Текст книги "Режим Бога"

Режим Бога
и другие рассказы
Дмитрий Сергеевич Левочский

© Дмитрий Сергеевич Левочский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Выйти

Важное явление в школе – право у каждого ученика выйти как минимум один раз во время урока. Право ценное: можно почти в любой момент остановить урок и получить несколько минут свободы и тишины. Выходят за разным. В туалет не выходят почти никогда. Чаще курить или выпустить эмоции наружу – на уроке нельзя. Школа во время такого выхода пугала тишиной. Это была тишина спящего улья, тишина опорного пункта милиции во время инструктажа. Чтобы как-то ее заполнить, я слушал музыку. В тот раз тоже слушал, хоть и садилась батарейка в кассетнике. Мне нравилось, что голос у певца постепенно теряет скорость и силу. Он устает, поет против желания. Наконец голос застревает как бы в густом киселе и можно возвращаться обратно. Расслабившись, я не сразу заметил движение за спиной. Я дернулся, но меня заметили. Это была самоубийца, о чем я пока не знал. Девчонка из старшеклассников. Звали-то ее как-то просто. Юля, кажется. Поразил ее колоссальный свитер – почти до пола. Больше на ней ничего толком не было. Свитер мешком, кроссовки и волосы светлые.

– Я не кусаюсь – а голос грубый, хриплый. Курили там здорово. – Я знаю. Просто неожиданно.

– Чего слушаешь? Дай послушать!

Она сама взяла один наушник и села рядом со мной.

Мы немного так посидели – я и самоубийца Юля на полу во время урока. Я все косил на нее глазами, пытаясь рассмотреть: какая? Юля была ничего себе. До того ничего себе, что я немного пожалел о том, что у нее в ушах именно это – умирающий голос, слов не разобрать.

– Воу… Воу… Воу… Мычит что-то, а что непонятно. Ты чего тут сидишь-то? Накурился? – Не, я не курю.

– А я курю. У нас недавно вечеринка была дома.

Я попросил рассказать про эту вечеринку.

Юля рассказала такую историю: все напились и накурились, а ей стало грустно. Она сидела вот точно также на полу, и вдруг из груди ее выскочила душа.

– Человечек такой небольшой. Как ребенок. Ручки, ножки. Я ее за плечи схватила и обратно в грудь.

Я начал любоваться Юлей издалека. Была какая-то порнографическая простота, с которой она разговаривала с учителями, со сверстниками. На школьницу она не тянула, но с ролью своей ничего сделать не могла.

Один раз, валяя дурака с одноклассниками, расшумелись сильнее обычного. Я был ни при чем, поэтому замечание от Юли получил мой товарищ по парте. Грубая Юля с вечной жвачкой во рту и микроскопическими зрачками, но красивая, как богиня, назвала его «мудила грешный». Я охнул и присел. Трудно понять, каково это – получить пощечину от такого вот ангела. Конечно, пристал к парню: «Ну как тебе? Ты жить-то теперь сможешь?».

Долго еще болталась в моей жизни. То на улице видал ее, распивающей водку. Один раз она на всю улицу, заметив меня, приглашала присоединиться. Я отказалася, и она прицепилась к моему собеседнику: «Ну бухни хоть ты со мной, Андрюшка! Андрююююшка! Андрюшка, хуй те в ушко!» – И сразу рассмеялась счастливым, добрым и невероятно заразительным смехом. Все тогда растворялось: и водка, и Андрюшка, и помада ее дешевая. Только вот этот смех вот – дзынь… дзынь… дзынь… Свидетели говорят – повесилась. Почему – неизвестно. Бабки-тетки рукой машут устало: «Пила и сдохла, чего обсуждать?». Картины не вяжутся в голове – петля, табуретка, и вместе с этим – голубые глаза, волосы ее светлые и неаккуратные. От чего бежать такому человеку? От чего прятаться? Думал, думал, а потом пришел сон и забрал меня – и я уснул, не придумав ничего.

