Текст книги "Родичи"

В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал:

– Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко!

– Так оружие подвело, – опустил глаза лейтенант. – Живым брать хотели, а собачка… палец…

– Проверить надо, – продолжал майор. – Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. – Майор поправил портупею. – Проверить и доложить!

– Есть! – ответили.

– А ты, Левченко, – облизнул правый ус майор, – в общем, автоматишко пока изымем, домой иди… А за спасение доктора…

Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует… Таких, как Левченко, у него мало…

В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…

Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», – быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.

– Жить будет? – поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.

– А как же…

Дверь в операционную хлопнула.

Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно – от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».

Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…

На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.

– Что с ним?!! – изумился полковник.

– А так его убить хотели, – пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.

– Как убить!!! За что?!!

– Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.

– Да кто он такой, Алеха?! – вскричал Бойко.

– Охранник наш, – ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.

– Ну, иди отсюда, иди!

– Так точно, – отрапортовал санитар.

Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.

– Куда? Ночь на дворе!

– Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!

Ушел.

Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – подумал Бойко. – Живем как на войне».

Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.

Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».

Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.

– Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! – проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.

Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.

– Ах, Машенька, Машенька, – бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.

Ответили сразу.

Мягкий, любимый голос с трещинкой.

– Ваня, ты?! – взволнованный до предела.

– Я, милая, я… – Глаза полковника вновь наполнились морем.

– Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..

– Прости, золотко! – Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.

– Со мной все в порядке, – сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. – Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!

Связь неожиданно оборвалась – ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.

Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.

Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…

Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…

Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.

Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.

«Господи! – взмолился свежеиспеченный майор. – Только стой так и смотри!»

Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.

А он чуть не заплакал…

Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.

Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.

Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.

– Зачем же вы ушли? – спросил майор, и она обернулась.

Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.

«Я женюсь на ней», – понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…

– Меня зовут Мария, – улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.

– Капитан Бойко, – представился и тотчас поправился: – Майор… Иван…

Она расхохоталась.

– Что вы рассматривали в небе?

– Ничего я в небе не рассматривала.

– Да нет же! – настаивал майор. – Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…

– Я смотрела не на небо, – легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. – Я смотрела на вас…

Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши.

– Я старше тебя на твою жизнь, – шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек.

– Я стану твоей женой, – отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место.

А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых.

Генерал знал, что дочь спрыгнет.

А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую.

Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах…

Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили.

Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет.

Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия».

Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил.

Застонал Никифор Боткин.

– Где я? – спросил хирург слабым голосом.

Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось.

– Застрелили?..

– Так точно.

Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон.

– Маша?!! – воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки.

– Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты…

Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной.

– А из чего? – поинтересовался он вяло.

– Из палладия.

В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял.

– Из кого? – и дотянулся рукой до книги.

– Металл такой есть, палладий, – пояснили на другом конце соединения.

Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем.

– Дело в том, – сообщил следователь, – что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина…

На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут…

5.

Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной:

– Простите…

Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю.

– Простите, – еще раз промолвил лежавший на каталке.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью.

– По всей видимости, я в больнице? – огляделся молодой человек.

– Абсолютно верно, – подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно.

– Я в морге?

– И это верно.

«Однако, если бы у него были тяжелые травмы, – подумал Ахметзянов, – он не сидел бы так уверенно».

– Вы в морге, – подтвердил. – Как самочувствие?

– Голова слегка кружится, – пожаловался молодой человек. – Но, вероятно, это недостаточный повод мне здесь находиться.

– Боитесь?

– Что вы, совсем нет! Ведь я тоже медик, правда, будущий, и, наверное, в моргах часто бывал.

– Почему «наверное»? – поинтересовался Ахметзянов, думая о том, что натуральные блондины почти всегда какие-то странные. Сам Ахметзянов обладал шевелюрой черной, как «Квадрат» Малевича. Впрочем, и его многие считали странным.

– Потому что я ничего не помню, – просто объяснил молодой человек. – Я потерял память.

– Ну, в этом нет ничего необычного! При таких катастрофах…

– Ах да, – вспомнил воскресший. – Катастрофа… Что стало с Розой?

«Роза – это, поди, та баба с титановым штырем в ноге? Проводница», – уточнил патологоанатом и ответил:

– Скончалась мгновенно!

