Текст книги "Примат воли"

– Я счастливый человек, – я улыбнулся. – Я достиг в своей профессии вершин. Я одержал несколько славных побед, о которых будут помнить потомки. Я счастливо женат, и моя супруга меня любит. Наконец, я избавил страну, которая мне дорога, от кровавого потопа, а потом и от тупого прозябания. Чего мне еще желать, Ваше Величество? Денег? Орденов? Почета? Власти? Это все не для меня, потому что всем этим я уже владел или владею.

– Вы счастливый человек, – улыбнулась и она. – Не хотите возглавить Шведскую кампанию?

– Для чего? Шведы нынче слабы. Наше командование весьма компетентно. Сейчас самым лучшим будет не мешать ему. Я ничего не прошу от этой жизни, государыня. Для меня самая высокая награда на сегодня – видеть Вас во главе России.

– Благородный старик! – с уважением произнесла Елизавета. Поднялась и направилась ко мне, покачивая бедрами. Очень привлекательная и очень молодая для меня. – Я не могу отпустить вас, не вознаградив.

– Ваше Величество!.. – я попытался встать, когда она оказалась перед креслом, в котором я сидел, но маленькая рука легла на мое плечо и не дала мне подняться.

Я неплохо знал Елизавету. Достаточно для того, чтобы понять, что произойдет дальше. Ее образ жизни секретом не был – и Шубина, и других бывших ее любовников знал весь Санкт-Петербург. Да и что ей было скрывать – о троне она тогда не думала. Вела жизнь свободной, хоть и весьма знатного рода, дамы. К тридцати годам изменился статус, но натура, уже утвердившаяся, измениться не могла.

Нимало не смущаясь, она устроилась у меня на коленях, обвила соблазнительной формы руками шею и, заглянув в глаза, томно произнесла:

– Вы очень красивый мужчина, Миних. Вы знаете об этом?

– Никогда не задумывался, – честно сказал я.

– Вы очень красивый и сильный мужчина, – с нажимом повторила она. – И вы знаете, как делать политику. Я всего лишь слабая женщина, и мне нужен рядом такой человек, как вы.

– Вы преувеличиваете мои способности, как политика, Ваше Величество, – осторожно сказал я. – Остерман в этом преуспел куда больше. Но быть Вам верной опорой и поддержкой – почту за честь.

– Не только опорой и поддержкой, – тихо проговорила Елизавета, пригладив мне волосы на висках.

– Я слишком стар, государыня, – заметил я.

– Ерунда. Я уже говорила, что вы сильный мужчина. Уверена – в вас еще горит огонь желаний.

Я знал, на что иду. Нет страшнее женщины, чем отвергнутая женщина, облеченная властью. Будь Елизавета просто Елизаветой, я бы не раздумывал. Но заводить роман с Императрицей… Меня сожрут многочисленные доброжелатели, не пройдет и трех месяцев. И конец мой будет страшен, они постараются. Так зачем откладывать?

Решительно сняв ее руки со своей шеи, я сказал:

– Прошу меня извинить, Ваше Величество. Я всегда буду Вашим слугой. Если у Вас возникнет во мне нужда, я всегда буду рядом. Но никакой награды для себя я не прошу, кроме тех, что обычно раздают подданным.

Все стало совершенно ясно и для меня, и для нее. В раздражении Елизавета встала, отошла к бюро и, не оборачиваясь, бросила:

– Езжайте домой, граф. Когда у меня действительно возникнет в вас нужда, я вас извещу.

Меня арестовали вечером того же дня. Я не удивился. И никогда потом мое имя не упоминалось среди участников переворота. Тоже предвиденный ход. Некоторой неожиданностью стал приговор – четвертование. Как-то не вязался он с обетом, данным Елизаветой.

Впрочем, Остерману было еще хуже – его должны были колесовать. И в день нашей казни впервые после долгого перерыва мы встретились. Остерман был чист и опрятен, но бледен, и веки у него мелко дрожали. Он был много старше меня, да и натура более тонкая, но держался неплохо. Правда, не преминул презрительно плюнуть мне под ноги, но я только усмехнулся.

