором такой идеи бывает капризная девочка, уже научившаяся устранять возможную соперницу лёгкой сплетней или дрянной шуткой. Но жертве от этого не легче. Добрую Марию прозвали Дылдой. Она была выше всех мальчиков и девочек на голову. Нередко из-за соседского забора ей летело в спину зелёное яблоко, бывало, что две или три девочки ходили за ней и нарочно хихикали над каждым её застенчивым движением.

В школе она училась средне – много времени отнимала работа по хозяйству, – родители быстро сдавали, уже не могли так, как раньше, рваться, вот Марии и приходилось работать от зари и до зари. Ни разу не слышали старые Майстренки ни единого слова укора или жалобы от своей тихой доченьки, очень уж она их любила. Любила преданно, верно, ласково. Всё помогала, а когда заболевал один из её старых родителей, ходила в далёкий Топоров за фельдшером, случалось, что сутками не спала.

Понятно, что нарядами она не выделялась. Даже наоборот – её одежда была очень опрятной, но крайне изношенной. Это, конечно же, не добавляло ей привлекательности в глазах торжевской молодёжи.

Когда летом, душистыми вечерами, молодёжь и детвора собиралась на танцы, Мария всегда опаздывала на колхозный ток – площадку для обмолота зерна, где собирались танцоры. Обувь тогда берегли, поэтому на вечерние посиделки все ходили босиком, а туфли несли открыто или завёрнутыми в чистенькие куски материи. Потом играла гармошка, гитара, всё что-то современное, быстрые фокстроты, иногда просто трепака давили – ох уж потом было работы местному умельцу, починявшему обувь! Патефон почему-то не пользовался популярностью в довоенной Торжевке. Его включали в клубе, но парубки и девчата там как-то не собиралась. Вот на току, под гитару, да под гармошку да если ещё кто мандолину добавит, поведёт, замурлычет струнами – вот тогда танцы до упаду! Если дело было в июле, когда работы в полях ещё не было много, то вечером над током поднималась такая курява, что пыльный столб видно было из соседней Дарьевки.

Мария, как ни торопилась, спотыкалась и убивалась по дому, могла успеть только к глубоким сумеркам, когда даже самые отъявленные танцоры уже уставали, и уже игралось что-то медленное, душевное и берущее за душу.

Она прибегала босиком, так как не имела приличной обуви, стеснялась выйти в круг, становилась в тени так, чтобы не видно было, как она притоптывает большими босыми ногами, невольно повторяя самые зажигательные шаги танцующих пар. Она следила за плавными движениями, ловя сердцем каждую нотку мандолины, уходила ещё глубже в тень, сжимала на груди старенький мамин платок – её сердце колотилось, а в груди поднималась грусть и лёгкая тревога.

Танцы, к неудовольствию старших, обычно продолжались до полуночи, когда звёзды раскрывались всей бездной над головами романтически настроенных ребят. В ночных разговорах Мария не участвовала, привычно пряталась в тени, стояла за спинами парубков и девчат, весело о чём-то разговаривавших и что-то очень важное друг другу шептавших. И лишь тихонько улыбалась, слушая истории, анекдоты и молодой смех.

Часто над ней подшучивали, но бывало, что некоторые ребята очень даже обидно шутили, не понимая незлобивости характера и доброго спокойствия, с которым Маня терпела издёвки. Мало-помалу, с чьей-то лёгкой, если можно так сказать о не самом красивом душевном качестве, так вот, с чьей-то лёгкой руки Мария стала объектом дежурных шуток, оживлявших скуку затянувшихся посиделок. А когда издёвки становились настолько пошлы, что смех прекращался, когда неловкость закрывала рты самым хабалистым говорунам, тогда все собравшиеся переглядывались, понимая, что в очередной раз сделали слишком больно «дурной Мане, дурочке Мане».

А «дурная Маня», зажавшись и ссутулившись, торопилась домой, утирая слёзы кончиками платка.

* * *

Этот парень болтал без умолку.

Его белые пушистые ресницы оттеняли ясно-голубые глаза, по-детски мягкое, открытое лицо выражало крайнюю степень удовольствия, можно сказать, восторга, вся его большая, нескладная, по-мальчишески угловатая фигура подпрыгивала на большом ослоне.

