Текст книги "Деды и прадеды"

Глава 3
Фото на память

…Окончив работу, натужно гудя моторами, звено «лапотников» Ю-87 уходило с набором высоты на норд-норд-вест. Пара «мессеров» вертелась на виражах с одиноким, отчаянным И-16, то превращаясь в точки, то проскакивая над головами уцелевших краснофлотцев, которые отплывали от быстро уходившего под воду «Бурного». Другая пара «мессеров» деловито развернулась на штурмовку и, простреливая пулемётными очередями веселые фонтанчики на поверхности стылого моря, добавляла пушками по запрокидывавшемуся узкому корпусу эсминца, по которому карабкались раненые. Снаряды высекали из серого днища вспышки, будто какой-то великан пытался высечь искру с помощью кресала.

* * *

Тот скоротечный налёт на траверзе Керчи стал последним в судьбе удачливой «семёрки». Турбины «Бурного» после ноябрьского ремонта в Новороссийске работали исправно, но, как ни старался кавторанг Марченко увеличить ход, перегруженный ранеными эсминец плохо переваливался с курса на курс. Тягучая зыбь с веста сбивала низко сидящий корабль, заваливала корму, добавляла ненужной рыскливости, мешала рассчитать упреждение для очередной смены курса, – не раньше и не позже той неуловимой секунды, когда пикирующие «лапотники» уже выцелили узкий силуэт «Бурного».

Тройка «ишачков», прорывавшаяся к пикировщикам, попала в клещи двух звеньев «мессеров», прикрывавших атаку пикировщиков по уходившему из Феодосии кораблю. Две пары «мессеров» зашли в лоб нашему звену, вспыхивая огоньками пушечных очередей, а другая пара «охотников», как на полигоне, свалилась сверху от тусклого солнца. Раненые, разместившиеся на палубе вперемешку с мешками, носилками, всей поклажей эвакуируемого санбата, смотрели на бой, который решался без них, но определял их судьбу.

Всё было решено одним ударом, в несколько секунд.

Только ведущий звена «бочкой» ввинтился в строй «мессеров», остальные же два И-16 развалились в фейерверке ярких вспышек. Лётчики не выпрыгнули. Тихий вздох лежавших на палубе людей не был слышен даже их соседям, он заглушался гулом турбин «семёрки», стрекотом зенитных автоматов да шипением волн, расходившихся белой пеной из-под острого форштевня эсминца. Теперь люди смотрели, как один за другим «лапотники» заваливались через левое крыло и с надсадным воем устремлялись к ним, превращаясь из крохотных, медлительных насекомых во взрёвывающих железных монстров с хищными жёлтыми коками пропеллеров, кричавших о неминуемой смерти…

* * *

Всего через десять минут после объявления боевой тревоги ожесточённо огрызавшийся зенитными пулеметами эсминец получил стокилограммовую бомбу прямо в машинное отделение.

«Семёрку» качнуло на манёвре, и лейтенант Добровский неловко споткнулся о комингс, выбегая из рубки. Вдруг железо переборок, словно живое, ахнуло, разнесло крик разрываемого металла, смешавшийся со свистом пара, рванувшего над эсминцем, словно фонтан исполинского кита. Лейтенанту повезло, что в момент взрыва он открывал дверь, – он не был сильно контужен, – взрывная волна протиснулась сквозь выворачиваемые переборки, плюнула осколками лопнувших плафонов и вышвырнула Добровского в воду, как игрушку. Он пролетел немного и удачно упал в стылую воду, не потеряв в полёте сознания. Холод воды не обжёг его тренированное тело – Добровский умел плавать как рыба, и свежая погода не была для него в диковинку. В несколько гребков Василий отплыл от тонувшего эсминца, высматривая живых среди волн.

Эсминец быстро заваливался на левый борт, подминая под себя раненых, которые не могли отплыть от развороченного корпуса. Вскрики захлёбывавшихся людей время от времени прорывались сквозь завывание моторов и стрёкот пулемётов «мессершмиттов», узкими тенями низко проносившихся над тонувшим кораблём. Несколько моряков карабкались с бака через леера, по борту, осклизываясь на острых обводах днища, конечно, понимая, что эта борьба бесполезна. Над водой слышались хриплые, надсадные команды выживших офицеров, искавших возможность на плаву соорудить хоть какое-то подобие плотиков из разбитого и ненадёжного хлама, который плавал вокруг. Из всей команды и раненых, кому не повезло утонуть сразу, на ледяной воде держались несколько десятков человек.