Американский синдром

Я совершенно не помню, как это начиналось. О чем я думал, как докатился. В какой книжке про это можно прочитать? Память, завернув сознание в тугую простыню, долго волочила меня по серому небытию, из которого лихо шмякнуло на твердый линолеум настоящего момента. Момент был таким: я положительно отвечаю на предложение «выйти поговорить». Таков был уговор – я начинаю вспоминать. Я пообещал себе, что соглашусь на любую экзекуцию, которую они придумали. Мы идем к двери. Я впереди, руки в карманах, трое сзади – злобные и голодные, как посетители «Макдака» в субботний день. Далее можно было вести себя тремя возможными способами: воззвать к милосердию нападавших, которое и правда иногда обнаруживалось в пахнущих пивом складках хмурой души, попробовать убежать, или начинать защищаться. Этот сценарий начинался каждый раз одинаково. Я знал наизусть все уловки, все возможные претензии и способы сделать больно. Однако сегодня больно должен был сделать я. Такой уговор тоже был, а обещания надо хотя бы пытаться выполнять. Без посторонних мыслей достаю из кармана «ПМ». Пистолет я купил у одного очень странного типа, который держал антикварную лавку на Арбате. Причиной покупки был, разумеется, живой интерес школьника к военной истории, который, сэкономив на пиве, увлекся наукой. ПМ был направлен в брюхо здоровенного Лехи (толстый, с двойным подбородком, глаза наглые, жадные). Он нисколько не испугался. «У него пистолет», – сказал Леха. Лехины друзья молча двинулись на меня. Они не смотрели на «ПМ», на руки. Все три взгляда – прямо в глаза. И на меня идут. Когда я выстрелил, впервые в жизни увидел в глазах людей неподдельный страх. Два жутких страха по бокам и один смотрит прямо в глаза, зажимая руками толстый сильный живот. Выстрел пистолета – хлесткий, разрывающий воздух звук. Леха стонал, ползая по полу, а по краю взгляда появлялось все больше и больше любопытных и испуганных глаз. Пронзительно заорали девочки – я подумал, что у меня голова лопнет. Надо было что-то делать дальше обязательно.

Одной рукой я продолжал держать пистолет, водя по бледным, хоть и упитанным лицам, а другую поднял вверх, призывая бедлам к тишине.

Вот теперь тихо. Теперь никто не мешает творить мне то, что я хочу. В этот момент я действительно в это поверил и приступил к делу. Память и воображение, соревнуясь друг с другом, подкидывают все новые мысли и образы: пороховой дым, кровь на тетрадках, торжество слабости на силой и бесконечное желание сделать больно. Я пытаюсь играть в то, во что они верят по-серьезному. Я не могу этого понять – природа насилия чужая и странная. Но этой природе поклоняются все. Перед этой природой все равны. Ты обязан сделать больно, иначе «не мужик». Когда вся сделанная мною боль скапливалась на бумаге – как вот этот вот небольшой отрывок, кусочек быстро истлевал и оказывался в мусоре. Мерзкие и лживые существа и сейчас где-то поджариваются за свои грехи – в Подмосковье немало горящих помоек, где до сих пор тлеет исписанная мною бумага.

Режим Бога

Отец приходит домой поздно. Иногда даже слишком. Но я никогда не засыпаю до его прихода. Сквозь бредовые мечтания до меня доносится траурный вой последней электрички, отходящей от станции и бесцельные фантазии складываются в четкую картинку: отец идет от станции, голодный и замерзший. Проходит через череду дворов, мимо школы, куда я хожу каждый день, хотя в этом нет совершенно никакой необходимости, потом подходит к дому, поднимается по лестнице и тихонько стучит в дверь. Отец дома. Я с рождения был уверен, что настанет такой день, точнее ночь, когда он не придет. Каждый раз я считал, что такой день настал, хотя он ничем не отличался от предыдущего: пробуждение, телевизор, чай, дорога, школа, дорога, дом. Ну, может быть, драка. Может быть, новая игра. Может быть, новая девчонка в классе. А отец сегодня не придет. Но вот стучится.