Он чувствовал себя в просторной, красивой хате весьма уютно – привычная его глазу чистота, цветы на окне и за окном, даже машинка «Зингер», как у его мамы, все предметы обихода хозяев были комфортны и аккуратны.

Курт любил аккуратность.

Он не обращал внимания, да и не мог, наверное, обратить внимание на странно напряжённое выражение лица хозяйки – «мамки Тони». «Мамка, мамка, зер гут мамка» – любил говорить Курт, заходя в хату, когда мог быть уверенным, что не напорется на колючие глаза Терентия, сгорбленного черноусого и чернобрового хозяина, выглядевшего старше своих лет.

Курт был очень доволен собой с того самого жаркого августа 41-го, когда его батальон был расквартирован в Торжевке. Он выбрал хорошую хату и сразу устроился. Курт не любил солдатские шуточки своих товарищей, хотя старался выглядеть бывалым солдатом. Он постарался сразу показать хозяевам, что им очень повезло, что в их доме поселился такой чистоплотный и опытный «зольдат», что «мамка» будет только очень рада, если будет вовремя приносить ему завтрак, обед (кстати, очень вкусный, как потом оказалось) и, конечно же, сытный ужин.

Терентию, спрятавшему в погребе свои Георгиевские кресты, видеть было невмоготу эти швабские физиономии, которые хозяйничали в его доме, в его селе, на его земле. И сколько ещё продлится эта война – было непонятно. Всё было очень нехорошо: красавицы дочки, пьяные гулянки немцев, шумно отмечавших продвижение победоносных войск фюрера на Киев, потом к Москве, потом к «Волга-Волга, муттер либер!», старость, болезни, необходимость выживать, как-то выживать всей семьёй и терпеть, терпеть, терпеть.

Вы-жи-вать.

Тоня, его красавица Тоня, седая красавица с молодыми глазами (её не портил даже шрам от ожога, который шёл от правого уголка рта через щёку), Тоня должна была кормить белобрысого фрица.

А Курт всё тараторил – он сегодня впервые проводил от колодца такую замечательную фройляйн и всё пытался выпытать у хозяйки, как же зовут замечательную девушку. Он попытался изобразить её жестами, показывал что-то руками, размахивал, как ветряк. Посмотрела на его выходки Антонина да и ответила: «Маня ее зовут, Маня!» И отвернулась, вытирая руки о передник.

– О, йа, йа! Манья! Балшой Манья! Курт гулай на балшой Маня!!! – зашёлся немец.

Он выскочил из хаты, поправил на голове пилотку и на ходу срезал перочинным ножичком лучшие три розы, любимейшие цветы Антонины.

* * *

С той поры не было недели, чтобы Курт Циммер не попытался пройти рядом с Марией. Она была вынуждена выходить из дому, потому что надо было чем-то поить оставшуюся домашнюю скотину, что-то надо было обменять у соседей, полицаи заставляли отмечаться. Когда служба позволяла, Курт подстраивал так, чтобы очутиться с Марией на одной стороне Довгой улицы, на повороте к центру. Он неизменно шёл за ней, восхищенно разглядывая крупную девушку, а несчастная Мария, в ужасе от такого конвоя, пыталась быстрее нести свои вёдра, чтобы хоть как-нибудь не расплескать воду.

Эти редкие походы были для нее пыткой ещё и потому, что она прекрасно понимала, что соседи всё видят; она уже сталкивалась с глумливыми улыбочками полицаев, с белыми от ненависти глазами соседей, особенно тех, чьи дети воевали.

Несколько раз, оглянувшись, чтобы никто не видел из торжевских, она пыталась отвадить прилипчивого фрица, останавливалась, пыталась что-то говорить, но гад не слушал, смеялся, только приговаривал: «Балшой Маня, зер гут, балшой Маня, Курт зер гут, карашо, добре».

Ну совершенно немец её не слушался.

Так и мучилась Мария, обречённая жить с мыслью о прилипчивом гаде, который всё равно будет маячить за её спиной.

А ещё через полгода, когда расквартированные в Торжевке немцы, озверев от лютых неудач под Сталинградом, замучили за Липовским оврагом четырёх мальчишек, вывесивших сообщения «Совинформбюро» (боже, как кричали эти мальчики!), жизнь Мани стала вовсе невыносимой.

Её прокляло село.

Её не видели люди, даже если она шла по улице, ссутулившаяся, измученная, в своём стареньком пальтишке, подшитом от холода простой мешковиной.