Толпа жаждала крови. Народу у эшафота собралось видимо-невидимо. В воздухе клубился гул голосов.

Остермана вывели первым. Он снял парик и с тоской во взоре огляделся по сторонам. К последнему ложу он не торопился. Да и кто бы торопился лечь на тяжеленный крест, зная, что через несколько минут ему ломом переломают руки и ноги, а затем и хребет, и оставят медленно умирать, на устрашение злоумышленникам и на радость птицам?

Палач тоже особо не торопился. Видимо, решил дать народу сполна насладиться предвкушением надвигающегося зрелища. Минут десять стоял старый Остерман, оглядывая панораму города, строительство которого происходило на его глазах и даже при его деятельном участии. Но закончились эти десять минут, и кат, подойдя к осужденному, взял его за плечо и подвел к кресту.

Остерман был совершенно спокоен. По крайней мере, внешне. Безропотно лег, молча дождался, пока на запястьях и лодыжках затянутся ремни, и даже не посмотрел в сторону палача, когда тот направился за ломом.

Но привести приговор в исполнение ему не дали. На эшафот вскочил солдат и что-то сказал кату на ухо. Потом появился глашатай и, развернув бумагу, зычным голосом зачитал:

– Ее Величество Самодержица Всероссийская, Елизавета Петровна, в неизбывной милости своей, решили смилостивиться над осужденным. Учитывая, что были в его жизни не только преступления супротив государства и народа нашего, но и благие деяния редкостные, Ее Императорское Величество соизволили заменить смерть через колесование отрубанием головы.

Над толпой пронесся вздох, и не разобрать, чего – то ли разочарования, то ли облегчения. Все-таки колесование – тяжелое зрелище.

Палач все так же неторопливо подошел к лежащему, отвязал его, помог подняться и даже зачем-то платье на спине отряхнул. На эшафот закатили плаху, и Остерман шагнул к ней. Гораздо поспешней ката. Видимо, ему уже надоело пребывать в постоянном ожидании смерти, и он решил поскорее со всем покончить.

Но заплечных дел мастер по-прежнему не спешил. Сперва не торопясь, основательно стянул руки осужденного за спиной, потом долго усаживал его в наиболее удобную для себя позу, поворачивая остерманову голову на плахе то так, то эдак. Потом поплевал на руки, взял топор, примерился и резко вскинул его над собой.

– Стой! – раздался громкий окрик.

Кат застыл. На эшафот опять взбежал солдат и принялся шептать что-то ему на ухо. Следом поднялся и глашатай. Раскатал очередной свиток и принялся читать.

– Мы, милостию Божией, Императрица Всероссийская Елизавета, повелеваем: смертную казнь государственному преступнику заменить высылкой на поселение в город Березов и пребывать там до конца дней его!

Затрещали барабаны, загудел народ. На сей раз явно недовольно. Одно дело – отменить колесование, и совсем другое – вовсе лишить людей зрелища.

Остермана повели с эшафота. По пути он забрал у палача парик, нахлобучил его на голову, совсем уж не заботясь, как тот будет сидеть. И, проходя мимо меня, зло усмехнулся, прошипев:

– Черт ждет тебя, змея!

Я пожал плечами. Остерман почему-то был уверен, что меня-то точно четвертуют, ибо отменять вторую казнь Елизавета не решится. Я, в отличие от него, знал про обет, данный правительницей. И после двух выступлений глашатая был уверен в своем будущем.

Меня вывели вместо Остермана и зачитали список преступлений. Получилось весьма длинно, хоть и невнятно. Выходило, что я всеми силами пособничал Бирону убивать и разорять. Я молча выслушал речь, пытаясь уловить хоть крупицу логики, но ее не было. Просто месть женщины, которую отвергли. Глашатай зачитал приговор. Толпа удовлетворенно загудела. Четвертование – не менее грязное зрелище, чем колесование, и пусть муки осужденного длятся не так долго, зато крови куда больше.