Молодой человек спустил ноги с каталки, спросил: «Могу я взглянуть»? – и спрыгнул на пол.

Он был абсолютно голым и белым, как снеговик.

– Холодновато здесь, – предупредил Ахметзянов. – Не простудитесь!

– Это ничего, – отмахнулся молодой человек и безошибочно подошел к телу, завернутому в окровавленную простыню. – Роза.

– Она, – подтвердил патологоанатом. – Травмы, несовместимые… Ну, сами понимаете, если медик.

Молодой человек откинул простыню и наклонился к самому лицу погибшей.

– Она умерла.

– Да, я знаю, – подтвердил Ахметзянов. – Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный… Не хотите ли воспользоваться?

На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой.

– Костюмчик? – рассеянно переспросил он.

– А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь!

– Пожалуй.

– Ну вот и чудно!

Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке.

– Благодарю.

«Нет, – еще раз задумался Ахметзянов, – никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин».

Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава.

– Студент Михайлов, – представился.

– Патологоанатом Ахметзянов, – медик пожал тонкую, но крепкую кисть. – Рустем Ренатович.

– А вот имени своего я не помню, – расстроился студент.

– Бывает после катастрофы.

– Собственно говоря… – молодой человек виновато улыбнулся. – Собственно говоря, память я потерял до катастрофы.

– Вот как? – заинтересовался Ахметзянов. – И при каких же обстоятельствах?

– В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню.

– Совсем ничего?

– Совсем. – Студент задумался. – Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.».

– Сан Саныч?

– Вполне вероятно, – пожал, плечами студент Михайлов.

– Балет любите? – неожиданно спросил патологоанатом.

– Что?

– Нет, ничего… Я буду называть вас господин А.

– Господин А.? – Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. – Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов?

– Воля ваша.

– Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть.

– Нет! – воскликнул Ахметзянов. – Это как вам удобно!

Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило.

Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро:

– Вы вспомнили! Вы – балерун! – Патологоанатом задыхался. – Вы – истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!..

– Да нет же, – слегка запротестовал студент Михайлов.

– А я говорю – да!!! Вы – гений! Большой театр?

– Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике.

Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте.

– Я посмотрел на эту фотографию, – продолжал оправдываться студент Михайлов. – От нее что-то такое исходит…

Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник.

– Угостите меня папиросой, пожалуйста, – попросил студент, не замечая обиды.

Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом:

– Угощайтесь.

– Может быть, я курил? – высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам.

– Нет, – помотал головой студент. – Никогда не курил! Где у вас пепельница?

Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками.

– Да как же вы не курите! – Он подбежал к воскресшему. – С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись!

Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора.

– А ну покажите ваш рот! – Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. – Раскрывайте, раскрывайте!..

Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал

– вставные, но, поглядев на десны, понял – свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца.

– Простите. – Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился.

– Ничего, – ответил молодой человек растерянно. – Может быть, я вас чем-нибудь огорчил?

Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека.

Причина нашлась сама.

В дверь морга позвонили.

Патологоанатом попросил молодого человека уйти в глубь помещения, сам отпер дверь, через которую ему задвинули каталку с лежащим под простыней телом огромного размера.

– Опять срочно? – поинтересовался Ахметзянов.

– Да нет, чего тут срочного… – сказал сопровождающий.

– Его убили, – сообщил другой. – Автоматной очередью.

– Давайте!

Прозектор схватился за ручку каталки и втащил ее в морг.

– Это охранник наш новый, – пояснили.

– Ах, охранник… – рассеянно пробормотал патологоанатом, затем вскинулся. – Алеха?!! – вскричал он и, сорвав простыню, оглядел мертвого бугая. – Да как же!.. Не может быть!.. Я же его сам вчера на работу устраивал!..

Далее патологоанатому поведали абсурдную историю о гибели десантника Алехи и о спасении Никифора Боткина.

– Ты мозги у него погляди, – предложили. – Может, опухоль какая?

Захлопнув дверь, Ахметзянов коротко взвыл, склонился над мертвым Алехой и на всякий случай приложил пальцы к шее, надеясь отыскать пульс. Под толстой кожей ничего не стучало.

