Текст книги "Заповедь любви"

Прибытие в Мологу

Матрос с дебаркадера перекинул на пароход сходни с леерными ограждениями, потоптался посередине, проверяя на себе их надежность, и, махнув рукой, пригласил пассажиров к выходу. С берега грянула гармонь. Компания встречающих, чуть в стороне от взбегающей вверх дороги, устроила для нас, да и для самих себя, маленький концерт. На середину лужайки выбежала девица в холщовом сарафане и, притоптывая в такт мелодии босыми пятками по перемешанной с речным песком траве, уперев левую руку в бок, а правой размахивая над головой голубеньким платочком, запела звонким голосом частушки:

 
– Я плясала, я плясала,
Себе ноженьку сломала!
Повязала дрын-травой.
Побежала прочь домой:
Дома маменька ругала,
Потом доктора позвала;
Едет доктор на коне,
Балалайка на спине —
Балалайка заиграла,
И я снова заплясала!
 

С другого конца лужайки ударила балалайка, и лихой парень в новеньких сапожках вприсядку подкатился под ноги размахивающей платочком молодице:

 
– Моя милка, моя милка
Рукодельница была:
В решето коров доила,
Топором овец стригла!
 

Несколько пассажиров с парохода, поставив на траву свои поклажи, поспешили присоединиться к молодежи. Балалаечник вприсядку прошелся вдоль образовавшегося круга, выбирая достойную пару, остановился напротив одной из пассажирок и, отступая назад, вывел ее за собой в центр. Женщина средних лет в городском платье с кружевным воротничком, в черных лакированных туфельках, подбоченясь, подступила к продолжавшему отплясывать балалаечнику и, стуча каблучками то по земле, то друг о дружку, пропела:

 
– Шила милому кисет —
Вышла рукавица.
Меня милый похвалил:
Что за мастерица!
 

Николая на дебаркадере встретили сестра и какая-то дальняя родственница, живущая одна в Мологе. Расцеловавшись с ними и попрощавшись с нами до вечера (мы предварительно еще на пароходе приняли приглашение Елизаветы Федоровны собраться этим вечером у нее в доме), он взвалил на плечо обтянутый серым сукном чемодан и, в сопровождении своих дам, размашистым шагом зашагал по дороге вверх, в город. Вася Цыцын своих о приезде не предупреждал – любил приезжать сюрпризом, «так больше радости», а вот меня должны были встретить. В Петербурге я познакомился с мологским землевладельцем Александром Егоровичем Криловым. Мы договорились, что я рассчитаю, какие промышленные объекты экономически более эффективно построить на купленных им землях, и займусь их проектированием. Кроме того, его заинтересовали мои проекты сенокосилок и других сельскохозяйственных механизмов, производство которых планировалось наладить в этом году. Меня должен был прямо на дебаркадере встретить его племянник. Однако все пассажиры были уже давно на берегу, а племянничек что-то не появлялся.

 
– А я встану на носок,
А потом на пятку —
Люблю русского плясать,
Стоя и вприсядку!
 

– доносилось до нас с берега.

– Михаил Ефимович, – тронула меня пальчиком за плечо Елизавета Федоровна, – я сдаю в своем доме комнаты. Думаю, вам понравится: в центре города, чисто, опрятно. Цена для вас – десять копеек в сутки. Если пожелаете, и столоваться можно у меня.

– Да, ждать уже нет смысла, – поддержал ее Вася Цыцын и, чуть поколебавшись, извиняющимся тоном добавил: – Я пригласил бы тебя к себе, да боюсь, не так комфортно будет, как ты привык. Дом маленький, на кухне тесно, вечером жарко, под утро холодно, а комната одна. Впрочем, если тебя устраивает, то и я, и жена завсегда рады.

Ждать дальше действительно было бесполезно. Я поблагодарил Васю за предложение и решил пока остановиться у Елизаветы Федоровны, тем более что Вася с Николаем так и так вечером к ней в гости подойдут.