Палач и со мной особо не торопился. Так же тщательно, выдерживая все углы и пропорции, известные ему одному, разместил на ложе, привязал, долго возился с топором. Что он с ним делал, я не видел – мою голову предусмотрительно зафиксировали, прихватив ремнем шею, так что смотреть можно было только в небо. А оно было темное-темное.

Потом опять раздался зычный голос глашатая. На сей раз Елизавета не стала ломать комедию с заменой одной казни на другую, прямо объявив, что в ее царствование смертных казней не будет, порукой чему – ее обет перед Богом. А наказание мое – такое же, как у Остермана. Высылка. Для вящего, видимо, унижения – в тот самый город Пелым, где коротал свои дни Бирон. И я подозревал, что поселят меня в тех самых хоромах, чертежи которых я создавал для курляндца.

Остерман так и умер в Березове. Я прожил в Пелыме двадцать лет – ровно столько было отпущено Елизавете на царствование. Потом я вернулся, и даже немного времени провел рядом с новым Императором, Петром III. Но он вызывал только недоумение – столько было наивного, ребячьего в этом тридцатилетнем мужчине. Причем, именно темную сторону ребячества он умудрился сохранить в себе и приумножить. Я пару раз пытался скорректировать его поведение, но это было бесполезно – упрямства у него хватало. И я махнул рукой. А потом его сместила Екатерина. Мне оставалось только доживать свои годы в Петербурге, вспоминая былое за чаркой водки со Стебловским и другими гвардейцами, да ухлестывая за молоденькими фрейлинами. Им почему-то очень нравился убеленный сединами крепкий старик с богатым прошлым. Отказывали мне редко.

* * *

– Послушай, – спросил я Доктора, – а как так получается? Я полвека прожил в баронской тюрьме, ни капли при этом не постарев. В других жизнях старел по-настоящему, хоть и оставался до конца крепким человеком. А Леонид? Когда он был Святославом или Александром – он ведь и в самом деле был молодым. Возраст на нас то влияет, то не влияет. Как такое может быть?

– Ты маг-врачеватель, – нахмурился Доктор. – Постыдился бы задавать такие вопросы.

– Я стыжусь, – безропотно согласился я. – Но ничего не могу с собой поделать. Любопытство гложет. Просвети, а?

– Тебе прекрасно известно, что есть масса способов влиять на возраст человека. Думаю, сейчас ты знаешь о них гораздо больше моего. Что касается вас, то я использовал самые обычные молодильные яблоки. Вернее, когда вам нужно было стариться, я их не использовал.

– Какие яблоки в тюрьме? Там весь мой рацион состоял из баланды и крыс.

– А ты когда-нибудь слышал о том, что из фруктов можно выжимать сок? – Доктор устало посмотрел на меня. – Неужели не чувствовал яблочного привкуса, когда ел баланду?

– Сивухи у нее был привкус, – возразил я. – Но никак не яблок.

– Это ты тюремщикам своим спасибо скажи. Они вашу жратву подавали хорошо отстоянной и основательно подкисшей.

– Я их давно уже отблагодарил.

– Далеко еще, Доктор? – спросил неслышно подкравшийся Леонид.

– Почти пришли.

Нам это ни о чем не говорило. «Почти пришли» могло означать и два последних километра, а могло и парой минут ограничиться. Но в этот раз оказалось ближе ко второму варианту – очень скоро мы остановились у каких-то живописных развалин огромных размеров.

– Это что? – удивился Леонид.

– Практически точка назначения, – сказал Доктор. – Очень удачная, надо сказать, точка. Здесь находятся Врата, и нам повезло, что место безлюдное.

– А почему оно безлюдное? – Леонид отступать не привык, и решил прояснить вопрос до конца, как доводил до логического завершения все, что делал.

– Старая история. Это резиденция губернатора Новой Андалусии. Лет триста назад было восстание, губернатора и всех, кто был с ним, вырезали, потом испанские войска вырезали восставших, а потом… А потом я нашел, что в местном подвале остались огромные запасы замечательного вина. Мы с Копером частенько сюда наведывались. Нас приметили и решили, что мы призраки. Короче, снова заселять замок не рискнули. Так он и стоит здесь, рушится потихоньку. А люди по старой памяти его стороной обходят.