Я знаю, что у нас проблемы с деньгами. Я знаю, что отец выпил немного для храбрости. И я прекрасно знаю, что сейчас будет.

Пошептавшись немного с матерью, переодевшись и поужинав, папа, наконец заглянул ко мне в комнату. Родители знают, что я не сплю. Они знают, что мне не нужно спать. Я могу не спать, если попросят, или если я сам не захочу. Но я люблю спать. Несмотря ни на что.

– Привет, – его голос слегка дрожит, я это чувствую. Если надо, я мог бы даже увидеть его мысли, но я почему-то боюсь это делать. – Как дела в школе?

– Нормально, – стандартный ответ на стандартный вопрос. – Сынок… Я понимаю, что ты устал. Я понимаю, что наши с мамой просьбы тебя выматывают. Поверь мне, если бы не эта чертова страна и не этот кризис, я бы никогда…

– Ничего, папа, – отвечаю я, – это ничего. – Ты не волнуйся. Я все понимаю. Ты скажи, сколько надо?

Отец замолкает и переводит дух.

Родители просят у меня деньги не так уж часто. Отец Гермоген, духовный наставник моего отца, в последний раз сказал им про бесовскую природу моего дара, но деваться некуда – не заплатишь за квартиру – пойдешь жить на улицу. И никакой отец Гермоген к себе не пустит, как пить дать.

– Сынок, нужно два миллиона. Иначе с нас не слезут.

Вот тут важно больше не рассусоливать. Встаю с кровати, упираюсь босыми ногами в пол. Начинается.

Как я это делаю? Я и сам не знаю. Кое-кто сравнивает мой дар с вождением автомобиля. В какой-то момент стирается грань между машиной и человеком и все действия приобретают инстинктивный характер.

Складываю руки ладонями друг к другу, и мысленно представляю эти самые два миллиона – ворох синеватых, темных бумажек. И сразу же – шур-шур-шур-шур между пальцами. Деньги возникают ниоткуда, все больше давят на руки так, что под конец становится тяжело удерживать эту бумажную кипу. И вот они – два миллиона между двух мальчишеских рук. Отдаю отцу.

– Спасибо. Прости ты нас с матерью. Ложись спать. Я понимаю, что тебе не очень хочется, но ты все-таки ложись.

И ушел. И больше ничего. Но я благодарен отцу. Он принес запах мороза, нагретой компьютером пыли и города. Я люблю эти запахи. Подозреваю, что всякий житель области их любит.

Ложусь спать, но сон не идет. В голове почему-то смятение и тоска. Не беда, я знаю как это лечится. В конце концов, одну ночь сна можно и пропустить. Что-что, а родители сегодня точно ругать не будут. Или завтра. Но это уже не важно.

Я встаю и подхожу к окну. Лес темной щетиной давит на окна. Холодный, колючий и злобный зверь. Он притягивает, но он и пугает. Пожалуй, город все-таки лучше. Значит – в город. В Москву. Открываю окно, набираю полную грудь морозного январского воздуха и, не раздумывая больше ни секунды, прыгаю в черную подмосковную ночь. Прозрачный и неосязаемый зимний ветер послушно принимает меня на себя и несет в сторону Москвы, – огромного сияющего поля в зимней ночи, где очень много людей и где можно абсолютно все.