Настя

Дом у Елизаветы Федоровны был деревянный, но большой, в два этажа. На первом – кухня, два туалета и три комнаты для постояльцев, на втором жили хозяйка с мужем, сыном и дочерью, а также старшая сестра мужа, Акулина Антоновна Бродова. Сына и мужа сейчас в Мологе не было – они второй год как снимали небольшую квартиру в Петербурге. Планировалось, что со временем и Елизавета Федоровна с дочерью переберутся в столицу. В мое распоряжение предоставили рабочий кабинет мужа. Направо от дверей в кабинете стоял книжный шкаф, с содержимым которого мне еще предстояло познакомиться. С левой стороны, под окном – небольшая, но вполне сносная при моем росте деревянная кровать и плетеное кресло. А прямо напротив – письменный стол внушительных размеров, что немаловажно для работы с чертежами, и два стула карельской березы.

Распаковав дорожный чемодан и немного передохнув, я решил пойти осмотреть город. Елизавета Федоровна перехватила меня в прихожей, пригласив вначале попить чай. За столом мы сидели втроем: я, Елизавета Федоровна и ее пятилетняя дочь Настя – белокурая большеглазая девчушка в голубом ситцевом платьице с короткими рукавами. Акулина Антоновна, сославшись на мигрень, ушла в свою комнату. Наскучавшись по матери, Настя не отпускала ее от себя ни на шаг: постоянно капризничала, требовала внимания, иногда с каким-то вызовом украдкой посматривая на меня. Чтобы немного приподнять ребенку настроение, я незаметно спрятал в кулаке карамельку, потом поднес руку к подбородку и, ни к кому персонально не обращаясь, со словами: «Что это там у меня чешется?», сделав при этом удивленное лицо, достал карамельку из бороды.

– Еще, еще!!! – захлопала в ладоши Настя.

– Да больше вроде нигде не чешется, – сказал я, протягивая ей карамельку, и тут же ойкнул:

– Ой, вру – в затылке зачесалось!

Поскреб затылок и достал вторую карамельку.

– И я так хочу! И я так хочу! – закричала Настя и, с молчаливого маминого согласия, перебралась ко мне на колени. Елизавета Федоровна, воспользовавшись моментом, стала в прихожей разбирать дорожную сумку, оставив нас вдвоем. Я разрешил Настеньке поискать карамельки и в бороде, и на голове. Она ничего не нашла, но осталась довольна тем, какой дядя стал смешной с взлохмаченными во все стороны волосами.

– Мама, мама, а дядя Миша стал одуванчиком! – поспешила она сообщить матери, когда та с грудой картонных коробочек проходила через гостиную в спальную.

Так мы с ней подружились. И уже на правах друга она заявила, что пойдет в город вместе со мной, потому что один я могу заблудиться. Я согласился с условием, что она попросит разрешения у матери.

– Ну, если Михаил Ефимович не возражает, то и я не возражаю, – ответила Елизавета Федоровна. – Только не досаждай Михаилу Ефимовичу глупыми вопросами, а то он рассердится и не будет больше с тобой дружить.

– Не рассердится, он добрый, – возразила Настя, подала мне руку и вопросительно посмотрела в глаза. – Правда, ты добрый?

– Правда, – ответил я. И мы, держась за руки, вышли на улицу.

В Петербурге, городе соборов и церквей[24]24
  До революции в Петербурге было около пятисот освященных православных храмов, считая домовые церкви. Большинство из них в советское время были разрушены и утрачены безвозвратно. Например, Знаменский храм, который располагался напротив Московского вокзала и встречал всех приезжавших в столицу Российской империи. Сейчас на его месте – станция метро «Площадь Восстания». Или собор Святых страстотерпцев Бориса и Глеба на Синопской набережной, являвшийся первым памятником победе на берегах Невы. Или взорванный в тридцатые годы храм Рождества Христова на шестой Рождественской улице, в котором встречали Рождество царские особы, – сегодня на его месте сквер. В настоящее время, если верить адресному справочнику Санкт-Петербурга, в Северной столице насчитывается чуть более 200 храмов с учетом домовых церквей, костелов, кирх, мечетей, синагог.


[Закрыть], я привык почти ежедневно посещать церковные службы. Поэтому и в Мологе первым делом решил пойти в храм, помолиться, чтобы все мои дела устроились так, как угодно будет Богу.

В двух кварталах от дома Елизаветы Федоровны находился Воскресенский собор, напомнивший по внешнему сходству Корсунскую церковь в Угличе. Разве что колокольня чуть выше и более утонченная. Мы с Настей вошли внутрь собора. Литургия закончилась, читали часы, псалом пятьдесят четвертый: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури».

Настя обошла со мной четыре придела (пророка Илии, Николая Чудотворца, Успения Божией Матери, святых Афанасия и Кирилла), мы поставили свечи у икон. В главном приделе, Воскресения Христова, я помолился у образа Спасителя, она тоже что-то пошептала. Когда мы вышли из собора, она некоторое время сосредоточенно молчала, размышляя о чем-то своем, и только когда мы подходили к Торговой площади, задала свой главный, мучивший ее еще в соборе, вопрос:

– А ты правда веришь в Бога или притворяешься?

– Почему ты так спрашиваешь? – удивился я.

– Мой папа говорит, Бога придумали попы и эксплиататры. А мама говорит, что Он есть.

– Конечно, есть! Обернись на эти мощные дубы сбоку от храма, посмотри, как ярко светит солнце. Кто создал весь этот прекрасный мир?

– Папа говорит, все само придумалось.

– И эта башня сама собой придумалась? – я поднял руку вверх, показывая на каланчу, рядом с которой мы остановились.

– Каланчу придумал Достоевский[25]25
  Пожарная каланча с мезонином построена на Базарной (Сенной) площади по проекту ярославского губернского архитектора А.М. Достоевского, брата великого русского писателя.


[Закрыть].

– Достоевский романы придумывал, а не каланчи, – поучительно поправил я Настю.

Она топнула ножкой:

– А папа говорит, каланчу придумал Достоевский.

– Ну, ладно, ладно, – поспешил я согласиться. – С твоим папой я спорить не буду. Возможно, насчет Достоевского он и прав, но нет ни одного человека, который хоть однажды не слышал бы в своем сердце голос Христа. И папа твой слышал, иначе бы его сердце не болело о страданиях «эксплуатируемого народа». Наверно, в его голове много шума. Вероятно, он видел много несправедливостей, обмана и поэтому перестал замечать прекрасное, перестал слушать голос Христа. Это случается со многими очень умными людьми. Он часто у тебя улыбается, смеётся?

– Он очень занят. Ему некогда смеяться, – с грустью посетовала Настя и, секунду помолчав, вдруг с надеждой в голосе спросила: – Ты ему карамельку из бороды достанешь?

– Ну, ради тебя, если он очень захочет, конечно, достану!

– Ради меня! – обрадованно закричала Настя.

Мы рассмеялись, взялись за руки. Я попросил ее показать мне почту. На почте телеграфировал Александру Егоровичу Крилову, что остановился в Мологе, в доме Николая Антоновича Бродова в Воскресенском переулке. Потом Настя повела меня в сквер к Манежу[26]26
  Манеж – высокое деревянное здание в центре города, построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг здания был разбит сквер с липовыми и березовыми аллеями. До последних дней Мологи он оставался одним из любимейших мест отдыха горожан. По периметру сквера были проложены концентрические дорожки для пеших прогулок, бега, а также обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания – Манеж. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров.


[Закрыть], потому что там «очень красиво, зацвела черемуха и есть где поиграть». Затем мы просто ходили по улицам города, она показывала дома, в которых живут ее друзья, гимназию, в которой будет учиться. Снова вернулись на Торговую площадь и около Богоявленского собора спустились вниз к Волге, посмотреть на их с мамой огород, на другой берег реки и на пароходы.

Лешинька

Вволю нагулявшись, насмотревшись и изрядно проголодавшись, мы уже собирались возвращаться домой, как вдруг невесть откуда перед нами возник паренек с перемазанными дегтем руками и лицом, в теплом ватнике и валенках – это в мае-то, когда все цветет, когда солнышко старух с печей на крылечки выгоняет! Упав спиной на землю, он принялся громко хохотать, дергая при этом руками и ногами. Я поспешил протянуть ему руку, чтобы поднять с земли, но он отверг ее, тут же пружинкой вскочил на ноги и шустро побежал по дороге вверх к собору.

– Кто это? – спросил я у Насти.

– Это Лешинька[27]27
  Лешинька – мологский мещанин Алексей Клюкин. Вот как описывает его в своих воспоминаниях архимандрит Павел (Груздев): «Вел странный образ жизни, красил дегтем лицо, руки и т. д., летом ходил в шубе, в валенках, а зимой, наоборот, постоянного места жительства не имел, жил тут да инде. Часто ходил в монастырь, где спал в хлебной на голой печи. Дрался с козлом по кличке Костя, козел всегда был победителем. Был у него брат Митрей по прозвищу Вшивой. Похоронен Леша в Мологском Афанасьевском монастыре у летнего собора, у алтаря с правой стороны. С именем Лешиньки связан ряд чудесных случаев, рассказываемых мологжанами.


[Закрыть]. Хорошо бы дать ему копеечку, он ее передаст тому, кому она очень-очень нужна. Так все говорят.

– Как же дать, когда он убежал?

– Ну, потом как-нибудь.

Мы поднялись к стенам собора, и перед нами, спрыгнув с нависшей над дорогой толстой дубовой ветви, снова возник юродивый[28]28
  Юродство – слово «юродивый» в русском языке может быть и бранным, и выражающим высшую степень святости. Это явление, одновременно входящее в церковный канон и выпадающее из канона по причине полной своей творческой свободы. Юродивый – это и шут, и гениальный художник, владеющий языком образов, и рвань подзаборная, полная своей нищетой, в том числе нищетой духовной, взыскавшая всю полноту правды… Юродство считается в Церкви самым трудным подвигом святости – не потому ли, что на Руси только юродивым дозволено говорить правду?


[Закрыть] Лешинька.

– Ангелами невидимыми носимой[29]29
  «Светозарно шествуя по воздуху», «ангелами невидимо носима» (Из рукописных Сказаний о Тихвинской иконе Богоматери).


[Закрыть] нужен не пес, а верный, умный друг. Услышь ее зов, когда мир погрузится в море печали, – прокричал он, обратив черное лицо к небу, после чего как-то весь сник и, ссутулившись, пошел к одной из лавочек на площади.

– Постой, что ты сказал? – окликнул я его.

Он обернулся:

– Дай копеечку.

Я достал портмоне, вытащил пять копеек и, размахнувшись, бросил Лешиньке:

– Лови!

Он ловко поймал монету, осмотрел со всех сторон:

– Это не копеечка.

– Это пять копеечек. Копеечки, извини, нет.

– На нет и суда нет, – ответил Лешинька, бросил пятак мне обратно и со смехом побежал вниз под гору.

Ошеломленный услышанным еще больше, чем видом и поведением юродивого, я потерял ощущение времени и пространства, словно предо мной разверзлись небеса, показывая боль и радость, позор и величие грядущих дней. Потом, в попытках все объяснить, к чувствам подключился ум: «Ангелами невидимыми носимая» – эпитет Тихвинской иконы Божией Матери. Предположим, Лешинька, скрытно, был вместе с нами на «Крестьянке» и видел, как я пал на колени пред Мологской святыней. Желая вытянуть из меня монетки, парень решил сыграть на религиозных чувствах и затеял все это действо. Для жителя Мологи нет ничего удивительного в знании эпитетов Тихвинской Богоматери.

На этом этапе размышлений ум брал вверх, но дальше… Про «пса» я не произносил ни слова – мне просто помыслилось. Не мог же он прочитать запечатленные в памяти образы?