– «Нам повезло», – передразнил Лонгви. – Не верю я в везение. Так ты говоришь, Врата где-то внутри?

– Говорю. А времени, между прочим, говорить уже нет. Надо идти.

И он первым шагнул в дверной проем. Мы – осторожно – следом. Осторожно, потому что были голые, а руины густо поросли подобием маленьких джунглей.

Доктор шел уверенно. Даже без его рассказа можно было догадаться, что место ему хорошо знакомо. Единственным, что смущало, являлся тот факт, что очень скоро я перестал ориентироваться в пространстве. Старая морская закалка, позволявшая легко определять путь по звездам, не помогала – обилие незнакомых светил, путавших все астрономические познания, сбивало с толку. И я был в этом не одинок.

– Нет, я понимаю, что Леониду и Авиценне плевать, куда их ведут, потому что они из любых катакомб выберутся, – проворчал Сократ. – Один все свои сознательные жизни планы сражений составлял, и у него, надо полагать, карта прямо в мозг встроена; второй себе такую же легко наколдовать может. Но я-то с младых ногтей с топографией не дружу. Куда мы идем? Далеко еще?

– Потерпи немного, – проворчал Доктор. А я обругал себя нехорошими словами за то, что сразу не сообразил воспользоваться умением, что упомянул Сократ. А ведь всего-то и требовалось – вызвать старую добрую нить Ариадны, которая мне в свое время – на заре веков, когда я всего-то полтора десятка жизней на своем счету имел – помогла выбраться из минойского Лабиринта, откуда не смог выбраться даже Кафис, автор этого архитектурного чудовища.

Едва я сделал это, как все стало на свои места. В голове появился четкий извилистый след нашего пути, стены, мимо которых мы шли, провалы и дверные проемы в них. В общем, все, что нужно для быстрого нахождения пути назад, если потребуется. Чтобы Сократу не было особенно грустно, я спроецировал заклинание и на него. Тот удивленно распахнул глаза и завертел головой. Но, увидав улыбку на моих губах, кивнул и успокоился.

А Доктор между тем вывел нас на какую-то большую площадку, некогда, видимо, служившую обширной залой. По левую руку от того места, где мы вошли, виднелся темный провал, уходивший под землю. И Доктор, не останавливаясь, направился к нему.

– Ух! – сказал Лонгви. – Там же темень – хоть глаз выколи!

С учетом его одноглазия, это прозвучало весьма изуверски, но Доктор, сосредоточившийся на том, как бы добраться до места вовремя, внимания на такой нюанс не обратил.

– Держись за мой плащ, – посоветовал он.

– При чем здесь это? – Лонгви с неудовольствием посмотрел на него. – Просто у меня с темнотой особые отношения. Я ее боюсь.

А вот тот факт, что он может не найти обратной дороги его, в отличие от Сократа, волновал мало. Что ж, у каждого свои страхи. И нам еще предстояло выяснить, у кого какие. Я свои, во всяком случае, определить пока не мог. Леонид же вообще казался человеком без нервов.

– Придется потерпеть, – Доктор уже скрывался в темном провале. – Там, куда вы идете, – за Вратами, – свет будет. А сейчас терпите. Другого способа добраться до Врат не существует.

– Ненавижу, когда меня оставляют без права выбора, – буркнул Лонгви и двинулся вслед за Леонидом, который обогнал его, пока тот колебался.

– Знаем-знаем, – ухмыльнулся Сократ. – Если бы Сенат оставил тебе право выбора, Рим бы остался республикой и стоял до сих пор.

– Все может быть, – глухо донеслось из подземного хода.

А там и впрямь оказалось хоть глаз выколи. Время, за триста лет разрушившее крышу губернаторской резиденции, не стало трогать тайники, сокрытые в подземельях. Наученный опытом, я снова прибег к заклинаниям и наколдовал Глаз Совы. Но теперь спроецировал его не только на особо нуждающихся – в данном случае, Лонгви, – но на всех, потому что подозревал, что никто из нашей компании не откажется чувствовать себя более свободно в этих катакомбах. Впрочем, Лонгви все равно оказался первым, кто воздал мне хвалу.