«Мессеры», расстреляв боезапас, с удовлетворенным рёвом ушли, покачивая крыльями.

И вот тогда, над плеском волн, стал слышен тихий стон и голоса людей, один за другим прощавшихся со своими друзьями-товарищами. По команде старпома Халецкого краснофлотцы плыли к далёкому крымскому берегу, который серой полоской виднелся сквозь сырую дымку, висевшую над сизо-зелёными, безразличными, зыбкими волнами Чёрного моря.

К Добровскому подплыли Коля Стеценко, лейтенантик-электрик, и Костик Петров – из рулевых.

…Они дружили с мореходки, вместе пришли на «Бурный» – первый эсминец новейшей, «седьмой» серии, на счастливую «семёрку», ходили на ходовые, потом несколько раз стояли в ремонтах – «Бурный» тяжело проходил испытания.

Добровский был среди них самый младший, он приписал себе два года, лишь бы поступить в мореходку. Как ни странно, ему это удалось; поговаривали, что начальник училища специально вызывал начальника медкомиссии, не поверив анкете по физподготовке Добровского – среднего роста, стриженный под бокс курсант не производил внешне никакого впечатления, но крутился на перекладине, как белка, бросал двухпудовые гири, а когда плавал, то выбрасывал себя по пояс из воды, а бегал… Никто так не бегал, как Вася Добровский.

Коля Стеценко был из Краматорска, угловатый, чернявый парень, из комсомольского призыва, балагур, забияка, отличный пловец, но сейчас «Колька-паяльник» еле-еле загребал, хрипел и кашлял, – он был сильно контужен, нахлебался солёной воды, и если бы не Костик, то давно уже не смотрел бы на дальний крымский берег и не терпел судорожистую стылость волн. Костик держал его за ворот кителя, пытаясь выгребать ногами, загребая раненой правой рукой – из кисти, прошитой острым осколком, пузырилась розовая вода.

– Васька! Вася! – позвал Костик. – Добровский!.. Сюда… Кольке… плохо совсем, контузило его!..

Костик Петров был родом из Харькова, стройный блондин небольшого роста, умница и трудяга; его чуб заставлял трепетать не одно сердце одесских красавиц. Халецкий, требовавший безукоризненной чистоты и порядка во всех судовых помещениях, отдыхал сердцем во «владениях» Петрова. Матросы любили «лейтенантика», дневавшего и ночевавшего на ремонтах «сырого» корабля. Петров на политинформациях всегда был молчалив и сосредоточен, лишь чуть щурился при громких словах второго помощника, читавшего сводки Совинформбюро. Особенно он мрачнел, когда слышал нараспев, особенно торжественно зачитывавшиеся цифры немецких потерь, всегда в несколько раз превосходившие наши потери, а ведь фронт отступал.

Добровский подплыл к Стеценко, подхватил того под пряжку ремня, давая возможность отдышаться.

Костик забарахтался рядом, зачертыхался, винтом завертелся, сорванными ногтями расшнуровывая форменные ботинки, зубами разорвал пакет с бинтами, левой рукой туго, неловко забинтовал простреленную кисть. Потом уже Добровский высвободился от лишней одежды, и, развернувшись лицами к Стеценко, стали они на пару с Петровым доставлять друга к берегу.

Плыть было мучительно.

Выживших медленно сносило в сторону Керчи. Все понимали, что переплыть пролив они не смогут, единственным спасением был крымский берег, скрывшийся в ночи. Звёзд не было, низкие облака плотной завесой укрыли небо, приходилось ориентироваться по зыби. Зыбь шла от веста, равномерно подбрасывая спасшихся моряков, наотмашь, стылыми лапами накрывая головы. И холодные волны, как руки, тушащие свечи на отпевании, гасили головы, гасили жизни – и раненых, и вроде бы не пострадавших – всех, кто уже исчерпал надежду и последние силы.