«Блядь немецкая!» – говорили даже те девахи, которые уж точно спали с немцами. «У-у-у кур-р-рва!» – шипели старые бабки, которым дела не было до Мани, которая пыталась хоть как-то уберечь от голодной смерти болеющих стариков.

Когда Курт был на дежурстве, она тайком приходила к тёте Тоне, пряталась за сараем и горько-горько плакала…

* * *

«Мамка, мамка! Дер шлехт Курт, Курт капут. Курт пух-пух!» – плакал Курт. Он стоял у двери, какой-то помятый, по небритым щекам на подшлемник текли слёзы.

Курт пальцами показывал, как в него будут стрелять русские. Он почему-то был уверен, что погибнет в неминуемом наступлении большевиков. Гул канонады надвигался со стороны Киева, ему надо было бежать в окопы за речкой, пока ещё не рванула плотина, но он не мог сдержаться и плакал как ребёнок, он – Курт Циммер, двадцатилетний немец, оказавшийся в тыловых войсках, расквартированных в таком странном украинском Полесье.

Антонина без сожаления смотрела на долговязого немца, заливавшегося слезами. Её сердце обливалось кровью при мысли о Зосе, о бедной Зосечке, оставшейся лежать на погосте, она не могла простить себе, что не смогла спасти заболевшую менингитом красавицу дочку, и только необходимость, звериная необходимость продолжать жить ради Таси, Козечки и младшенького Гриши заставляла измученное, изгоревавшееся сердце стучать сквозь пекучую боль.

Слёзы немца были ей невыносимы и тошнотворны.

Однако что-то такое детское, такое беспомощно-детское было в этих рыданиях, что инстинктивная искра жалости поднялась в её сердце и… тут же высохла.

Курт что-то увидел в её глазах, успокоился, вернее, затих.

«Курт пух-пух, мамка Тоня. Курт капут» – сказал он обречённо, надел каску, застегнул шинель, взял винтовку и тенью вышел вон, без стука закрыв за собой дверь.

* * *

В призрачном тумане оттепели Мария долго ходила среди немецких позиций, перемолотых «катюшами». Запахи сырого снега, разлившейся речки, раскисшей грязи смешивались с жутким смрадом от разорванных, обгорелых мертвецов. Наконец в одном из обвалишихся окопов откопала она своего мучителя – Курта Циммера. Мария долго стояла над его телом, потом почему-то оглянулась и долго глядела в сторону Торжевки, где дымилась сожжённая ночью полицайская хата, наконец, шумно выдохнула, наклонилась и стала упорно вытаскивать уже закоченевшего немца из окопа, затем долго-долго тащила свою страшную ношу подальше от позиций, на пригорок, совсем в стороне от села.

А на том пригорке, напротив заброшенного сада лесничего (его и всю семью летом сорок второго повесили полицаи), под самой большой яблоней, стала Мария разгребать снег, потом штык-ножом, снятым с пояса Курта, била промёрзшую землю. Била и резала и копала она долго, сбивала руки в кровь, дула на заледеневшие пальцы и слёзы текли по лицу.

Всю силу вкладывала дурная Маня в те удары – за страшную жизнь, за горькую судьбу, за девичьи сны, за несбыточные мечты, за все беды – и тихо и громко завывала она, будто раненый зверь. Это завывание неслось над полями и застывало в гулком тумане, не в силах долететь к таким жестоким людям.

В конце концов выкопала Мария неглубокую могилку для немца, не глубже чем полметра, волоком стащила Курта в могилу.

…Долго-долго смотрела она на чужого парня, а потом, впервые и в последний раз, очень осторожно коснулась окровавленными, сбитыми пальцами его пушистых ресниц, щетины, губ, ушей. Смахнула песок с бровей, стёрла кровь с ледяного лба. Старательно закрыла голубые глаза. Медленно покрыла лицо Курта снятым платком, поднялась и стала забрасывать могилу.

А потом, уже днём, вернулась в село.

* * *

Её ещё долго называли немецкой блядью, плевали вслед. Маня ни с кем не разговаривала, жила в своей хате одна-одинёшенька. После войны сама похоронила родителей. Гробы сделала из досок, выломанных из пола. Инструмент дал Терентий, а сердобольная Антонина, сколько могла, помогла несчастной двадцатитрёхлетней сумасшедшей девочке.