– О, чудо! Я прозрел! Любезный врачеватель постарался. Авиценна, я ваш должник во веки веков и даже дольше. Но я сейчас гол, как сокол, так что предлагаю рассчитаться позже.

– Свои люди, – усмехнулся я. – А между своими людьми какие могут быть счеты?

Недовольным остался один Доктор. Он строго проговорил:

– Спасибо, конечно, Амадеус. Но впредь попрошу свою колдовскую силу зря не расходовать. Даже если придется потратить сущие крохи, какие-нибудь сотые доли процента. Грядет Битва, и именно этих крох может не хватить в критический момент.

– Брось, Доктор, – отмахнулся я. – У меня сейчас такой запас энергии, что я могу спокойно потратить процентов двадцать, а потом почти мгновенно восстановить ее.

– Все равно, – упрямо повторил он. – Неужели до вас никак не дойдет, что это не увеселительная прогулка? Вам предстоит серьезнейшее испытание из всех, когда-либо встававших перед человечеством!

Я пожал плечами и промолчал. Чем ближе мы подходили к Вратам, тем сильнее нервничал Доктор. А спорить с человеком, у которого нервы на взводе, есть бесполезная трата времени.

Подземелье, которым мы двигались, оказалось тем самым винным погребом, куда в свое время так часто наведывались Доктор с Копером. Наш путь пролегал между длиннейших стеллажей, на которых в три этажа лежали бочки. Вернее, то, что от них осталось – время и влага славно поработали, бочажные доски сильно сожрала гниль, только ребрами высились проржавевшие насквозь крепежные обручи.

Но, однако, странная у Доктора оказалась реакция на мой широкий жест – дать людям возможность видеть в кромешной тьме. Если уж измерять затраченную энергию в процентах, как это сделал он – что, кстати, само по себе нонсенс, – то на Глаз Совы у меня ушло не больше одной тысячной. Но даже это расстроило Доктора. Что же ожидало нас за пресловутыми Вратами, что за Битва такая?!

И, осмотрев наш отряд со стороны, я с трудом удержался от смеха. Если битва действительно настолько серьезная, то чего ожидали Доктор со Стражем – а где-то в глубине Космоса и непонятные Великие, – от нас? Разве смогут четыре голых мужика выдержать самую великую схватку в истории человечества? Даже если все они являются носителями лучшего, чем разжилась цивилизация Земли за время своего существования? Авантюра!

Чистой воды. Но страха не было. Дело даже не в том, что за две сотни жизней это чувство у меня сильно притупилось. Просто каждый из нас имел за плечами огромный опыт разнообразных авантюр. Я молчу о Лонгви, чей каждый час существования был авантюрой по определению. Но – Леонид, оставшийся с тысячей воинов против громадной армии персов в Фермопилах? Или, в бытность свою Александром, с сорокатысячным войском отправившийся покорять необъятную Персию? Но – Сократ, противостоявший всей афинской верхушке, доподлинно знавший, чем это закончится и безропотно принявший чашу с ядом цикуты? Да и у меня были моменты. Тот же Эхнатон. Или, как его прозвали позже – проклятый фараон.

* * *

 
Синий месяц глаза таращит,
Невдомек ему, невдомек,
Что как древний, гигантский ящер,
В этом мире я одинок.
 
 
То ли вымер народ мой древний,
То ли съела его беда —
Опустели мои деревни
И в руинах мои города…
 
 
Только ветер тоскливо бродит
Там, где раньше народ мой жил.
Ветер, времени греховодник,
Что ты делаешь здесь, скажи?
 
 
А на древних могильных плитах
Сотни лет не лежат цветы —
Мое племя совсем забыто
Среди нынешней суеты.
 
 
Я остался один. И снова
Синий месяц таращит глаза…
Видно, ждет какого-то слова.
Только что я могу сказать?
 

…Это была всего моя третья жизнь, и я был фараон.

Я правил сразу после своего – отца? Этого я не помнил. Я вообще ничего не помнил о том, кто я такой и чем должен заниматься в жизни. Меня нашли на полях близ Фив, я был без сознания, с кровоподтеками на голове. Говорили, что конь мой понес и я не сумел с ним совладать. Пусть так.

Меня бережно перенесли во дворец, где стали лечить, а через неделю провозгласили фараоном и стали называть Аменхотепом. Я не возражал. Потому что возразить было нечего – похоже, эти добрые и заботливые люди знали обо мне гораздо больше меня самого.

А добрые и заботливые люди дождались, пока я встану на ноги и разум мой восстановится, и принялись наставлять в том, что мне должно делать. Оказалось, что я в этой стране – самый главный. И даже больше – я был бог. А они были служителями бога, но, почему-то, совсем другого – Амона.

Меня такое несоответствие насторожило. С чего это жрецы одного бога будут заботиться о другом? Я потерял память, но не разум; сообразить, что у этих добрых, отзывчивых людей имеется определенная заинтересованность во мне, было несложно. Тем более что я представлял собой такой благодатный материал – из человека, потерявшего память, можно вылепить все, что хочется. Если, конечно, этот человек не станет ставить под сомнение то, что ему преподносят.

Я – начал. Жрецы перестарались. Они слишком восхваляли себя, пытаясь вбить мне в голову, что именно им я обязан всем на свете; они слишком радужно обрисовывали доставшееся мне царство, уверяя, что я могу вовсе не беспокоиться о том, как править – они-де все сделают сами, притом в лучшем виде.

Месяца два я приглядывался. Осторожный, выказывая свое полнейшее расположение к жрецам. Я был главной фигурой в этой стране, но я был очень слабой фигурой. Фигуру дергали за ниточки, и она была вынуждена подчиняться. Пока.

Но через два месяца я почувствовал, что кое-что у меня за душой уже есть помимо жреческого «можно-нельзя». У меня было войско, и служители Амона не могли помешать общаться с ним. Раз в неделю я должен был проводить смотр, чтобы воины видели фараона, здорового и бодрого. Солдаты не очень жаловали жрецов и разнесли бы все храмы по камешку, прекратись эти еженедельные парады.

К тому же веселый командир дворцовой стражи стал моим лучшим другом. Он, как и все, падал передо мной ниц и целовал следы моих ног, но это был обычный ритуал. Между его исполнением и разводом караулов Тано – так его звали – научил меня (может быть, повторно) игре в кости. А потом потихоньку стал выигрывать царскую казну.

Он был солдат, участвовал во многих походах, а в одном из боев нубийцы отрубили ему оба уха. Тано был горд этим обстоятельством и при каждом удобном случае хвастался замечательной реакцией. Не будь ее, ему бы дважды раскроили череп. А уши – ну что уши? Новые не отрастут, да и слышать похуже стал, но ремеслу солдата это не мешает.

Как все военные, он не привык держать язык за зубами – слишком часто смотрел смерти в глаза, чтобы бояться чего-то всерьез. От него я узнал много такого, о чем жрецы Амона никогда бы мне не поведали. В том числе и о самих жрецах. Именно Тано, засовывая очередной небольшой выигрыш в поясной мешочек, заметил как-то:

– Тебе надо самому проехать по стране, Солнцеподобный. Те сказки, которыми тебя кормят жрецы – для несмышленышей и умалишенных. Ты должен лично увидеть, чем живут подвластные тебе народы и чего не хватает людям.

– Я слаб пока, Тано, – возразил я. – Жрецы не выпустят меня из дворца.

– Значит, тебе нужно организовать военный поход, – жестко отрубил он. – Войско всегда будет на твоей стороне, потому что любой поход – это их благосостояние. Сейчас как раз началось восстание в Сирии, только вчера гонец прибыл. Жрецы тебе, конечно, об этом забыли сообщить?

Конечно, забыли. Зато я не забыл их уведомить о предстоящем путешествии в тот же день, когда они явились ко мне поблагодарить за то, что я есть и неустанно пекусь об их благополучии. Слушать это было смешно, поскольку я о них ни капельки не пекся. Но таков ритуал, и нарушать его они не собирались. Я тоже.

Услышав о походе, жрецы пришли в ужас.

– Куда ехать тебе, Солнцеподобный?! – ужаснулся главный жрец, он же визирь. – Ведь ты еще не совсем здоров! Да и зачем терпеть тяготы такого долгого путешествия, когда можно поручить командование нам, и мы во славу твою наведем порядок в Сирии?

– Я молод, жрец! – нахмурился я. – Не престало фараону все время на одном месте сидеть. Я еду!

Они еще какое-то время убеждали меня отказаться от этой затеи, но я был тверд. Напоследок жрецы окинули меня одинаково хмурыми взглядами и удалились. Спорить дальше не имело смысла. Они были всего лишь жрецами. Я был богом.

Восстание в Сирии даже смешно было называть восстанием – три селения взбунтовались. Посылать из-за этого гонца во дворец вряд ли стоило. Но наместник решил, что это начало чего-то большого и страшного, и перестраховался. К моменту нашего прибытия он подавил волнения собственными силами, и тех, кого не убил, обратил в рабство. Я отобрал у него рабов и раздал своим воинам – те проделали долгий путь и заслужили награду. Самому наместнику я приказал отрубить голову – не люблю трусов и паникеров.

Но три селения рабов – это очень мало. Это не добыча для такой армии, какую я привел в Сирию. Солдаты были недовольны, и я двинул их дальше на север – к царству Митанни.

Войны не вышло. Митаннийцы пытались усмирить бунтовавшую Ассирию, что у них плохо получалось, но все их войска находились там. Поэтому я просто разграбил два десятка селений, захватил невольников и ушел. Присоединять эти земли смысла не было – державой, из-за ее размеров, и без того было сложно управлять. Зато ассирийцы моим набегом воспользовались сполна, и через три года вышли из-под власти митаннийцев.

Но главным итогом похода стала не добыча. Я сумел без наводящих туман жреческих пояснений посмотреть, чем живет и чем дышит страна. А жила и дышала она плохо. Мятеж трех селений в Сирии – это был такой мизер, что я долго удивлялся, отчего он не разросся до масштабов державы. И сановники, которые кормились с местного населения, здесь были не причем. Лютовали именно жрецы. В Египте процветал культ Амона, и его служители драли с народа по три шкуры. А ведь кроме Амона были Пта, Осирис, Изида и множество других. А, глядя, как живут их коллеги в метрополии, жрецы Сирийских и Палестинских земель тоже стали творить беспредел.

Два месяца подряд, ежедневно проигрывая в кости начальнику стражи по нескольку золотых, я беспрестанно думал. О том, что в государстве нужно что-то менять. Менять сверху, потому что в противном случае забитому народу надоест молча терпеть, и он с удовольствием в полный голос подскажет, каких бы перемен ему хотелось. Во что выльется такая подсказка – гадать не приходилось. Удивляло одно – почему она до сих пор не прозвучала.

И я придумал. Слишком много богов. Слишком много жрецов. И всех надо кормить. Обильно кормить. А это значит – слишком много налогов. Моя мысль была проста – оставить только одного бога. И жрецов для отправления культа – тоже только для одного. Проблемой было лишь выбрать нужного бога. Ра, Осириса, Пта, Изиду или еще кого-то из множества других? Я попытался ненавязчиво, мимоходом выведать у окружающих, кому бы они отдали предпочтение, но среди них согласия не было. Жрецы, сновавшие вокруг меня, естественным образом отдавали предпочтение Амону. Но Тано, начальник стражи, как истинный военный и мужчина, восхвалял богиню Хатор; дворцовые мудрецы бредили Пта, а садовники – Осирисом.

Я выбрал Ра. Он был отцом всех богов, и такой выбор выглядел оправданным. А чтобы остальные не сильно возмущались, я скрестил его с прежним верховным богом, Амоном. У меня получился Амон-Ра, довольно отвратительный уродец. И через пару лет я решил от него отказаться – во-первых, из-за этой его омерзительности, а во-вторых, потому что все остальные боги и их жрецы при этом никуда не делись. Просто принизились, но этого оказалось мало.

Выход нашелся. Я назывался Солнцеподобным, богом солнца был и Ра. И я решил сделать богом само Солнце. Я назвался Эхнатоном, я построил новую столицу Ахет-Атон, и я стал верховным жрецом Солнца.

Наверное, я увлекся. Я забросил внешние дела и стал сносить храмы старых богов, преследуя их жрецов. Меня не поняли. Сам народ не понял. Меня убил начальник стражи, преемник Тано.

Это была величайшая афера за все мои двести жизней. Но это было и величайшее мое фиаско. И величайший взлет.

Жреческое служение Атону полностью захватило меня тогда. За десять с небольшим лет я постиг великую магию Солнца, самую могущественную магию огня. Никогда больше мне не приходилось осваивать такой объем знаний за столь короткий срок.

А через день после убийства Доктор выкрал меня из-под носа жрецов и оживил – совсем не ругаясь при этом, да. Потому что хлопот в тот раз я ему доставил немного – пришлось заштопать перерезанное горло, и все.

* * *

– Так где же твои Врата, Доктор? – с угрюмой решительностью спросил Леонид, когда наша маленькая команда остановилась посреди зала.

– Во-первых, они не мои, – возразил Доктор. – А во-вторых, они прямо перед тобой. – И он указал на каменную стену.

– Это не Врата. Это древняя каменная кладка. А она не может быть Вратами, – Леонид констатировал очевидный факт, и его слова во многом были истиной.

– Не торопись с выводами, – усмехнулся наш провожатый. – Неужели ты хотел бы увидеть здесь две деревянные створки и молоток на веревочке? Сроки истекли, но время еще не настало. Когда оно придет, ты сам убедишься, что это Врата. А пока…

Он резко развернулся и ушел куда-то в дальний конец помещения, поманив за собой Стража. Вернулись они, неся четыре старинных меча.

– Это от того самого прирезанного губернатора осталось, – объяснил Доктор, вручив каждому из нас по тяжеленному клинку. – Какое-никакое, а оружие, коль скоро Сроки вышли раньше положенного и вы остались без ничего. Только, ясное дело… – и он махнул рукой с таким видом, что всем стало понятно – в удачный исход дела он не верит, хотя раньше ничем и не выдавал этого.

– А чего? Нормальный клинок! – Леонид ловко помахал им перед собой. Движения, четкие и отточенные, позволяли без труда определить – этот человек вот так махал мечом всю свою жизнь. Впрочем, почему жизнь? Три сотни жизней, хе-хе.

– Безумец, – констатировал Доктор.

– Уважаемый, – проговорил Страж, сурово взиравший на нас с высоты своего роста. Он стоял, скрестив на груди руки, а к губе его приклеилась традиционная самокрутка, – я понимаю и очень уважаю ваше презрение ко всякого рода опасностям, но боюсь, что в данном случае вы столкнулись с тем, о чем прежде не имели ни малейшего представления. И меч тут вам поможет, как сигарета против паровоза.

Похоже, именно эта спокойная уверенность Стража, а отнюдь не его слова, заставили Леонида опустить меч и озадаченно поскрести щетину на скуле.

– И что же нас там такое ждет? – проговорил он скорее для себя, чем для окружающих. Но Доктор решил ответить. Хотя ответом его слова можно было назвать лишь с большой натяжкой:

– Никто толком не знает. Даже Великие.

– А зачем ты тогда трепался о каких-то чудовищах и неземном свете? – встрепенулся подозрительный Лонгви.

– Это все есть, – отмахнулся Доктор. – Я же говорил – посредством различных устройств Великие давно изучают эти сегменты. Но никто не знает, какой путь предстоит пройти вам. Вживую там побывать удалось лишь однажды. Туда трудно попасть, почти невозможно, понимаете? Сектора ограждены, словно стенами, скрытой материей. Но одна экспедиция там все-таки побывала. И успела передать кое-какую информацию.