Моряки старались держаться вместе, но силы покидали их, а холодная вода выстуживала душу. Большинство уходили на дно молча, единственно невыносимо было слушать громкий смех старшины сигнальщиков Ветрова, который вдруг быстро поплыл прочь с криком «Берег! Я вижу берег! Сюда, товарищи!»

Прошло ещё полчаса. Петров и Добровский, как заведённые, уже в бреду переохлаждения, плыли к берегу, ориентируясь на удары волн о берег. Они время от времени растирали сердце Николая, лицо которого было обращено вверх, в черноту низких облаков.

– Коля… Коленька! Потерпи! Не засыпай, Колька! – Петрову казалось, что он кричит, но Вася слышал только слабый хрип товарища.

* * *

Наконец Петров и Добровский, на четвереньках, спотыкаясь и рассекая лица о колючую морозь прибойной гальки, выволокли Стеценко на берег. Мучительная рвота свела желудки, они выхаркали морскую воду до крови в горле. Петров попытался встать, но многочасовая пытка зыбью сказалась – берег уходил из-под ног, и Костик заваливался и заваливался на берег.

– Что, Костик, акробатом заделался? – прохрипел Вася, прижавшись к Стеценко.

– Что, Вася?

– Говорю, – Добровский забился в мучительном кашле, – Кольку надо отогреть.

Они взяли Стеценко под руки и потащили друга прочь от волн – вверх на берег.

Ещё через полчаса оказались они на окраине татарского села. Моряки ползли вдоль низеньких каменных заборов, сложенных на татарский манер из песчаника, протирали воспалённые морской водой глаза, отыскивали калитку. Наконец они вползли в какой-то двор. Добровский привалил Стеценко к стене амбара, прижался к Кольке, стараясь хоть как-то сохранить тепло в друге.

Костик, белея в предутреннем сумраке полосками в клочья изорванной тельняшки, поплелся к двери мазанки. Его ждали. Не успел он постучать, как дверь приоткрылась, и в щели мелькнул свет свечи. Он разглядел пожилую татарку, с испугом смотревшую на него.

– Чего надо?

– Свои мы, бабушка.

– Свои?.. Какие такие свои? Какие свои?

– Бабушка, моряки мы, свои. Пустите отогреться – там наш товарищ раненый.

Дверь открылась пошире.

– Вася! Коля! Давайте сюда! – тихо позвал Костик.

Добровский втащил Стеценко в мазанку.

Спёртый дух прогретого жилища ударил им в лицо – запах печного дыма, скотины, навоза, соломы, хлеба. Они подтащили Стеценко к печке, занимавшей почти половину небольшой комнатушки, темноту которой не могла разогнать свеча в руке старой татарки, разглядывавшей ночных гостей.

– Воды… Воды… – прошептал Николай. – Воды, ребята, кто-нибудь…

Добровский шагнул к татарке.

– Мать, слушай, дай воды раненому, не слышишь?

Татарка вздохнула, вышла куда-то. Долго её не было. Вернулась, принесла две щербатые чашки, держа снизу сморщенными руками. Моряки пили тепловатую воду, привыкая к темноте и стараясь рассмотреть жилище, куда они попали. В углу, напротив печи, вдруг увидели они старика, сидевшего истуканом. Тот молча покуривал маленькую трубочку и разглядывал моряков. Его морщинистое лицо не выражало ничего, только глаза щурились в улыбке.

Старик вдруг что-то стал быстро говорить татарке.

Та засуетилась, принесла морякам две горячие лепешки, по чашке жирного чая. Моряки ели через силу, обжигались пойлом, стараясь не выронить вдруг ставшие свинцовыми чашки.

– Спасибо, хозяин! Хозяйка, спасибо!.. – они ещё бормотали что-то сквозь навалившуюся дремоту и уснули прямо на полу возле угревшей их печи.

Бесчуственный, беспамятный, обморочный сон.

* * *

Добровский проснулся от резкого пинка по щиколотке. Он поднял голову, глаза расширились, коротко, резко рванулся, но безжалостный удар прикладом опрокинул его навзничь.