Ночные страхи

Курят не потому, что хочется. Курить противно и неприятно, хоть и привыкали со временем. Курить надо, курить положено в этом странном обществе. После сорокаминутных попыток учителя донести до нас суть своего урока, мы шли курить. Шли, словно подчиняясь чьей-то капризной и больной воле. Старый, брезгливо-омерзительный мужик, не видимый нашему глазу, заходил на каждую перемену в школу и подталкивал тебя на улицу: иди, мол. Надо. Шли за угол, доставали у кого что. Дорогие марки были не у всех. «Парламент» и «Кент» позволить себе может не каждый. Поэтому, курили «молодежные»: «Честерфилд», «ЭлЭм» и прочее. В тот раз нас было двое. Я и одноклассник, по имени Юра, которого я видеть не очень хотел. Этот Юра был садист. В его арсенале были десятки самых изощренных пыток и унижений. Сегодня под весенним солнышком он опробовал на мне одну из самых безобидных: я слушал его подробные рассказы про страдания, которые он причинил людям. Когда сигарета дотлела до середины, я слушал уже про пятого. Участь их была одинакова: Юра и банда таких же садистов подкарауливали жертву и били кастетом в затылок, отчего человек падал без сознания. Человека грабили и шли дальше. На второй сигарете, которыми мы, не сговариваясь, задымили через пару минут, история приобрела неожиданную развязку. Один из прохожих, которому Юра нанес удар, сознания не потерял. Он повернулся и внимательно посмотрел на нападающих. Потом они познакомились и стали бить всех вокруг вместе. Истории эти были очень похожи одна на другую. Я мог бы рассказывать их за него, но я предпочитаю слушать. Иногда это было интересно, чего греха таить. Натурализм и жестокость некоторых из них не пугала, а смешила и забавляла, как этом делали, например, садистские стихи, популярные тогда.

Когда темно и тихо на улице, затылок ломит от летящего в него кастета. Оборачиваешься и идешь быстрее, прячась в длинных тенях столбов от беспокойных призраков прошлого.

Аврора

Родители, игнорируя массовую истерию лететь в Тунис, на Канары и в Турцию, повезли меня в теплоходный круиз по рекам России.

Я сразу полюбил теплоходы. Там все по-честному. Настоящая машина, неподдельная вода и реальные опасности: однажды едва унес ноги от гопников с родины Есенина: очень уж им хотелось проверить содержимое моих карманов, но не вышло.

Попадались, конечно, и девочки. Пространство-то замкнутое, никуда не денешься. Надо общаться. А как общаться? Никто не знал и не умел. Вот была как-то раз девочка Катя. Смуглая, темноволосая, от нее как будто сияние исходило для всех, поэтому и влюбился в нее весь корабль. Больше всего мой сосед по каюте – парень, с которым я первый раз в жизни пил алкоголь. Было весело и страшно. А тут вдруг – влюбился. Почему-то он решил, что я специалист по женским сердцам. А я не спорил. Советовал ему смешить ее почаще. Удивительно, но это сработало. Катя, действительно, постоянно смеялась и была, как мне казалось, очень благосклонна к моему соседу. Он был счастлив.

Бывали шлюзы. Шлюз – это когда теплоход заходит в огороженный высокой стеной водный загон и его поднимает или опускает, в зависимости от уровня реки. Часто в таких шлюзах стояли несколько теплоходов и их вместе поднимало или опускало. В тот раз случилась еще и дискотека на нашем судне. Я, конечно, туда не пошел, а стоял на палубе. Рядом ожидал поднятия «Феликс Дзержинский» – здоровенный такой корабль. Прямо напротив. А там, в каюте «Дзержинского» сидела девочка. Худая такая и светловолосая. И «Нирвана» грохочет. Девяностые, как-никак.

Я взял и показал ей «викторию» – два разведенных пальца – символ победы у хиппарей. И получил ответ – такую же «викторию». А потом она улыбнулась и помахала мне рукой.

Надо было что-то делать дальше. А что делать? Я не знал. И спросить не у кого. Все на дискотеке, или спят.

Начала она, к счастью.

– Прыгай сюда! – тихий такой голос, но звонкий. Волна адреналина накрыла мозг и это, вероятно, отразилось на моем облике – губы растянулись в каком-то первобытном оскале.

Я вспомнил, что девушки любят грубых мужчин, поэтому чистосердечно спросил:

– Нахрена?!

Она перестала улыбаться, пожала плечом и отвернулась, как бы потеряв ко мне интерес. Некоторое время мы молчали. Потом она снова заговорила:

– Какая музыка у вас играет?

– Не знаю. Не слышу. – Ну а вообще?

– Не знаю.

– Как тебя зовут?

Я представился.

– А меня Аврора. Родители назвали. Никто запомнить не может. И дразнят все.

– А мне нравится, – неожиданно для самого себя сказал я. – Аврора. Красиво, да.

– Ты вообще какую музыку слушаешь?

Это главный идентифицирующий вопрос для людей моего поколения. Надо было проявлять крайную осторожность, отвечая на него. Собственно, правильного ответа и не существовало.

– Разную. Под настроение.

Я понемного пригляделся к Авроре. Она была хороша, чего говорить. Большие глаза, светлые волосы, улыбка. Что я мог ей рассказать? Про группу «Кино» и битников 80-х годов? Да разве это интересно таким девочкам?

Мы перекинулись еще парой фраз, как вдруг рядом со мной возник парень моего возраста – не был с ним знаком лично, но знал, что он плывет в каюте повыше.

Парень сразу заулыбался, зашутил Аврора засмеялась. Она совершенно про меня забыла. Когда она продиктовала ему номер своего домашнего телефона, вода в шлюзе поднялась, и теплоход, набирая скорость, пошел дальше. Аврора осталась позади. Я ничего не успел ей сказать.

Гремела дискотека. Моих свестников уже давно утащили спать. Пора было ложиться и мне.

Когда сон стал овладевать сознанием, я заметил, что теплоход замедляется. Мы опять подходили к шлюзу. И почти сразу же нас догнал «Феликс Дзержинский».

Дискотека уже молчала. Я быстро оделся и вышел на палубу. Только сейчас, глядя на «Дзержинского», я понял, какой же он огромный и темный. Ни звука, ни огонька не доносилось. Я встал напротив знакомого окна и долго вглядывался в темноту. Наконец, решился.

– Аврора! – тихо позвал я. Нет ответа. – Аврора!! – чуть погромче.

Никто не отвечал. Все уже спали, и звать было бессмысленно.

Я пошел в свою каюту по спящему кораблю. На этот раз – до утра. Было холодно и влажно. Я успел заметить, что далеко за кормой занимается поздний августовский рассвет: холодный и тревожный знак уже совсем близкой осени.

Лето прошло

Лето всегда кончается сразу. Начинается-то оно постепенно. Со всяких там запахов и солнечных пятен. Ожидание лета – это надежда, доступная всем по-умолчанию. А кончается сразу. Раньше – с прибывающего с юга поезда. Я всегда физически ощущал влажную металлическую ненависть ползущего по Московской области поезда. Влажную – потому что почти всегда шел мелкий дождь. Этот дождь своей коричневой моросью ныл про грядущую зиму, про пахнущий бензином мороз по утрам, про хмурых и нетрезвых людей, про первосентябьскую линейку, где острый запах духов дико мешается с запахом палых листьев и осенней сырости. Этот мелкий дождь сильно мне жизнь испортил. Если бы не он, кто знает, может, я и любил бы осень. Но конец лета – это всегда похороны. Это трагедия и невосполнимая утрата. Кто-то из современых русских рокеров предложил традицию проводов лета. Не поддержали. А я бы вышел лето провожать. Холодным утром конца августа выходит из домов, не сговариваясь, толпа людей с зонтами, калошами и плащами. Выходит и ждет, пока появится солнце. И оно появляется – вялое, тусклое и совсем уже бесполезное для нас для всех.

Думаешь

Больше всего ее поражало обилие мыслей в голове: невозможно было сосредоточиться, реальность плыла и пульсировала, оставляя еле заметные следы на ее зрачках – они тоже слабо пульсировали, но чтобы это увидеть, надо было смотреть очень внимательно и долго. Но у меня теперь было время. У меня было сколько угодно времени, чтобы понаблюдать за ней.

Понятно, ей было хорошо. Хотелось курить, хоть она не курила ни разу в своей дурацкой жизни, а еще очень хотелось говорить. И она говорила.

Сначала про то, как она вела дневник в детстве. Наивная, совершенно неинтересная книжка, тем не менее заинтересовала какого-то гопника из восьмого класса. Он украл ее дневник и, давясь от хохота, прочитал своим нанюханным клеем друзьям ее первый рассказ. Конечно, рассказ дурацкий. Что-то про море и приятное ожидание. Невинный и простой. Но то, что этот подонок пропустил ее чистую мечту через коричневый спектр своих толуоловых ощущений, заставляло меня покрываться «гусиной кожей» от приятной и бодрящей ярости. Рассказывая мне об этом, она беспрестанно теребила мне руку, ее глаза бегали, а губы застыли в счастливой полуулыбке. «Или вот! – она вздрагивает, словно бы, наконец, вспомнила код от камеры хранения с миллионом Евро, – я когда была в пионерском лагере, мне на танцах один мальчик в любви признавался! Я до сих пор..»

Я не слушал ее с первого слова. Слова не играли тут никакой роли. Я просто молча смотрел на это гормональное торнадо – в ее глазах была непередаваемая эйфория, ей хотелось говорить, ей хотелось плакать и спать – бесконечно долго и сладко спать, сжимая мою ладонь. Она вся была из молодости, удовольствия, приятных запахов и совершенно неподдельного счастья, безо всяких там условий и моральных ценностей.

Но больше всего я любил последнюю стадию ее любовного опьянения. Немного помолчав, она, наконец, обращала свое внимание на меня.

В ее глазах появлялся сытый интерес, и она, наконец, задавала мне мой любимый вопрос:

– О чем ты думаешь, а? О чем ты думаешь все время? Расскажи! О чем думаешь?

Медляк

Это, разумеется, танцем назвать нельзя. Танцы были другие, это я помню: несколько месяцев ходил обучаться в специальную секцию в школе. Ничего глупее не было в жизни, чем эта секция. Вела ее молодая учительница лет двадцати пяти – она очень хотела казаться взрослее и выше и иногда для убедительности повторяла нам: «Запомните, сила удара моей ноги равна удару ноги лошади». Но двигаться она умела, чего говорить.

А тут не двигались. Тут больше подталкивали друг друга, совершенно не задумываясь над процессом. Две мысли всегда были в голове. Первая: о чем, о чем они все думают?!? Вот, например, Потап – отпетый отморозок, хулиган и просто дико опасный тип. А сейчас: его взгляд задумчив, рот полуоткрыт. Руки с какой-то крестьянской обреченностью лежат на талии у Кристины – такой же отмороженной, но чуть более доброй девочки.

Вторая мысль была скорее чувством, я целиком и полностью превращался в осязание. Ярче всего было ощущение невероятной реальности партнерши. Только что – девчонка, существо из другого мира, недоступная и бесконечно непонятная. И вдруг – тут, рядом.

После ритуальных «потолкучек», которые нередко превращались в бессознательные поцелуи, а в редких случаях и секс прямо на тацполе, шли курить.

Антон – толстый, грузный, но весьма основательный и гордый рассказывает: «Беру ее за это самое, а она сиськами мне прямо в живот! И тут, короче, чувствую: встает…»

Сколько угодно можно слушать. В женской курилке, я убежден, говорили приблизительно об этом же.

Но самое главное – это, конечно, водка.

В последнюю очередь я думал о ее вкусе. Меня не пугала омерзительность этого напитка, о нет! Наоборот, я предчувствую эйфорию, которая сейчас возникнет. Выдохнул-выпил-запил шипучим напитком «Буратино» – его и только его мы должны были пить по замыслу Директора. А дальше – блаженное тепло, которое из глаз разливается по всему телу, а ты, предчувствуя новую ни с чем не сравнимую близость танца, доверяешься ему и летишь навстречу непреодолимой, сладкой, счастливой и незабываемой тошноте.