– Что-то нехорошее случилось? – послышалось за спиной у прозектора, и Ахметзянов вздрогнул. Он успел забыть о молодом человеке.

– А вы не видите?!! – огрызнулся он через плечо.

– Вижу покойника, – ответил студент. – Но у вас здесь много таких…

Патологоанатом уселся на край каталки и, закурив, объяснил, что мертвый охранник был сыном его знакомой, которая несколько месяцев умоляла устроить сына на работу. И вот в первый день!..

– Что я ей скажу?!!

– Я вам соболезную.

Ахметзянов хотел было послать молодого человека куда подальше, но слова сочувствия были произнесены с необыкновенной искренностью, и патологоанатом ответил:

– Спасибо.

Прозектор ушел к окну и, уставившись в ночное окно, машинально перелистнул балетный журнал. Студент Михайлов обошел вокруг каталки с мертвым Алехой и остановился посреди помещения.

– Хотите, я вам станцую? – спросил он.

Ахметзянов закашлялся и, обернувшись, посмотрел в самые глаза молодого человека. В них было небо, а киноварь растворилась в лазури.

– А говорите, не танцор…

– Мне нужно посмотреть журнал.

– Пожалуйста.

Патологоанатом двинул по подоконнику «Российский балет», молодой человек взял журнал, на секунду прикрыл глаза, затем вдруг распахнул. Ресницы словно бабочкины крылья взмахнули. В его лице обозначилась еще большая серьезность, сквозь тело будто искра прошла, студент Михайлов расправил руки, сделал несколько изящных плие, затем великолепный каскад па-де-буре, а в довершение почти с места прыгнул так высоко и затяжно, что прозектор не выдержал и завопил:

– Барышников!!! Нуриев!!! Нижинский!!!

Он почти плакал от созерцания волшебной картины. Каскады прыжков сменялись выразительной пластикой, на смену ей опять невероятные прыжки, а в довершение всего в морге вдруг опять запахло летом, лесом и земляникой…

Неожиданно студент закончил танцевать и сказал:

– Все.

– Ах, как мне бы хотелось еще! – взмолился Ахметзянов.

– Больше не могу, – развел руками молодой человек, ничуть не запыхавшийся. – Я станцевал вам весь журнал. Там больше нет картинок.

Ахметзянов глупо улыбнулся и спросил:

– Да?

– Да.

Прозектор еще закурил и поинтересовался, чувствует ли господин А. какие-нибудь посторонние запахи?

– Запахи? – задумался молодой человек. – Пожалуй.

– А какие?

– Пахнет летним лесом.

– А еще чем?

– Ягодой.

Ахметзянов знал, какой ягодой пахнет и где та помещается, но спросил о том же и студента Михайлова.

Студент развел руками.

– Земляникой, – с хитрецой в голосе объявил патологоанатом. – А произрастает сия ягода…

Прозектор на цыпочках подкрался к каталке с Алехой и откинул простыню. Обернулся к студенту:

– Хи-хи.

– Что вы ищете? – поинтересовался молодой человек, когда понял, что разделыватель трупов лезет пинцетом в нос мертвеца.

– А сейчас увидите…

У Алехи нос был здоровенный, а потому Ахметзянов сменил пинцет на более надежный зажим и полез им в ноздрю покойного:

– Здесь она, здесь!

Казалось, еще немного, и сам патологоанатом влезет в ноздрю целиком. Но ничего подобного не произошло, что-то хрустнуло в голове мертвеца, Ахметзянов улыбнулся и принялся осторожно вытягивать зажим.

– Есть! – воскликнул он, когда металл целиком оказался снаружи. – И как вам это?!!

Он поднес зажим почти к самому лицу молодого человека. На конце инструмента, крепко схваченная, висела целая гроздь земляники, источающая запах, от которого голову кружило.

– Ну, каково же! Две… пять… девять… двенадцать!!! Целых двенадцать штук! – Ахметзянов втянул в себя аромат и сглотнул слюну. – Листочки…

Молодой человек взирал на эту картину абсолютно спокойно. Он даже иногда отворачивался и пытался вглядываться в ночь за холодным окном.

– Хотите? – заговорщически предложил патологоанатом.