Четыре немца держали их на прицеле, широко расставив ноги, весело скалясь. Они стояли чёрными фигурами напротив тусклого окна, пропускавшего в мазанку неверный свет зимнего утра. Слева, на той же лавочке, сидел старик, пыхавший трубочкой. С тем же улыбчивым прищуром старик смотрел на растерянных моряков.

– Шнель! Шнель! Ком! – почти ласково сказал самый высокий немец.

Превозмогая боль в измученных телах, Добровский и Петров подняли Стеценко, который во все глаза смотрел на немцев. Немцам, как и морякам, было не больше двадцати лет. Моряки первый раз видели немцев вот так – лицом к лицу – обычно «Бурный» ходил вдоль крымских берегов, главным калибром поддерживая наши десанты, уворачиваясь от бомбёжек, из которых неизменно счастливо спасался, хотя получал, бывало, по тысяче осколочных пробоин.

– Ком!

Второй слева немец быстро замахнулся винтовкой и опять очень ловко ударил запнувшегося в дверях Добровского. Лейтенант только и успел увидеть глаза татарина, спокойно улыбавшегося им вслед.

Моряки вышли во двор.

Патруль повёл их дальше по извилистым, кривым улочкам пристанционного села.

Поднималось хмурое утро.

Село, очевидно, было занято без боя – никаких следов сопротивления несчастного феодосийского десанта не было и в помине. Во дворах копошились местные жители, пару раз протарахтели мотоциклы. У нескольких домов стояли мотоциклы, молодые солдаты умывались, брызгали водой друг в друга, белея нижними рубашками. Немцы были везде. Они оглядывались на моряков, еле бредущих под конвоем, и одобрительно-удивлённо окликали патрульных. Те что-то отвечали, приветственные шутки разносились по улицам.

Петров, со страшным кровоподтёком под правым глазом, посматривал на своих товарищей, проклиная улыбчивого ночного хозяина. Моряки молчали, всё было ясно, да и немцы не давали им говорить, сразу впечатывали приклады между лопаток, и моряки падали на пыльную каменистую землю.

Их подвели, очевидно, к штабу, возле которого стояли два грузовика и полдюжины мотоциклов с пулемётами на колясках. Прошло какое-то время, из штаба вышел старший патрульный и сухощавый, подтянутый офицер. Зябко поёживаясь на ветру, он закурил сигарету и молча стал рассматривать пленных.

Вышли ещё два офицера, натягивая перчатки и посматривая в сторону моряков. Они подозвали первого офицера и стали быстро о чём-то говорить шутливым тоном, время от времени заливаясь смехом. Наконец первый офицер небрежно козырнул, ушёл в здание, но вскоре вернулся, неся в руке какую-то коробку. Он передал её одному из патрульных и небрежно махнул рукой в сторону моря, видимо, показывая направление.

* * *

Офицеры и солдаты патруля расположились полукругом на холме рядом с железнодорожной насыпью, на которой стояли старенькие вагоны, платформы и мотовоз.

Распогодилось. Неяркое солнце отогрело землю, и вернувшиеся запахи полыни, открытого пространства и близко шумевшего под невысоким обрывом моря создавали иллюзию ранней весны, однако холодный ветер доносил нотки дыма, жухлой травы – и весна немедленно сменялась предзимком. У немцев было чудесное настроение.

Они наблюдали презабавнейший спектакль, отпуская шуточки и периодически взрываясь смехом, – русские моряки со связанными за спиной колючей проволокой руками копали себе могилы в каменистой, пыльной крымской земле.

Перед ними расположился фотограф – тот улыбчивый обер-лейтенант, который выносил фотоаппарат из штаба. Раз за разом он что-то советовал своим спутникам, те перестраивались, стараясь смотреть в объектив.

Двое солдат, старательно развернувшись лицами к фотографу, били Добровского и Петрова прикладами, если те пытались зубами поднять Колю Стеценко. Колька, обессилевший Колька, уже не мог стоять и, чтобы не упасть на колени, пытался опереться на лопату, по черенку которой при каждом усилии сочилась кровь из истерзанных проволокой запястий. Патрульные с хохотом выбивали лопату, и Стеценко, выламывая руки, тяжело валился на спину и выл от боли.

Моряки за час не смогли проковырять землю глубже, чем на две ладони. Но видимо, немцы никуда не торопились; после нескольких групповых снимков они распределялись по маленьким группкам, по парам или по одному, вставали рядом с моряками, весело улыбались в объектив, вообще, в тот день в жизни восемнадцати– или двадцатилетних немцев всё было замечательно.

Николай упал в обморок. Добровский и Петров держали скользкие бурые черенки лопат и отупело ковыряли землю, ненавидяще смотря на немцев. Старший из офицеров подозвал стоявшего в сторонке офицера, по-видимому врача, так как тот очень профессионально открыл веки Стеценко, несколько раз ударил рукой в перчатке по щекам Николая, но тот был бездвижен, только смотрел прямо в небо. Подошёл обер-лейтенант, взял у одного из патрульных «шмайссер» и как-то просто и буднично дал короткую очередь прямо в лицо Стеценко. Колька вздрогнул и замер.

– Колька! Коленька!! – закричал Костик, но тут же, лёжа на земле, захлебнулся криком, выплёвывая зубы после удара прикладом в лицо. Вася смотрел на кровавое месиво, в которое превратилось лицо Кольки, и только сердце его колотилось и мучилось в груди.

Офицерам, видимо, прискучило всё это занятие, близилось время обеда, пора было завершать потеху. Старший махнул рукой, показывая на моряков, но стоявший рядом военный врач энергично заспорил и направился к Добровскому и Петрову. Вася и Костик стояли рядом – избитые, измученные, ненавидящие. Только слёзы катились из Васиных синих-синих глаз и мешали ему видеть полное, деловитое лицо розовощёкого военврача, методично ощупывавшего его руки, плечи, приговаривая «зер гут». Так же осмотрел врач и Петрова, но после, недовольно хмыкнув, махнул перчаткой.

Раздался сухой щелчок, и Костик свалился к ногам Добровского, убитый выстрелом в затылок. Вася чувствовал, что и к его затылку прижалась холодная сталь ствола, и ждал последней секунды. Немецкий врач что-то горячо доказывал обер-лейтенанту Из их приглушенного разговора Вася расслышал только «нах райх».

И тут небо зашелестело.

* * *

Метрах в двухстах от холма, где фотографировались немцы, рядом с пристанционной водокачкой, встали несколько разрывов главного калибра. Через несколько секунд такие же, сотрясавшие душу, разрывавшие перепонки столбы поднялись над пологим склоном холма, там, где стояли мотоциклы немцев. В воздух взлетели обломки водокачки, брёвна, шифер, грохот сотряс землю. Одни немцы побежали, другие попадали на землю, офицеры бросились к мотовозу.

Добровский понял, что они находятся в «вилке», что третий залп попадет в холм, а дальше, совершенно чётко, он сам бы так сориентировал огонь, дальше главный корабельный калибр будет методично перенесён вправо – к станции, чтобы обратить её в ничто.

Немцам было не до флотского лейтенанта, они тоже понимали, что лежать под корабельным огнём невозможно, невыносимо, бесполезно, и они побежали в сторону станции. Немцы добежали первыми, вскарабкались в мотовоз и завели мотор. Шелест послышался в третий раз, и разрывы легли правее, ближе к станции.

Добровский перекатился через насыпь и смотрел, как раз за разом стена разрывов перемалывает станцию, склады, смерчем взметая все постройки в воздух, приближаясь к месту, где лежал он.

Рядом застучал мотор мотовоза, прыгавшего по узкоколейке, и тогда, в каком-то безумном прыжке, Вася рванулся к платформе мотовоза и зацепился проволокой на запястьях за сцепку, вывернувшись, как на дыбе. Он орал от боли в пятках, молотившихся о шпалы пульсирующим кровавым мясом, но спасительный мотовоз увозил его прочь от огненной бури, которая бушевала и укрывала тела Кольки и Костика…

* * *

В паре километров за станцией мотовоз остановился. Артналёт уже минут пять как прекратился. Здесь стояла тишина. Только позади слышен был отдаленно напоминавший прибой шум пожара на станции.

Немецкие офицеры спрыгнули на насыпь налево по ходу движения и отправились в сторону села, не заметив, как слева от них, в зарослях колючей и приземистой крымской сосны мелькнула фигура в окровавленной тельняшке.

Глава 4
Культяшки

Ночь заканчивалась. Чад горящего кабеля выворачивал лёгкие. Песок, который постоянно забрасывался в щель взрывами близко ложащихся мин, засыпал пузырящуюся резиновую оболочку, и удушливый дым заставлял измождённых бойцов натужно кашлять. Филиппов прикинул, что от первой роты осталось одиннадцать человек. Девятеро лежали вповалку, прижавшись к стенкам окопов, которые им остались от предшественников. Спали. Он и его напарник Скворцов были в охранении.

Очередной кусок телефонного кабеля догорел. Филиппов ещё подержал руки над огарком, стараясь уловить последние искорки тепла задубевшими ладонями, потом привстал, разминая затёкшие ноги, и вытер закопчённое чёрное лицо рукавом воглой шинели. Филиппов и Скворцов по очереди выглядывали в сторону леса, чёрным кружевом выделявшегося на фоне сполохов залпов тяжёлой артиллерии немцев, бившей по Ленинграду. Из-за грохота обстрела говорить не было никакой возможности. Иногда оборачивались, прищуривая воспалённые глаза, смотрели в сторону Невы.

Темно было только на дне окопов – там, куда не доставал призрачный свет осветительных ракет и бомб. Немецкие «светляки», медленно сносимые ветром, освещали живую кашу, покрывавшую шипящую и пенящуюся разрывами поверхность реки. Когда очередная гроздь «светляков» снижалась и тени становились длиннее, вся эта муравьиная суета, все лодки и плоты, на которых переправлялся очередной десант, начинали двигаться быстрее, и видно было, как люди, объединённые желанием скорее выплыть из гибельной зоны обстрела, ударяли вёслами, разгоняли и неуклюжие, перегруженные плоты, и изящные прогулочные «сигары», которые сидели по уключины в стылой воде.

Немцы, засевшие в неприступной ГЭС-8, умело координировали убийственный огонь, и фонтаны густо ложащихся мин и снарядов накрывали переправу ожившим лесом, подбрасывая вверх разбитое дерево, обрывки человеческих тел, заглушая крики захлёбывавшихся раненых и хриплые вскрики уцелевших. Те, кому ещё предстояло умереть днём, налегая на вёсла, продолжали свой путь к противоположному крутому берегу.

Эта картина ночной переправы стала настолько привычной, что уже не вызывала у Филиппова того липкого чувства отстранённости, когда глаза отказывались видеть, уши – слышать, разум – воспринимать вот такую, ставшую обыденной, ежедневную гибель десятков и сотен людей. Если бы не широкая полоса Невы, вольно несущей холодные воды, здесь тёк бы другой поток – красный.

Филиппов отвернулся, тяжело вздохнув.

Голодные спазмы стали редкими гостями – здесь, на переднем крае пятачка. Голод стал общим чувством, вонь голода прорывалась сквозь гарь тротила и густой запах мертвечины, доносившийся с нейтральной полосы. Да и вряд ли можно было назвать нейтральной полосой то непонятное место между передовыми окопами противников, врывшихся в землю. Нейтральными они не были – где пятьдесят, а где и тридцать метров сплошной ненависти, выстланные телами и кусками людей.

* * *

Припасы доставлялись сюда довольно редко. Сзади, под крутым обрывом плацдарма, густо лежали тяжелораненые, в основном те, кому удалось не утонуть. Лишь немногие выбирались на обрыв. Им предстояло ещё проползти около полукилометра по полю под непрерывным минометным обстрелом. Поэтому в первой линии окопов пайки делились крайне аккуратно – между теми, кого ещё необходимо было попытаться переправить обратно на наш берег, и между теми, кто должен был вести столь требуемые «активные действия»…

В сером рассвете растворились тени от осветительных ракет, и постепенно стало видно всё поле пятачка, на котором не осталось ни снега, ни травы. Грязный прибрежный песок был изрыт бесконечными оспинами разрывов, канавами ходов сообщения, был покрыт пятнами серых шинелей убитых и умирающих, кое-где, словно полевые мыши, копошились санитары, торопившиеся затащить уцелевших в блиндажи, укрытые отовсюду собранным развороченным железом и расщеплёнными брёвнами. Вдали возвышался фантастическим замком корпус ГЭС, которая своей злобой перемалывала и это поле, и людей, на нём живших назло смерти, и само время, дни и ночи.

Филиппов ещё раз глянул назад, увидел, как справа, между брызгами разрывов мин, поползли маленькие комочки – удачно переправившиеся торопились занять траншеи и блиндажи в середине позиций. Он толкнул локтем Скворцова, показал. Тот медленно обернулся и тоже стал смотреть на это движение – на дочерна закопчённом скуластом лице видны были только белки глаз и кривая полоска ощерившихся зубов. Скворцов что-то прохрипел, засипел, закашлялся, потом досадливо махнул рукой. (Он сорвал голос во вчерашних вечерних контратаках, когда остатки их роты сходили в штыковые.) Скворцов вдруг ещё привстал, прижался грудью к развороченному брустверу и стал высматривать что-то, вытирая слезящиеся на ветру глаза. Там, у шоссе Шлиссельбург – Ленинград, в семидесяти метрах от их места, вдруг загорелись жёлтенькие цветочки, расцвели, и нити трассирующих очередей стали плавными изгибами, как указкой, гулять по полю, выцеливая ползущие фигурки, стараясь остановить их.

– Новые! Видишь? Новые пулемёты ночью подтащили, гады! – прохрипел Скворцов Филиппову, – От ведь, суки, неймётся им! Поднимай сержанта!

Но только Филиппов повернулся, как увидел рядом фигуру сержанта Сырникова. Тот, мёртвый от усталости, бил себя по заросшим щекам, стараясь снять марево двухчасового обморочного сна, и выкрикивал короткие, злые команды. Бойцы, прожившие в этом месте кто неделю, кто и невозможных две и уже привыкшие спать по час-два среди любой канонады, различили привычным ухом стук немецких пулемётов и просыпались. Эта близкая пулемётная дробь лучше любого будильника означала, что смерть опять звала их на работу.

– Р-р-ро-о-от-а-а-а! – просипел Сырников, приседая на раненую ногу и раскачиваясь от натуги.

И рота, все одиннадцать бойцов, стала серыми тенями подниматься из окопа в атаку.

Вообще-то наше оружие на переднем крае можно было раздобыть. Вот только патронов не хватало – тем, кто должен был проползти свои полкилометра, тоже надо было вести огонь, и значительная часть патронов расходовалась в этом движении вперёд. Те бойцы, кто выживал в передних окопах, как правило, старались добыть оружие и драгоценные патроны в немецких окопах. И галеты. Галеты… И шнапс – если повезёт.

Так что был смысл поторапливаться – на завтрак.

К немцам.

Они проползли уже метров двадцать, привычно собравшись в три группы – по числу годных автоматических стволов. У Скворцова была самозарядка, за ним – Филиппов с разряженным «шмайссером», за ними – Жорка-моряк, прижимая к груди последнюю бутылку «горючки». Справа, на полукарачках, подволакивая забинтованную ногу, переваливался Сырников – у него был лейтенантский пистолет. Ещё дальше четверо тащили немецкий пулемёт, стараясь не измазать в грязи последнюю ленту.

Они продвигались медленно, так как не хотели обнаружить себя – им приходилось не переползать через тела убитых, а ползти зигзагами между трупами. Ещё надо было искать патроны. Или целые гранаты. Надо было подобраться на бросок гранаты. Вернее, бутылки. С каждым днем сил становилось меньше – не так, как неделю тому назад, когда циркач Синичкин «работал минометом», бросая гранаты из нашего окопа прямо в немецкий. (Жаль, третьего дня снайпер «снял» Синичкина.) Теперь им надо было добираться на тридцать метров ближе.

Хорошо было слышно, как немцы переговаривались, увлечённо поливая свинцом промёрзшее поле. Пахнуло чужим жилищем, чужой жизнью. И кофе. Совершено домашний запах сводил живот, натягивал жилы в горле, заставил тела живых дрожать ещё сильнее. Филиппов подполз ближе к Скворцову Тот, вдавив рот в плечо мертвеца, смотрел влево – где Жорка примерялся к броску, разжигая запал. Ему нельзя было промахнуться, бутылка – не граната, сама не взорвется.

Бутылка, попыхивая веселым дымком, закувыркалась в воздухе.

Нежно зазвенело стекло, и истошный вопль горящих пулемётчиков заметался по окопу. Дальше все уже было всё равно – одиннадцать теней рванулись на сполохи живого огня. Сырников упал на бруствер и начал выцеливать серые тени, выпрыгивавшие из блиндажа в окоп. Филиппов продрался мимо Скворцова, который, расстреляв обойму, бил прикладом в распростёртое на дне окопа тело. Филиппов полз на четвереньках, обшаривая подсумки на телах, время от времени срывал и бросал гранаты с длинными ручками за очередной поворот окопа. Отвратительно пахло горящей человечиной и рвотным ужасом. Над головой в сторону уползающих немцев зарычал немецкий МГ-34 – ребята нашли две коробки лент. Всё произошло за несколько секунд.

Вдруг из-за поворота вывалились две фигуры, ударились о стенку окопа и стали поливать из автоматов. Филиппов вырвал из рук лежавшего под ним трупа винтовку и точным, по-плотницки коротким, экономным ударом впечатал приклад в лицо первого, затем тычком ударил под каску второму и тут же выронил бесполезное оружие, глядя на свои ладони, разорванные в клочья очередью.

Вдруг на него упал Жорка. Было слышно, как он несколько раз выстрелил за угол.

– Филиппов? Ранен? – затормошил Жорка, – Ползти можешь? Давай! Уходи! Уходи отсюда!

Он вытянул руку с автоматом вдаль окопа и, не глядя, зашарил под собой по телам двух свалившихся немцев.

– На! – Жорка протянул Филиппову полплитки шоколада.

– Жорка…

– А, чёрт, у тебя ж руки! – Жорка сел на немца, положил шоколад себе на колени, перехватил автомат в левую руку и правой начал ломать плитку и кормить Филиппова, который жадными губами схватывал с ладони сладкие крошки.

Жорка наклонился, пихнул за шиворот Филиппову ещё две галеты.

– На, Филиппов, держи! Ползи отсюда, слышишь! Сейчас, суки, опять полезут, ползи, – он запнулся. – Скажи нашим, Жорка с Литейного им кланяться велел, – вдруг хихикнул он не к месту.

И Филиппов, как рак, пополз на четвереньках назад по окопу, оставляя за собой длинный кровавый след…

Откуда только силы взялись, но назад они прибежали бегом – можно было не скрываться, – надо было выбираться из-под миномётного обстрела, который немцы обрушили на свои передние окопы. Ещё пару минут было слышно, как короткими очередями отстреливался Жорка, потом раздался короткий вскрик. Глухо бухнула граната, и всё затихло.

Назад вернулось шестеро. Четверо – те, кто на своих ногах, – приволокли и Сырникова, и Филиппова, потерявшего сознание от потери крови. Рота перевалилась через бруствер и упала на головы людей, скорчившихся в окопе.

– Новенькие… – пробормотал Сырников, разглядывая белеющие лица. – Сколько вас?

– А вы кто такие?! – раздалось в ответ.

– Кто? Мы-то? Да мы тут местные, за продуктами к немцам ходили, пока вы по полю шастали, – засмеялся Скворцов. Он затягивал бинт на правой руке Филиппова. – Шнапс хотите?

– Шнапс?

– Да, – Сырников протянул немецкую фляжку. – На вот, держи. Сходили в магазин.

Скворцов зубами открутил пробку и осторожно прижал горлышко к губам Филиппова. Шнапс потёк по губам, но немножко огня потекло в горло. Филиппов закашлялся.

– Живой. Терпи, казак, атаманом будешь, – улыбнулся Сырников, разматывая грязные бинты на ноге.

– Отправить его надо. На ту сторону, – махнул рукой Скворцов.