– Дядя Миша, я хочу домой. Мама будет ругаться, что нас долго нет, – тянула меня за рукав Настя.

– Да, да, пойдем, – машинально согласился я с ней и послушно зашагал рядом, а в голове продолжалась гигантская работа в попытках объяснить необъяснимое: «Эврика! Он умеет читать мысли. Сейчас об этом много пишут. В этом ничего сверхъестественного нет. Он определенно был на пароходе и вот тогда-то и уловил все, чем был переполнен мой ум. Телепаты в цирках на этом деньги делают».

«Стоп, о каком вытягивании денег может идти речь? О копеечке? Но тогда почему он не принял пятак? К тому же, будучи телепатом, мог бы зарабатывать сотнями, а он юродствует…»

Окончательно запутавшись, ум, наконец, сдался, уступив первенство тайне Необъяснимого.

Вечером в гостиной, погруженный в свои мысли, я с трудом мог следить за ходом неспешной беседы за самоваром. Елизавета Федоровна расспрашивала Николая и Васю Цыцына об их жизни в Петербурге, о художественных школах. Они отвечали, спрашивали ее в свою очередь о чем-то. Я тянул из блюдечка чай, чашку за чашкой. Иногда, из вежливости, что-то тоже говорил, но больше молчал. Когда гости, одевшись в прихожей, уже собрались прощаться, сказал, ни к кому особо не обращаясь – так, для общего сведения, что собираюсь пойти в монастырь на утреннюю службу.

– Да что вы! – всплеснула руками Акулина Антоновна, – чтобы успеть к утренней службе, надо из дома затемно выйти, а сейчас уже двенадцатый час ночи. Отдыхать-то когда будете?

Я пожал плечами:

– Ничего страшного.

– Да и ворота с калиткой в монастырь могут быть закрытыми.

– На воротах завсегда привратница дежурит. К тому же перед началом службы в монастырь будут возвращаться насельницы[30]30
  Насельницы – послушницы или монахини, постоянно проживающие в обители.


[Закрыть], исполняющие послушания за стенами монастыря, – с ними вместе можно пройти, – поддержал меня Николай.

– Отличная идея! Я с тобой, – воскликнул Вася Цыцын и, предупреждая возможные возражения, пояснил, что еще в Петербурге думал о том, чтобы по приезде в Мологу тотчас сходить в монастырь.

– Как тебе угодно, – отозвался я.

– Я бы тоже с вами пошел, но уже договорились с сестрой поутру ехать домой, в деревню, – с сожалением сказал Николай.

Гости ушли. Настя давно спала в своей кроватке. Я пожелал Елизавете Федоровне и Акулине Антоновне спокойной ночи и ушел к себе. Не раздеваясь, лег на диван. Сон не шел. В голове проносились обрывки впечатлений прошедшего дня, то переплетаясь между собой, то вновь рассыпаясь… Тишина и свежесть утра. Шлепанье пароходных шлицев. Раскачивающиеся на ветру хоругви крестного хода. Парнишка в новеньких сапожках с балалайкой, отплясывающий вприсядку русского. Полумрак Воскресенского собора и голос чтеца «кто дал бы мне крылья, как у голубя». Настино: «А ты правда веришь в Бога или притворяешься?» Измазанное дегтем лицо Лешиньки. Звон колоколов Богоявленского собора. Скорбный лик Богородицы. И все возрастающее щемящее чувство благодарности к той таинственной благостной силе, благодаря которой я прозрел суетность мира сего и всеми глубинами души познал, что в каждой трепещущейся былинке и во мне самом существует нечто неизменное, светлое, радостное, «которое одно только и может составлять смысл всей жизни».

3. Матрона и лейтенант

«В каждой трепещущей былинке и во мне самом существует нечто неизменное, светлое, радостное, которое одно только и может составлять смысл всей жизни», – перечитал Евгений Иосифович вслух последние строки, закрыл первую тетрадь и задумался.

Так ли это? Если повсюду разлит свет, если все наполнено радостью, откуда тогда на земле берутся войны, злоба, ненависть, предательство, корысть?

– Павелко, ты сто ли? – раздался из-за холщовой занавески голос проснувшейся хозяйки.

– Павелко еще не приехал, – отозвался лейтенант.

– А гдзе он?

– На войне.

Минуту или две за занавеской висела тишина. Вероятно, хозяйка пыталась осмыслить полученную информацию. Потом было слышно, как она поднялась со своего скрипучего ложа и зашептала какие-то молитвы. Затем, отдернув занавеску, подошла к столу, оглядела подозрительно лейтенанта:

– А тсы ктсо цаков?

– Гость ваш. Вечером на лодке приехал.

– Не смейся надз старой! Какие лодзки по ручью – корытсо меж берегов застрянетс!

– Так водохранилище ведь все вокруг затопило! Вот и превратился ручей в реку полноводную – пароходы скоро по вашему ручью ходить будут.

Старушка, закрыв глаза, стала что-то вспоминать.

– А мою избу не зацопило! Господьз уберег, чтоб сыночка ждзала! – наконец обрадованно возопила она.

Евгений Иосифович хотел было разъяснить старушке, что скоро и ее избу затопит – вода должна подняться еще метра на три, дабы достичь проектного подпорного уровня. Но он сдержался. Зачем тревожить старую, уже плохо что соображающую женщину? Одно ясно – оставлять ее здесь нельзя. С Мологи всех стариков в Ярославль, в дом инвалидов, отправили. Вот и ее надо туда везти: и питание, и крыша над головой.

– Господь, Он всегда для человека как лучше устроит, – философски заметил лейтенант и, подумав, добавил: – Поэтому за все надо Его благодарить и на судьбу, по неразумению своему, не роптать.

– Истсина глаголишь! – согласилась хозяйка. – Чай будзешь пиць?

– Так мы ж давеча пили.

– Цогдза я схожу на дзвор дза снова подз одзеяло.

Она вышла из горницы. Мысли лейтенанта вернулись к прочитанной тетради, к извечному: если Бог существует и Бог есть любовь, то почему созданный Им мир полон жестокости, страданий, несправедливости? Куда Бог смотрел, когда родственники или «хорошие» знакомые привезли эту старушку сюда, в уходящее под воду жилье, обрекая на верную смерть, да еще внушили, чтоб не смела уходить, что со дня на день под крышу родного крова вернется ее ненаглядный Павелко? Почему Творец лишил разума эту добрую, любящую сына женщину? Почему не покарал тех, кто играл на святом – материнских чувствах, кто отказал ей в приюте?

– Цы б глаза-цо не портсил, а полезал на печь, – возвращаясь в горницу, мимоходом посоветовала хозяйка.

– Как звать-то тебя, мамаша?

– Матсрона.

– Спокойной ночи, Матрона. Я еще часок с твоего разрешения посижу.

– Сидзи, коль глаз не жалко, – вздохнула Матрона и ушла к себе за занавеску.

Евгений Иосифович, отложив поиск ответов на неопределенный срок, придвинул ближе к себе остальные тетради и продолжил чтение «Келейных записок иеромонаха Серапиона».

4. Келейные записки иеромонаха Серапиона Тетрадь вторая

Дорога в святую обитель

В четыре утра, так и не сомкнув глаз, я был на ногах, но ни усталости, ни сонливости не чувствовал. Наскоро одевшись, вышел на улицу. Вася Цыцын уже поджидал возле подъезда. Мы без слов пожали друг другу руки.

Было прохладно, поэтому поначалу шли довольно быстро, но вскоре шаги стали непроизвольно сокращаться, дабы дать глазам и сердцу насладиться прелестью майского утра. С левой стороны дороги над невысокими одноэтажными домами, окутанными черемухой, в небе разгоралась заря, окрашивая края редких облаков пастельно-розовыми тонами. Справа дома были выше, с богатыми резными наличниками. В просветах между ними и белоснежными стволами берез был виден другой берег Мологи: зелень заливных лугов и далекая каемка леса.

Улица спустилась к ручью, через который был перекинут невысокий деревянный мост. Подступающие к воде склоны покрывала густая поросль ивняка и ольшаника, в недрах которой обитало шумное птичье племя. Воздух дрожал от соловьиных трелей. Мы невольно остановились посередине моста. Нежные звуки перемежались отрывистым цоканьем, радостные – печальными. Невидимый певец пел громко и самозабвенно, вкладывая в песню все свое маленькое сердце, без остатка. Недолгие паузы между коленцами заполняли робкие голоса вьюрков, не смевших соперничать с солистом, но тоже, на свой лад, самозабвенно восхвалявших Творца.

Вася тронул меня рукой за локоть – время не ждет. Боясь словами нарушить красоту благодарственной песни, мы перешли на левую сторону ручья и, поднявшись вверх, оказались в самом «крестьянском» районе Мологи – Заручье[31]31
  Заручье – жилой район в северной части Мологи, отделенный от центральной части города Святоозерским (Воскресенским) ручьем.


[Закрыть]. Здесь дома ничем не отличались от домов уездных деревень. Почти к каждой избе примыкал двор с помещениями для содержания домашнего скота и птицы. Несмотря на ранний час, в некоторых окнах теплился свет – хозяева кормили живность, доили коров, топили печи, пекли хлеба, делали массу других неотложных дел, которыми наполнена повседневная жизнь. В палисадниках тихо раскрывали навстречу утру свои бутоны невысокие весенние цветы. Позади и сбоку домов поднимались нежно-розовые купола цветущих яблонь.

Издалека, то ли из кулигских деревень[32]32
  Кулигские деревни – 12 деревень в четко очерченных границах, обрамленных с востока, севера и северо-запада рекой Мологой (река дала кулигу), а с юга и юго-запада – Череповецким трактом.


[Закрыть], то ли из монастырского птичника, донеслось приглушенное расстоянием петушиное пение. Повисла пауза. Затем совсем рядом с нами ему по достоинству, громко, с коленцами, ответил один из горластых зарученских петухов. Спустя несколько секунд его поддержал певец с хрипотцой из центральной части города. И началась по всей мологской земле петушиная перекличка – кто кого звонче, кто кого перепоет.

Солнце уже начало выкатываться из-за горизонта. Его бесчисленные лучи, пробиваясь сквозь трепещущую листву величественных екатерининских берез, покрыли крыши домов сверкающей мозаикой теней и света. Сняв головные уборы, мы остановились на миг возле Вознесенской церкви[33]33
  Вознесенская церковь – наиболее старая из мологских церквей в северной части города, сооруженная в 1756 году «тщанием прихожан». В композиции и оформлении храма были использованы элементы нарышкинского стиля и барокко – граненые барабаны пятиглавия, поясок мелких арок под свесом крыши, характерные наличники с лучковым сандриком, барочные детали и ордер колокольни.


[Закрыть], преклонили головы и совершили крестные знамения.

Спустя немного времени городские избы закончились. По сторонам дороги потянулись пашни с низкими неокрепшими еще зелеными стебельками злаков. Дорога уходила влево, на Череповец, а с правой стороны за мельницей с каждым шагом все выше вырастали белокаменные стены Афанасьевского монастыря, играли на солнце позолоченные кресты Духового собора[34]34
  Духов собор (собор Сошествия Святого Духа) – величественный белокаменный собор, располагавшийся почти в центре монастырской площади. Своды, стены и даже паперть собора покрывала стенная живопись Павла Артемьевича Ушакова.
  Справа от главного алтаря находился придел в честь Тихвинской иконы Божией Матери. Вот как описывает икону и пожертвованные ей благодарными прихожанами украшения Иоанн Благовещенский: «На левой стороне местная чудотворная икона Тихвинской Божией Матери, в жемчужной ризе с драгоценными камнями и в серебряном вызолоченном окладе. На ризу употреблено жемчугу 7 фунтов 40 золотников, 4 звезды бриллиантовые, на ручке у Божией Матери серги бриллиантовые, в которых помещены бриллианты, алмазы и яхонты, в часах аметисты, топазы, стразы, изумруды, разные разноцветные камни и бурлицкие зерна, – между коими замечательно одно зерно, имеющее вид рыбки, величиною в полвершка, это зерно находится у Предвечного Младенца на рукаве»…
  В соборе пребывала еще одна святыня – часть мощей Афанасия Великого в серебряном ковчеге под стеклянным футляром, при образе святых Афанасия и Кирилла патриархов Александрийских.
  В иконостасах и на столпах собора находилось множество пожертвованных икон, и, как правило, все они были в дорогих окладах и ризах, украшенные драгоценными камнями.


[Закрыть], Троицкого храма[35]35
  Троицкий храм (храм Живоначальной Троицы) – одноэтажная трехпрестольная церковь.
  Кроме центрального алтаря в честь Живоначальной Троицы слева за столпом был устроен придел в честь Афанасия и Кирилла патриархов Александрийских, а за правым столпом – придел во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», а также святых великомучениц Екатерины и Варвары и царицы святой мученицы Августы.
  Среди множества икон Троицкой церкви особенно чтились принесенные из Иерусалима и Афона иконы «Положение во гроб Спасителя», образ Смоленской Божией Матери, «Достойно есть» и «Скоропослушница».


[Закрыть], Успенской[36]36
  Успенская церковь (церковь Успения Божией Матери) – находилась в северо-западном углу монастырского прямоугольника. В ней был устроен вход извне монастыря, что позволяло производить окормление верующих без нарушения режима монастырской жизни.
  По правую сторону Царских врат стояла икона Спасителя в серебряной ризе, а по левую – местная икона Успения Божией Матери в серебро-позлащенной ризе. В этой иконе хранились частицы святых мощей: святителя Симеона епископа Суздальского, святителя Нифонта епископа Новгородского, преподобного архимандрита Петерского Игнатия и преподобной Ефросиньи игумений Полоцкой. Это был список с главной святыни Киево-Печерской лавры – чудотворной иконы Успения Божией Матери, принесенной в XI веке из Царьграда.
  В этой скромной теплой уютной церкви служба производилась круглый год.


[Закрыть] и Ивановской[37]37
  Ивановская церковь (церковь в честь Усекновения главы Святого Пророка и Крестителя Господня Иоанна) – небольшое, 28 квадратных саженей, каменное неотапливаемое здание с деревянной папертью под вид каменной, находилось на монастырском кладбище в 50 метрах от южной стены монастыря.


[Закрыть] церквей.

Впереди нас возвращались в монастырь две послушницы. Мы прибавили шаг и подошли к Святым воротам[38]38
  Святые ворота – главные ворота Афанасьевского монастыря, были расположены в западном корпусе монастыря. Над Святыми воротами находилось больших размеров изображение святителей Афанасия и Кирилла, патриархов Александрийских, а над ними в облаках два ангела держали икону Тихвинской Божией Матери. Верх ворот венчала башня, над которой был флюгер в виде ангела с трубой.


[Закрыть] почти одновременно с ними. Остановились перекреститься пред надвратным образом святителей Афанасия и Кирилла, осененных иконой Тихвинской Божией Матери. Налетевший невесть откуда ветерок коснулся наших лиц, и парящий над башней ворот ангел с трубой[39]39
  При порывах ветра флюгер в виде ангела с трубой издавал звук – «Трубный Глас», как говорили мологжане. Такими же круглыми каменными башнями с высокими шпилями, увенчанными флюгерами в виде ангела с трубой, были украшены углы трех монастырских корпусов (в четвертом, северо-западном, находилась Успенская церковь, верх которой венчал православный крест).


[Закрыть] приветствовал входящих своим знаменитым «Трубным Гласом». Через расположенную слева от ворот калитку следом за послушницами мы беспрепятственно прошли в святую обитель.