– Нет, спасибо, – рассеянно ответил студент Михайлов.

– Как хотите!

Тотчас Ахметзянов засунул куст себе в рот, где его язык завертелся, обдирая с кустика ягоды. Затем прозектор выплюнул стебель, а плоды безжалостно прожевал и сглотнул.

– Что вы делаете? – изумился молодой человек.

– Ягоды ем, – чавкая, сообщил прозектор. – А что такое?

Студент Михайлов зажмурился.

– Что случилось?

– Нет-нет, ничего, – отмахнулся молодой человек, хотя по лицу его было видно, что событие произошло. Щеки господина А. слегка порозовели. Он дождался, пока Ахметзянов сглотнет сладкую последнюю молекулу.

– Скажите, – вопрос давался ему с трудом. – Розину ягоду вы тоже съели?

– Землянику?

Студент что-то промямлил.

– У нее всего-то было по ягоде в ноздре. Но и у машиниста, и у помощника его – по целому кусту!

Молодой человек быстро замигал. Казалось, что он вот-вот заплачет, но глаза его были сухи и представлялись теперь не голубыми, но почти синими.

– Что-то не так? – поинтересовался Ахметзянов и тотчас сам понял, что не так.

Носы, покойники, земляника, Алеха, господин А. – все было неправильно. Это ощущение было едва уловимым, но оно сильно напугало прозектора, напугало так, что по телу поползли мурашки с горошину каждая… Впрочем, страх и странное ощущение исчезли внезапно, как и накатили. Ахметзянов встряхнулся, посмотрел на часы и сказал, что времени к четырем утра, а сна ни в одном глазу.

Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме.

– Я знаю, что надо делать! – воскликнул прозектор.

– Что же? – машинально поинтересовался молодой человек.

– Как же мне это в голову раньше не приходило!

Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил:

– Я стану вашим импресарио!

– Кем? – не понял студент Михайлов.

– Я буду продюсировать ваш великий талант.

– Какой же?.. У меня даже памяти нет!

– А нам ваша память не нужна вовсе!

Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало!

– Я из вас сделаю гения! – торжественно заявил разделыватель трупов. – Я превращу вас в Нижинского!

– Кто это?

– Самый великий танцовщик всех времен и народов!

– Вы умеете превращать? – с улыбкой спросил студент Михайлов.

Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно.

– Кто вы такой! – кричал прозектор. – У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! – Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. – Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы – часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того – наделить душой и великим талантом!

– Вы – Господь Бог?

На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.

– Да, – понизил голос патологоанатом. – Я Бог! – Он выдержал паузу. – Я

– Бог для вас… Я – Дягилев, вы – Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!

– Мне кажется, что вы ошибаетесь. – Молодой человек виновато развел руками. – Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. – Он пригладил волосы. – Я – не Нижинский, а вы – не Дягилев. И давайте покончим с этим…

Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.

– Наверное, – продолжил студент, – наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…

Ахметзянов ощерился.

– А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!

– Нет, – признался молодой человек. – Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.

– Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! – Ахметзянов поднял руку и потряс ею. – Лишь искусство одно душу излечить может!..

Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.

– Может быть, вы и правы…

И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!..

– Я вас умоляю. – Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. – Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом – не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!

Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.

– Мне надо подумать…

– Отныне я за вас думать стану! – Ахметзянов поднялся с колен. – Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?

Молодой человек кивнул.

– В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:

– К черту все… Надоело… Здесь один гений – Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…

Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…

– Я поеду с вами в Москву, – вдруг произнес господин А., студент Михайлов.

– Я знал, – с решимостью в лице ответил Ахметзянов. – Надо собираться.

– Прямо сейчас?

– А чего тянуть! – Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. – С этими только разобраться надо!

– Да-да, Роза, – вспомнил студент Михайлов.

– С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!

Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:

– А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! – Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. – В Москве разживемся дубленочкой, – уверил. – Одевайтесь!

Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.

– Побреемся на дорожку!

– Мне не надо.

– Не растет?

– Нет.

– Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» – и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.

– Уж не опасней, чем на вашем поезде! – И расхохотался.

– Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!

– Извините, привычка к смертям.

Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.

Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку.

– Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют!

– Да ведь короток же!

– Не до жиру!

Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал:

– Сядем на дорожку!

Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел.