Текст книги "Деды и прадеды"

Глава 8
Говорящая жаба

…Тася выпустила склизкую, противную тварь на дорогу. Блестящий комок вывалился из белого носового платочка и шлёпнулся в остывавшую дорожную пыль. И замер, зачернел в ярком лунном свете. Потом, медленно переваливаясь, попрыгал, ленивой картошкой покатился в высокую полынь, густо растущую вдоль кладбищенской ограды.

Антонина положила руки на худенькие плечи дочки, стараясь унять дрожь, которая время от времени сотрясала Тасю. И сама чувствовала, как её ноги не держат.

Жаба пропала из глаз в густой тени.

Мать и дочь постояли ещё немного, прижавшись друг к другу. Потом они обе как будто сразу почувствовали, что страх ушёл, что всё закончилось.

Заклятие растворилось в темноте.

Тася нервно хихикнула, в лунном свете блеснула улыбка, ямочки проступили на щёчках. Тоня глубоко вздохнула, перекрестилась, поправила платок.

– Пошли, доченька.

– Всё закончилось?

– Да, – она ещё раз истово перекрестилась. – Старая ведьма не обманула. Ускакала эта тварюка, всё. Всё теперь. Пойдём… Пойдём, спать, спать, спать.

– Да, мама, да, – она прижалась к маме. – Я так испугалась.

– Ч-ш-ш, – Тоня приложила пальцы к губам Таси. – Всё хорошо, Тасечка, всё.

Они, чувствуя всё большую глупость происшествия, улыбнулись и пошли тихонько домой. Тоня держала дочку за руку. Тася на секунду остановилась, повернулась и плюнула назад.

– Ах ты, тварюка! Как же напугала!

И засмеялась тихонько…

Скрежещущий жестяной звук проскрипел из зарослей полыни. Что-то заворочалось, засопело, застонало. Будто ветер дохнул в лица обернувшихся и замерших женщин. Неясное, невидимое, непостижимое заскрежетало, потом раздалось хриплое бульканье, мычанье, всё более и более нараставшее. Эта тварь росла, раскачивалась, тихо хрипела, дёргалась и корчилась в траве, невидимые челюсти разевались, пытаясь выплюнуть, выблевать нечеловечье зло.

Жуть схватила мать и дочь за горло, выдавила воздух из гортани. Остановившимися глазами они смотрели в беспросветную черноту полыни – туда, откуда вдруг раздался голос.

Жаба заговорила.

– Та. Та. С-с. Ы-ы.

Антонина почувствовала, как предательская тёплая струйка потекла по ноге. Она медленно, очень медленно шагнула негнущимися ногами назад, потом потянула за руку Тасю. Та закусила руку, не в силах сделать и шага.

– Та-ся. Тася-а-а, – позвала жаба. Проклятая тварь с каждым разом все увереннее и увереннее произносила это слово! – Та-ся. И-ди сю-да.

И глухо, медленно простонала.

– Иди ко мне, – совершенно отчётливо приказала жаба.

Это было выше человеческих сил. Тасю скрючило и стошнило. Опрокинувшись в пыль, на четвереньках, обезумев от страха, выворачивавшего их внутренности, Тоня и Тася забились в пыли, загребая ногами, стараясь отползти, убежать, улететь от этого места.

Тёплый ветер прошелестел в вершинах высоких акаций, густо переплетавшихся над кладбищем. Пронзительно свиристели цикады, в распахнувшейся пропасти ночи перемигивались бесконечные звёзды – яркие, рукой достать. Время от времени хихикающие летучие мыши проскакивали в темноте. Ярко светила луна, делая тени особенно отчетливыми.

По пыльной просёлочной дороге, спотыкаясь и падая, задыхаясь от невозможности визга, обезумевшие от мечущегося страха, бежали две женщины – мать и дочь.

* * *

Топоровский полицай Гавриловский и его двоюродные братья, тоже полицаи, терпеть не могли старшего лейтенанта Добровского за скверную привычку оказываться по ночам в ненужном месте.

Откуда он взялся на их голову в оккупированном Топорове, они могли лишь догадываться – говорили, что приполз в начале 1942-го, приполз израненный, худой, как тень. Ясное дело, что мог бы – не пришёл бы, на море ведь воевал, получается, выхода не было. А что морской офицер, да ещё израненный, делал у матери – тоже понятно.

Непонятно было, что делать с ним.

Устроить ту же немецкую «карусель», что и на Нижней улице, Гавриловские не могли.

По-соседски не могли.

Нет-нет, не то чтобы какая-то жалость или воспоминания о нежном детстве. Нет, наоборот, с самого детства братья Добровские сильно и часто били братьев Гавриловских. Били зло, метко, по-соседски добротно. Били за всё – за повешенную кошку, за разодранную пополам яблоню с недозревшими яблоками, за разбитые стёкла, за воровство малины, за воровство тачки, лопат и велосипедов. За то, что дед Гавриловский похвалялся, что крыльцо сделал из жидовских могильных плит, что отец Гавриловский кресты с церкви и костёла сдирал (первый был верхолаз, самый что ни на есть был сознательный комнезамовец).

За многое.

За доносы.

За колоски.

За поджоги.

Мужская поросль Добровских была вся на вид не очень крупная, но выделялась какой-то особо быстрой, пружинистой статью, росту Добровские были выше среднего, рыжеватые волосы, не худощавые, не полные. Синие-синие глаза, которые так шли к их упрямым лицам. Силы были жутчайшей. Отчаянности невероятной. И было отчего.

Как выживали Добровские после ареста отца – о том половина дальнего угла Топорова шепталась.

Работали каторжно.

Работали с малых лет за своей мамой Ульяной, работали тяжко, как работают сироты, как птенцы в разорённом гнезде. И в правде своей, и в скорости мести за несправедливость, и в защите сестрёнок от проказ соседских мальчишек не было им равных. А потом они выросли.

И соседство Гавриловских перестало быть привычно простым.

Гавриловские были тоже как на подбор – все дебелые, белобрысые, хороши на внешность и хотя ровненько тупы до учёбы, но быстры на подлость. Когда подросли младшие Гавриловские, то застонали ближние и дальние соседи – напасть, нашествие, Мамай будто прошёл по огородам, садам, сараям и погребам. Воровство, пакости, всяческие глупости и прочее, что в безделье можно было выдумать со всей изощрённостью, всё досаждало и внушало в соседские души трепет и угрюмую тревогу.

Одним исключением было то, что никакая их мерзкая шутка в отношении Добровских не оставалась без ответа – надёжного и своевременного, как заказное письмо с уведомлением.

К примеру, Гавриловские ловили на рыбалке и били Петра Добровского. Били от всей души, как может бить только обрадованная численным превосходством шпана. Втаптывали, вбивали, вколачивали в пыль. А потом ходили все вместе, цыкали-поплёвывали, стращали селюков. Но когда окрестные поддувала начинали разносить хвастливые россказни о таком удачном предприятии Гавриловских, вдруг начинались жестокие напасти. Собирались со всех удалённых хуторов братья и дядья Добровские – родные, двоюродные, до седьмого колена. И ловили Гавриловских вечером, находили ночью. Ловили по очереди или скопом – кого удавалось. И били в одну ночь – всех, без разбора.

Шутки затихали.

Гавриловские отлёживались, отстанывали свое, клялись передушить каждого обидчика. Вполне возможно, что дело не ограничилось бы и поножовщиной, а разрешилось бы тихо – правильными доносами в нужное место… И пропали бы Добровские-младшие вслед за своими старшими, но наступившая война сделала доносы лишними.

* * *

Да и не было Гавриловским дела до старой довоенной вражды, не до того было.

Время наступило новое, неожиданное, желанное, успевай только брать своё.

Отец Гавриловских, Сергей, тот, что комбедствовал, верхолазил, кресты срывал, так вот, он вместе с женой своей Тамарой, к брезгливому изумлению соседей, первым вышел из толпы, собранной на главной площади Топорова только вошедшими немцами.

Вышли Гавриловские и вынесли хлеб-соль. Тамара сама испекла. Рушник новый. Всё честь по чести.

Немцам было приятно.

Дальше уже всё стало просто – пошли Гавриловские, все, кто мог, в топоровскую полицию. Тут уже не только соседи, но и дальние улицы – вздрогнули и замерли.

Беда.

Были Гавриловские тщательно памятливые и в подлости искушённые. Властью своей над людьми пользовались умело.

Измывались.

Грабили.

Били.

Глумливо составляли страшные списки.

Люди помнили, как ночью кричали Зинченки, что на Нижней улице жили, когда к ним ночью Гавриловские привели пьяных немцев.

Запомнили, когда наутро немцы, молодые, помятые, похмельные, изумлённые собственными ночными делами, смотрели, как выволакивали Гавриловские растерзанных Зинченков к грузовику. И за каждым замученным тянулся бурый след – крови вперемешку с калом.

Гавриловские же были веселы, пьяны и румяны…

Всех гнули в дугу.

В любую ночь прикладами стучали в ворота и двери, вламывались, брали всё, что нравится, откупиться можно было только самогоном.

Хуже всего было хорошеньким девушкам.

Беда.

Вообще-то, сами немцы вели себя довольно тихо – в Топорове квартировала тыловая часть – связисты, обслуга. Немцы как немцы. Всё чётко, организованно, аккуратно. На второй день – чётко, организованно, аккуратно – пригнали ко рву у Панского сада, евреев, всех, кого нашли, да и постреляли триста душ. Топоров изумился, сжался и затих. Днём везде ходили патрули. Ночью – только по Кирова и по Советской, вернее, по бывшей улице Кирова и бывшей Советской. По дальним улочкам и переулкам ходили сами полицаи.

Только однажды случилось особое несчастье – когда через Топоров прошли «чёрные танкисты», как их называли потом люди.

Какая-то особенная часть – все в чёрной форме, все в черепах. Были те немцы непонятные – подтянутые, ходили компаниями, были одеты как с иголочки, сапоги начищенные, всё у них блестело и сверкало, всё было, как на парад. Отличала их всех особенная расслабленность вперемешку с нервической взвинченностью.

Будто липкая тень легла на Топоров.

Связистов, ставших уже «местными», эсэсовцы шугали, как шелудивых кошек. Гоняли полицаев-бедолаг трое суток. Местный народ вообще не видели и не трогали.

А потом, утром четвёртого дня, собрались; по случайному приказу, спокойно, чётко и быстро разорвали танками двух сестричек Петриченко – и ушли из Топорова.

Люди остались жить.

Свои и немцы.

Так и шёл этот страшный первый год войны.

Добровские собирали раны на фронтах, Гавриловские выслуживались в полиции.

Добровские, как и другие окруженцы, упорно не хотели погибать, поэтому правдами и неправдами выбирались в Топоров, приползали раненые и почти убитые, бежали из очередных котлов и лагерей-времянок, приходили, тайком отлёживались в домашних ухоронах, потом исчезали в направлении фронта, все дальше откатывавшегося на восход солнца.

И можно, и нужно было дождаться, пока стар и млад Добровских останется беззащитен, и можно, и нужно было передушить всех, как Зинченков, немецкими руками или своими руками, однако, к досаде Гавриловских, то один, то другой из множества братьев и двоюродных братьев Добровских очень не вовремя оказывался в Топорове. А это уже было опасно.

Глухие слухи о странных событиях пошли по Топорову.

* * *

Однажды, кромешной февральской ночью, у Бульбашенка было людно – молодёжь собралась на посиделки. Было это возможно, немцы по ночам не бродили, больше отсиживались по хатам, оставшимся от угнанных в рейх.

Едва слышно играла гитара. Блестели глаза.

Были тут медсестрички известного всей округе доктора Грушевского – девчата из Торжевки, Зозулихи, Липовки. Чуть ярче лампады светила под потолком «пятилинейка». На столе было богато – соленья, сало, картошка, в графинчике листочками золотился самогон на веточках. Девчата отмечали удачную операцию, которую так лихо сделал их удивительный доктор.

Тихонько заскулил Карлик.

– Кто-то свой, – старый Бульбашенко поднял занавеску. – Не лает, хвостом вертит.

Он накинул тулупчик от мороза, пошел к двери, на всякий случай показал губами: «Тихо!»

Девчата замерли, только побледнели.

Тихий, торопливый разговор, потом сдерживаемая возня, потом дверь распахнулась, фукнуло холодом, и в комнату ввалился Бульбашенко, обнимая и целуя первого вошедшего.

– Тихо, дядя Николай, тихо! – первый вошедший оглянулся по комнате и неожиданно белозубо улыбнулся. – А я всё спрашивал у Пети, где ж самые красивые девушки. А он, жук, все говорил, что не топоровские, что, мол, у Бульбашенка самые красивые девушки из Торжевки сидят!

За спиной парня виднелось совершенно счастливое лицо Пети Добровского, известного кавалера и дебошира. (Петя-моряк только-только бежал из норвежского концлагеря.) Его медсестры уже знали. А первый-то кто?

– Вася, ты, это, Васенька… Вась, проходи, – суетился в это время Бульбашенко, – Вася, я ж такое слышал, Вася, ай, Вася! – захлебнулся он в полном восторге.

– Да ладно, ладно, дядя Коля! – пробасил Вася. – Разрешите, девушки, представиться.

Он криво, через силу, распрямился, сунул палку в руки Николаю и молодцевато отдал честь.

– Лейтенант Добровский, Черноморский флот, – лукаво улыбнулся. – Временно здесь бросил якорь, пока опять винты не зашумят.

В ответ последовало напряжённое молчание, только пять пар строгих карих глаз смотрели на него со всей невозможной серьёзностью. Катя, Лора и Тереза уже и были готовы улыбнуться, очень уж какой-то располагающей была улыбка лейтенанта. Но они-то были местные, знали Добровских с голопузов. А Соня Павловская и Тася Завальская были пришлыми, вернее, беглыми. Лихая война выгнала их из Торжевки, заставила искать убежища в дальнем, стоявшем на отшибе Топорове.

Смотрела Тася на лейтенанта, смотрела и не понимала, каким образом, какой дуростью или наглостью ведомый, как этот лейтенант очутился здесь – здесь, где немцы на каждом шагу. На дезертира не был похож своей весёлостью и пружинистостью, только был весь какой-то удивительно угловатый, тёмный и непонятный. И чего было столько возни вокруг него? Тоже придумали, будто что-то особенное, да ничего особенного-то и не было видно – одни волосы рыжеватые да наглые глаза. Вот ведь как смотрит.

А лейтенант тем временем уже сел, вернее, мешком плюхнулся напротив. Петя попытался поддерживать Васю за локоть, но, получив незаметнейший тычок в ребро, побледнел и лишь смотрел на брата виноватыми и влюблёнными глазами.

Бульбашенко всё ахал, всё расспрашивал про Одессу, про Керчь, про родню из Мариуполя, о всяких старинных довоенных делах, потом притащил мандолину, дал Пете, сам взял гитару. И на два лада повели, пошли звенеть струнами – тихо-тихо за душу брали.

Топоровские девчата пококетничали было, пошутили, попытались позаигрывать с лейтенантом Васей, да и бросили бесполезную затею, стали над Петей подшучивать. А Вася, поддерживая разговор с Бульбашенко, старался незаметней бросать взгляды на Тасю. Но никак у него не получалось. Глаза всё время останавливались, не хотели прыгать дальше, не слушались.

Не мог он отвести глаз от худенькой смуглой девушки, её смоляных, мохнатых ресниц, волос чернее чёрной ночи, убранных в строгий узел.

Тася, устало выпрямившись-привалившись к стене, закрыла глаза. Да и действительно – устала нечеловечески. И мысли её тихонько плыли, купались в переливах, в журчании мандолины… И пусть смотрит, пусть, наглые глазищи, тоже ведь нашелся, рыжий, смотрит… лейтенант… глаза синие-синие… да… дома… лето… Саша… весь родной… тихий… потемневший… распухший… разорванный… Саша… да… да… смотрит… зачем он здесь… устала… устала… тише… тише же… операция же… зажим… зажим… шум… шум… нельзя шуметь… нельзя!

Остервенело захлебнулся лаем Карлик, застучали в ворота, бахнула калитка, стук, перекошенные лица, девушки метнулись.

– Что!? Куда! Сидите!

И с грохотом в комнату ввалились Гавриловские, пьяные и злые.

– А-а-а, сучки, гуляете?! – осклабился Сергей, старший из сыновей Сергея Гавриловского.

Тася окаменела. Во все глаза смотрела на вошедшую троицу. А были те самого дурного, подлого, самого угрожающего вида. В комнатке сразу сделалось тесно.

А лейтенант продолжал, как ни в чем не бывало, ужинать.

– Эй. Ты хто? – буркнул Сергей. – А ну, давай повернись сюда, сука!

Добровский сидел к нему спиной, не обращая никакого внимания.

Тут до Таси дошло, что Пети рядом нет. Исчез, как не было. Она посмотрела на лейтенанта. Тот с аппетитом захрустел огурцом, а сам глаз с неё не сводил. И был удивительно печален и слишком, слишком не-вы-но-си-мо спокоен. И почувствовала она что-то страшное в том его спокойствии, что-то, растворявшее все мысли, все чувства. Только синие-синие глаза напротив.

Толик Гавриловский передернул затвором.

– А ну, гнида! Документ! Сергей, чего он?! Вот я его сейчас! – и замахнулся прикладом.

– Погодь, погодь… – тихо сказал Сергей, как-то боком подбираясь к жующему незнакомцу.

Бульбашенко прижал руку к сердцу. Его одышливое дыхание да глухой стук ходиков были единственными звуками в ломившей уши тишине. Девчата молчали. Скрипнула половица.

– Ка-а-акая встреча! – прошипел Сергей. – Васенька!

– Хто? Какой Васенька? – не понял Толик.

– Цыть! Не видишь, Толя, какая птица к нам залетела. Морская птица! – заулыбался Сергей.

– Васька? Добровский?

– Ага. Пан Добровский пожаловал!

Голос Сергея истерически зарадовался.

– А ну, Васенька, давай, давай-давай ручки. Тихо. Тихо. Ти-и-ихо… Руки положил на стол, сука! Давай-давай.

И Сергей сделал ещё шаг.

Он не успел расслышать тихий стон падавших Тольки и Вальки – мелькнувшая чугунная подставка для сковородки уже впечаталась ему в переносицу. Липкий красный огонь полыхнул в глазах. Сергей ещё шатался, а уже вскочивший лейтенант с тихим рычанием схватил его левой за горло, крутанул как-то, придушил, правой схватил сзади за ремень и одним дыханием бросил в окно. Жалобно крякнул переплёт окна, дзынькнули разлетавшиеся стёкла – и Сергея уже не было. Вторая тень пролетела над столом – это Петя бросил тело Толика. Валька Гавриловский отправился в путь таким же незамысловатым образом.

– Извините, девушки. – лейтенант запнулся на пороге. – Такой был хороший вечер! Уходите. Мы сейчас.

И он, держась за стены, поковылял в сени, дохнувшие морозным паром.

Девушки сидели, не в силах шевельнуться. Расправа, случившаяся у них на глазах, заняла от силы несколько ударов сердца.

Тася сидела выпрямившись струной. Только руки дрожали.

В её глазах застыла синяя вспышка в глазах лейтенанта. Она успела заметить бинты на его запястьях, на шее. Но совершенно не могла понять, как он это сделал – каким образом, всего в несколько мгновений, три здоровенных парня, в тулупах, в валенках, тяжеленные, пьянющие, – улетели птицами в окно.

А в ночи под окном что-то происходило. Из пушистого сугроба видно было зад Сергея, Толик и Валька валялись рядом. И слышны были только глухие удары – Добровские вышибали дух из гостей.

– Девчата! Девочки! – позвал хозяин. Его лицо было угрюмо и отрешённо. – Уходите скоренько. Нечего вам здесь быть.

И потерянно махнул рукой.

* * *

Что братья Добровские внушили той ночью братьям Гавриловским, о том все участники ночной беседы никогда не рассказывали. Однако полицаи как-то странно стали проводить ночные патрули – мимо треугольника, образованного улицами Котовского, Калинина и Нижней. Один только раз, уже в начале марта, упившись до полного бесчувствия и бесстрашия, Сергей с Толиком нарушили негласную границу и вломились к деду Трофиму – за добавкой. И опять встретили моряков. Ночной визит закончился тем, что Трофим, возмущенно проклиная втрирогигосподабогадушумать все жизненные обстоятельства, вынужден был поутру заново вставлять покорёженные рамы да заметать снег – очень уж во дворе оказалось натоптано и загажено кровавыми соплями.

Сам старый Сергей Гавриловский, расспросив измордованных в очередной раз сыновей, ходил к Ульяне Добровской с четвертью самогона, просил – по-хорошему, по-соседски – унять сыновей. Но был послан со всей простотой – то ли к немцам, то ли куда подальше. Как Гавриловские оправдывали отсутствие своих любимых сыночков в карауле, тоже осталось неведомым. Старшие Гавриловские и совет семейный держали, и даже нужный донос по старинке составили. Но не понесли.

Очень-очень хотели жить – потому что объяснили им, пообещали со всей соседской прямотой, что буде что случится – будут вырезаны они под корень, до седьмого колена. И что характерно, Гавриловские в том обещании не сомневались…

Ещё два раза встречала Тася рыжего лейтенанта. Совершенно случайно, как вы понимаете, оказывался он в тот же момент и в том же месте, куда заходила в свободное от дежурства время маленькая медсестричка. И всякий раз при встрече она вспыхивала, как дикая роза, но природная смуглость помогала, как ей казалось, скрыть возмущение непредвиденными встречами. И всякий раз она старалась не встречаться взглядом с возмутительным синеглазым нахалом, старалась пройти мимо либо сделать вид до невозможности занятой.

Но в последний раз, перед самым уходом – туда, на восток, к своим, – не выдержал лейтенант Вася.

* * *

Хрусталём рассыпался под каблуками оттепельный лёд. Брызги льда долго звенели на пузырчатых лужах, сверкали в лунном свете. Предвесенний оттепельный воздух заставлял дрожать звёзды. Спавший Топоров был залит призрачным молоком пьяного тумана. Серые дымы топившихся печей поднимались ввысь, словно водоросли с морского дна. Изредка гудела губная гармошка – очередной патрульный немец, ошалевая от бесконечности русского пространства, выдувал что-то сентиментальное.

В хате, где жили медсестры, было тихо. Редкий день обходился без нескольких операций или долгого приёма. А тот день случился свободным. Будто от солнечной энергии, пролившейся с утра на мир, перестали болеть и люди, и немцы.

Девчата не спали. Тихо шептались о своём, о довоенном, о настоящем, рассказывали о судьбах, кто выжил, кто погиб, кто удачно ушёл из рабской команды, что делать, как будет, что с войной этой делать, слышно ли что от наших – одним словом, не только луна и звёзды шептали свои бесконечные песни. Блестели глаза, наворачивались слёзы.

Вдруг по оконной раме поскребли.

– Кто там?!

Лорка Бойченко поднялась на локте, отодвинула занавеску.

– Кто там, Лора?

– Не знаю. Дед какой-то, – шепнула Лорка. – Стоит, смотрит.

– Кто?!

Снаружи мелькнул огонек. Дед осветил лицо зажигалкой.

– Ох!.. – простонала Лорка, – Ой, девочки! Это ж лейтенант твой, Тася!

– Кто?!

– Ну, ты что, Тась! Лейтенант – там! Только страшный такой, с бородой, как дед старый.

– Что ему надо?

– А я знаю? – возмутилась Лора. – Ко мне, что ли, ходит? К тебе пришёл, ты с ним и говори!

– Ты! Вы! Вы прекратите, Лариса! Ничего не ко мне! Как не стыдно!

– Да ла-а-адно, Таисия Терентьевна, – передразнила Лорка, – ла-а-а-адно глаза-то прятать! К тебе, Тася! Что ж мы, без глаз тут живём? Все знают, как лейтенант за тобой умирает-ходит!

– Ты! Лариса, ты! Ты, Лорка, совсем невозможные вещи говоришь!

– Ну, не часто ж ходит, да. Но спрашивал, точно знаю, – Лора перешла на совсем шелестящий шёпот. – Тась, Тасечка, ну, прости, прости меня, дурную. Ну что я? Что ты на меня смотришь? Выйди, он же здесь всё равно стоять будет. Он же бешеный, все знают. Вышла бы, не съест, ну Тасечка!

Лейтенант Вася стоял в тени погреба. Его руки дрожали. Зажившие ноги саднили, будто с пяток снова мясо сошло до костей. Сердце колотилось и щекотало в груди так, что гул крови зажимал уши.

Выйдет? Нет? Выйдет? Должна ведь… Тасечка. Тася… Все эти страшные месяцы, пока он прятался в Топорове, все эти дни, наполненные кошмарами и бессонными ночами, стоял перед его глазами удивительно печальный образ – скулы, карие глазищи, грусть и какая-то скрытая внутренняя сила, свечой горевшая в хрупкой, маленькой и такой тоненькой девушке.

Сколько он стараний приложил, чтобы разузнать, как, почему, откуда взялась в Топорове эта девочка! Как старался встретиться – и в душе берёг мгновения мимолётных встреч. Сколько предосторожностей, страхов – не за себя, за неё – за такую красивую, за такую, такую настоящую… От вестей об очередной облаве, о новой партии угнанных в Германию стыла кровь в жилах.

Каждую ночь, как волки, перебирались они с Петром из одного родового схрона в другой, успевали делать перевязки, всеми силами мечтая о возможности снова пойти уверенно, своей силой, лишь бы дойти. Дойти до своих, дойти до фронта. Он устал так, как в ту страшную ночь в Крыму, когда упали они в татарской мазанке. Со своей судьбой он разберётся, но… Но теперь, как ему думалось, он был не просто сам по себе, как привык жить сызмальства, нет. Страх за себя он оставил в предназначенной ему крымской могиле. А новый страх… Новый страх был тревожный, безжалостный, голодный, сладкий. Здесь – среди своих и тех своих, кто хуже немцев, – появился человечек, за которого он боялся.

Скрипнула дверь.

Луна изумилась и направила луч света на крыльцо.

Маленькая тоненькая фигурка выскользнула из темноты.

Они смотрели друг на друга. Лейтенант Вася сделал полшага и остановился.

– Таисия Терентьевна, – прошептал он.

Тася смотрела на него с изумлением и странной задумчивостью. Отвратительная, противная, мерзкая, рыжая борода делала лейтенанта совершенно неузнаваемым. Совершенно старый дед! Но глаза. Синие глаза – сколько раз она запрещала себе думать о них! Сколько раз плакала, думая о Саше, о своей клятве, сколько раз клялась забыть лейтенанта, забыть, не думать, не вспоминать – но вспышка синих глаз не шла из её памяти. Однажды… Нет, два раза – она просыпалась от жгучего стыда – её сны освещались светом синих глаз.

Они стояли напротив друг друга. И смотрели так, будто никогда не видели. Вдруг, удивляясь самой себе, Тася сделала полшага вперёд и протянула руку к его лицу. Её маленькая рука тихо погладила густую бороду.

Добровский стоял, как в дрёме, только медленно-медленно, непроизвольно, по-собачьи, потянулся к теплу ладошки. Тася продолжала гладить его лицо, пальцы перебирали жёсткую рыжую бороду, тихо гладили висок. Тася закрыла глаза и продолжала легкими касаниями запоминать Васино лицо.

Когда пальчики вновь коснулась щеки, она почувствовала холодную влагу. Лейтенант пытался спрятать застенчивую улыбку и не мог сдержать слёз.

Тася шагнула на самый край крыльца, её глаза оказалась на одном уровне с глазами Васи.

– Таисия Тере… Таисия… – прошептал он, – Тася… Я сегодня ухожу. Туда.

А она стояла и смотрела на него, будто не слыша.

– Тася… Тася… Я…

– Чш-ш-ш. – шепнула она. – Ничего не говори.

– Тася… Тасечка… – его умоляющие глаза заискрились бешеной надеждой. – Тася… Я… Я ничего не прошу… Я не имею права просить… Я только одного прошу… Тася, если можно, очень прошу, если можно, пожалуйста, пожалуйста, никуда не пропадайте. Берегите себя. Очень берегите! Я… Я очень постараюсь вернуться. К вам. Я найду… Вас.

Она долго-долго смотрела на него. Потом положила руки на его голову, приблизила глаза к его лицу, стараясь заглянуть в самую глубину синих-синих глаз.

– Я дождусь, – шепнула она, изумлённо помолчала, и снова, со всей возможной решительностью повторила: – Я дождусь… Тебя.

Он поцеловал ей руки.

Потом, не решаясь сделать ещё полшага вперед, ступил назад, не в силах отвести глаз от высвеченного луной лица.

– Пожалуйста, – сказал Вася. – Пожалуйста. Ни о чём так не прошу.

Он тихо вздохнул, наклонился, взял узелок, лежавший возле крыльца, потом повернулся, постоял ещё, запоминая, и исчез в ночи, не скрипнув калиткой.

* * *

– Он погиб, – глухо бухнула Ульяна. Помолчала, зыркнула исподлобья и добавила: – Что? Не знала? Не знала? Только сейчас узнала?!

Тася легонько покачнулась и прислонилась к дверному косяку. Она закрыла глаза и наклонила голову к плечу. Платок медленно сполз с головы и открыл бледные пятна накатывающего обморока. Она держалась из последних сил, стараясь не грохнуться от слов, ударивших её подвздох. Силуэт согнувшейся у печи старухи начал покачиваться и плыть.

– Похоронка пришла. Потом письмо из полка. В Кенигсберге, – снова, с какой-то отрешённой, подчёркнутой безразличностью, даже мстительностью заколачивала Ульяна слова в душу смуглой незнакомки. – Снайпер. В сердце.

– Извините. Извините… – прошептала Тася. Она незряче нашарила чемоданчик, медленно-медленно распрямилась и пошла прочь, придерживая душивший платок.

Тася прикрыла за собой дверь, не видя, как заблестели глаза Ульяны, как та, закусив руку, смотрела вслед, как закачала-затрясла головой и вся обмякла, выцветшей тенью прилепившись к припечку.

Тасе было очень холодно.

Жаркий июльский полдень пригоршнями подбрасывал в синее небо отражённые солнечные лучи, одуряющий аромат нагретой травы, пыли, яблок, гнувших крутые ветви в садах, был привычен, роскошен и весел.

Где-то за молокозаводом репродуктор разносил бравурные победные переливы маршей и симфонической музыки. Звуки продолжавшегося победного веселья плыли над Топоровом, играли в прятки среди вершин старых вишен, прыгали мячиками по садам, крышам, только Тася ничего не слышала и не видела.

Заледенела.

Она медленно шла, придерживая платок, испуганно рвавшийся с плеч, рассматривала, не видя, носки стареньких туфелек, ступавших по горячему песку обочины.

И страшно мёрзла.

Сзади послышались чьи-то торопливые шаги. Тасю догнала Рая, средняя Ульянина дочка, такая же лихая, как все её братья и сестры. Она задыхалась от бега, не в силах сдержать грохот сердца, отсапывалась и как-то странно-отчаянно смотрела. Тася попыталась рассмотреть Раю сквозь кисею полутьмы, щедро украшенной кружащими блестящими мушками, смотрела и не видела, опустошённо и отупело ожидала, когда же ей дадут уйти.

– Тася! – воскликнула Рая, – Тася, стой! Вот… Я не могу так! Не могу! На, возьми!

Рая что-то ещё бормотала неразборчиво. Видно было, что её переполняет волнение, голос зазвенел, готовый сорваться в плач.

Она протягивала Тасе какой-то маленький конвертик.

Тася медленно уронила чемоданчик, не в силах больше ничего выносить. Она смотрела на конвертик в руках Раи и только тихо, как старушка, качала головой.

Рая, вскрикнула, уже не сдерживаясь, торопливо достала из конверта что-то и вложила в Тасину руку.

Тася осторожно опустила взгляд.

С маленькой фотографии на неё смотрел Вася. Он был снят в военной форме, сидел у окна; падавший сбоку свет освещал его упрямый лоб и прямой нос, лицо было какое-то неожиданно слишком молодое, тихое, немножечко напряжённое, будто ждал ответа.

Непроизвольно Тася перевернула карточку. На обороте, аккуратным, разорванным почерком, будто печатными буквами, было написано: «Милому другу Тасе на добрую память. Вспоминай иногда, чем никогда. Госпиталь. 3 марта 1945 г.».

– Я… Я… Я не хотела, чтобы ты просто так… Так ушла, – с трудом выговорила Рая. – Он о тебе спрашивал. Писал. И тогда спрашивал – той зимой, когда пришёл. А потом ушёл. Ты слышишь? Тася!

Рая тихо вздохнула, прижав в груди большие руки со сбитыми ногтями. Её серо-синие глаза заливались слезами.

– А мамо… Мама не хотела тебе карточку отдавать. Это ж его последнее фото. Не хотела. А я без спросу взяла.

Она ещё помолчала, потом нагнулась слегка, стараясь заглянуть в глаза Таси. Что-то увидела, будто огнём обожглась, вздрогнула, слабо улыбнулась и побежала домой…