Текст книги "Авва"

Паганини махнул рукой и опять потянулся к рюмке.

– А теперь где эта Ниночка? – спросил я.

– Ниночка?.. Пропала ни за грош… да. Встретилась она; вскоре после меня с одним хорошим человеком, который ее обманул… а потом она и пошла чертить. Теперь где-то на приисках болтается. Да… точно вот сон какой вижу… А вы, млстивый гсдарь, все-таки считаете меня за подлеца?.. Да?.. А ведь я в семинарии кончил, батенька, как же… В попы мог постудить, как отец Егор. Даже мог бы написать «И еще благочестивый крестьянин». Ха-ха!.. А оно вон что вышло… Феклистин муж! Да… Работать хотелось, убеждения проводить в жизнь… А вышла вон какая история! Сначала-то я ведь долго не пил, все крепился, а тут как-то вдруг… это после Ниночки уж пошло… На все рукой махнул. А знаете, что я вам скажу; вот вы слушаете меня, а не понимаете… и другой никто не поймет. Нужно в нашу учительскую кожу влезть… Вот посидите-ка так, в четырех стенах, восемь зимних месяцев, – тогда такая одурь возьмет, такая одурь… точно вот червяк какой сосет тебя… Ей-богу, так и сосет день и ночь… А вот Андроник отлично понимает… он вое понимает… Ох, какая это душа… золотая душа!.. Это он только с виду этаким чертом-иванычем выглядит, а он все понимает… Да-а… Он хоть и хвалится своим поповским житьем и любит деньгу, а тоже его сосет… Вот она, жизнь-то наша, как складывается: подлостей делать не хочется, а настоящим человеком, как в книжках-то пишут, прожить не умеем.

Когда Паганини заснул на своем диване, в комнату на носочках вошла Фатевна и шепотом осведомилась относительно ужина.

– Очень он к водке слаб, – заметила она про своего будущего зятя. – Ну, да женится – переменится!.. Это он теперь от своего холостого житья слабостями-то занимается, а после не до того будет. А что, он не жаловался тебе на свое-то житье?..

– Нет, ничего…

Фатевна испытующе посмотрела на меня своим ястребиным оком и продолжала прежним полушепотом:

– А уж я, признаться тебе сказать, даже струсила, как ты приехал к нам… Вот-те Христос, дева!.. Думаю про себя, как примешься ты его расстраивать, примешься расстраивать…

– То есть как расстраивать?

– А так, как женихов расстраивают… То да се, и невеста из мужичек, и всякое прочее, дескать, на поповне жениться лучше. Ведь я это даже весьма понимаю, что Агафоныч хотя и дьяконский сын, а совсем на господском положении, в том роде, как настоящий барин. Вон к управителю в гости ходит… Как же!.. Ну, с нами-то ему скучно покажется… Вот я и боялась, дева, а сказать-то тебе позабыла, что думаю я в третью гильдию записаться. Да, все же купчиха буду, дева… И Агафонычу не совестно будет перед другими, потому как в том роде, что на купеческой дочери женат. Оно гораздо даже любопытнее… А ведь я как за ним, за Агафонычем-то, ухаживаю – с ног сбилась. Теперь с осени считать, одной водки третье ведро идет… Ни в чем не стесняю, дева, пусть побалуется, а там уж как господь пошлет, духовную обещала на него записать – и дом, и лавку, и всякое прочее обзаведение.

На улице по-прежнему бушевала снежная пурга; ветер с остервенением рвал ставни, завывал в трубе и горстями разбрасывал во все стороны сухой снег, точно толченое стекло. Помпей, не раздеваясь, уснул на диване, тяжело храпел и несколько раз начинал бредить. Из кухни, где, собственно, жила Фатевна, долго доносился какой-то неопределенный стук и сдержанный говор. До моих ушей донеслась обрывком ядовитая ругань, какой Фатевна имела привычку на сон грядущий прощаться с Денисычем. «Пропасти на тебя нет… – ругалась Фатевна. – Хлеб-от умеешь есть, а почем он ноне, «а?.. Вон теперь сколько денег издержала опять на приданое Феклисте: легкое место вымолвить, – как в яму, так деньги и валишь. Водки одной…» Я отлично представлял себе убитую й точно выжатую фигуру Денисыча, который в покорном молчании выслушивал град сыпавшихся на него попреков. Наверно, он целый день проработал на морозе, продрог и, грея на печке свои смиренные кости, от души завидовал своему будущему зятю, Агафонычу, который трескает третье ведро водки… Хорошо бы пропустить стаканчик – другой с холоду, так бы хорошо, а то Фатевна с голоду не уморит – досыта не накормит. Наверно, Денисыч слышал, как мы с Помпеем пили водку, и завидовал нам… А может быть, этот непроницаемый человек думал и свою думу: вот, дескать, погоди, Помпей Агафоныч, отойдет и тебе масленица, как попадешь в закон. Фатевна-то завяжет тебя узлом, а потом и Феклиста заберет свою волю и так же будет тебя – поедом есть по вечерам.

Мне вдруг сделалось страшно за беззаботно спавшего Паганини, который попал в это ястребиное гнездо, где все было так крепко и туго прилажено: погибнет он окончательно в новой обстановке «Феклистина мужа». А буря все выла на улице свою бесконечную песню, и ветер неистово гулял по улицам, взрывая тучи снежной пыли. Лежа с закрытыми глазами, я чувствовал, как под порывами этого ветра вздрагивал весь дом Фатевны, точно на улице бродил какой-то исполин сумасшедший, который напрасно старался в слепой ярости безумного все разрушить кругом себя…

Вот чья-то громадная рука обшаривает угол дома, пробует обшивку, задевает по пути за ставень; вот та же рука толкнула ворота.;, вот загремело железо на крыше, завыло в трубе, а он уже далеко, и только сквозь бурю доносится с улицы его безумный хохот, и стоны, и опять хохот. Иллюзия получилась поразительная: вот опять кто-то крадется возле самой стены дома… вот остановился, и слышно, как хрустит снег под ногами, а потом кто-то опрометью бросился под гору, на пруд, где белой стеной ходит снежная пыль, и все звуки тонут в одной надрывающей душу ноте, именно сумасшедшей ноте…

V

Справивши кое-какие свои дела, я отправился к о. Андронику. Заложив руки за широкую спину, он, по обыкновению в одном жилете тяжело ходил из угла в угол по своей парадной гостиной и, видимо, был не в духе.

– Ну, что, братчик, новенького на белом свете делается? – спрашивал старик, грузно повертываясь на каблуках.

– Да особенного ничего, отец Андроник.

Разговор не вязался; я, очевидно, явился тем гостем не в пору, который хуже татарина. Старику было не до гостей, а до себя. Посидев с четверть часа, я начал прощаться.

– Постой, братчик, – остановил меня о. Андроник. – Я сейчас… только за разговором схожу.

Он улыбнулся и, подмигнув, отправился в заветную темную каморочку, где у него хранились наливки. Через минуту он вернулся с двумя бутылками и по пути заказал бесцветной старушке подать закуску. Это и был «разговор». Мы молча выпили по первой рюмке, причем о. Андроник так крякнул, точно хотел раздавить диван, на котором восседал. По наружности он за метно изменился: лицо совсем заплыло, под глазами появились мешки, вся фигура как-то обрюзгла и опустилась. Обыкновенно при гостях о. Андроник из вежливости надевал сейчас же подрясник, а теперь оставался в овоем жилете.

– Ты у Фатевны опять остановился? – спрашивал старик, грузно отпыхивая. – Ах, шельма, как она меня оплела опять… Рассказывала, поди?.. Такую пропастину мне всучила, что просто срам. Ведь не денег жаль, а совесть зазрит: где глаза у старого черта были… Ей-богу, из-за проклятой лошади теперь и дома больше сижу. Глаза в люди стыдно показать, потому сейчас все в голос: «С покупочкой, отец Андроник»…

– Зачем же вы у Фатевны покупали: ведь она уж раз обманула вас лошадью?

– Зачем? А враг-то силен… да. Я и другим всем заказывал, чтобы подальше от этой шельмы, а сам и пришел к ней. Так и зашел из любопытства, как она меня обманывать будет… Ну, она и выведи эту самую карюю лошадь: села на нее верхом – прогнала улицу; потом сама запрягла ее, – опять по улице шаркнула. И лошадь только: так и стелет, так и рубит! Так она мне понравилась, эта лошадь, что сам вздумал ее попробовать, конечно, для любопытства, – еще лучше у меня бежит… Тут меня враг и попутал: на семидесяти целковых и по рукам ударили. А как привел покупку домой, – точно другая лошадь. Ведь вот и поди же ты!.. Уж я думал, не напустила ли она слепоту на меня да другую лошадь и подсунула… Ей-богу, братчик! Приступу нет к лошади – и конец: всеми четырьмя ногами бьет, головой вертит, в оглоблях падает, на дыбы встает… Черт, а не лошадь!..

Рассказывая о своей покупке, о. Андроник сильно оживился.

– Видишь, братчик, эта лошадь уж не спроста в мои руки попала, а так…

– Как?

– Да уж так… Оно, братчик, все, как пойдет на одну руку, тут только держись. Слышал про Паньшу-то? Как же, к Егорке переметнулся… И кляузы на меня вместе пишут. Ведь два раза ж суд на меня наезжал, а я и в ус не дую… Вот им всем…

Старик показал пальцами нечто очень вульгарное и рассыпался своим заливистым хохотом, но сейчас же смолк и нахмурился.

– В чем же у вас дело-то, отец Андроник?

– Да ни в чем… И дела никакого нет, а так, Егорке хочется меня выкурить из Мугая, а я говорю: «Погоди, братчик, еще материно молоко на губах не обсохло»… Вот и все. Сам два раза в консисторию гонял, три сотенных свез кровопийцам.

Отец Андроник выпил несколько рюмок и заметно раскраснелся; очевидно, воспоминание о консистории подействовало еа него очень неприятно.

– А ведь Егорка-то, братчик, оказывается, поп с оттенком, – проговорил наконец старик после долгой паузы.

– То есть как с оттенком?

– А вот так же… Ты вот послушай, братчик..

Поднявшись с дивана и вытянув левую руку вперед, о. Андроник пригнул первый палец и проговорил:

– Во-первых, Егор»» обвиняет меня в незаконном сожитии с солдатской вдовой Василисой… Это как, по-твоему, братчик? Василиса действительно иногда приходит полы мыть и коз доить, – не самому же мне в поломойки идти и с дойником в хлев ходить! Во-вторых, Егорка обвиняет меня за недозволительную игру светских песен на гитаре. На гитаре я действительно играл, но и царь Давид «скакаше и играя», не то что на гуслех и органех, но и тимпанех доброгласных… Ха-ха!.. Что такое гитара? Как-то действительно Паньша с Паганини пели прошлым летом «Возле речки, возле мосту», а я на гитаре наигрывал. Это точно было, ну, а вины за мной все-таки никакой нет… Только меня одно смущает: и прежде рознь была между попами, а только такого еще не бывало. Ну что я сделал этому Егорке, ежели разобрать? Ничего… Вот меня это и удивляет больше всего! Неисходимая в нем злость, в Егорке-то, вот он меня и таскает по судам. Только, братчик, Егорке ничего не взять с меня: шалишь!

В подтверждение своих слов о. Андроник так ударил кулаком по столу, что бутылки и рюмки зазвенели. Я старался успокоить расходившегося старика, но он еще сильнее разгорячился и принялся, со своей стороны, обвинять о. Егора в разных неподобных поступках, которые тут же выдумывал и которым сам первый не верил…

– Только попадись мне в лапы этот Егорка! – уже кричал о. Андроник, бегая по комнате с развевавшимися волосами. – Меня рассердить трудно, а уж как рассержусь– хуже льва, братчик…

– Я несколько раз заходил к о. Андронику после этого, и каждый раз наши разговоры вертелись все около одной и той же темы. Старик сильно храбрился, особенно подкрепившись сстомаха ради и частых недуг», но видно было, что он чувствовал себя не по себе и часто задумывался.

– Нет, братчик, мудрено нынче на свете жить, – повторял о. Андроник несколько раз с тяжелым вздохом. – Уж на что, кажется, я старик, а и то помешал, сживают с места… Конечно, у меня есть свои недостатки: испиваю рюмочку, ну, еще, может, что найдется. Кто без греха, братчик, а только другим-то я никому зла не делал… Эх, братчик, да что тут говорить!.. Если по-человечеству-то взять да рассудить: овдовел я на двадцать третьем году, а состав-то у меня вон какой… Те перь-то я разбух, а прежде лошадь за передние ноги поднимал, двухпудовые гири за ворота перекидывал. Да… Егорка пьянством меня корит, а куда бы я с силой-то своей девался, «ели бы не водка?.. Еще спасибо, что она, матушка, силы-то поубавила, а то без беды беда… Все люди, как люди, а ты каким-то гороховым чучелом и живи, да еще все каждый шаг у тебя усчитывают. Конечно, на мне священный сан… Это верно. Только, братчик, есть поговорка, что к мирскому человеку один бес приставлен, а к попу-то семь… Оно так и выходит, ежели разобрать: и то тебе нельзя, и пятое-десятое нельзя… А что Паганини?

– Ничего особенного…

– Свадьба у него перед масленицей?

– Кажется…

– Что же, вполне одобряю, поелику сам господь сказал, что «нехорошо жить человеку одному»… Одобряю, братчик. Что он ко мне-то не заглянет? Ты ему скажи, что я сам бы к нему забрел, да эта… Фатевна там… видеть ее не могу, братчик, – так с души и воротит. Претит… Да и Егорка у них теперь присутствует, – тоже мне не рука. Я уж больше дома теперь отсиживаюсь, как травленый волк…

Однажды, когда я зашел к о. Андронику, он ходил в старой енотовой шубе по двору. Двое трапезников (церковные сторожа) ввертывали в рогожную кошевку новые оглобли. Очевидно, готовилась торжественная запряжка новокупки.

– Хочешь, прокачу на карьке? – предлагал о. Андроник. – Зима на исходе надо объезжать лошадь, а то совсем от рук отобьется.

Подросток-кучер, каких держат вое попы, вывел из конюшни лошадь и, притпрукивая, начал надевать на нее хомут. Это была самая обыкновенная каряя лошадь с большой головой и длинными ушами. Она позволила себя ввести в оглобли, но, когда стали затягивать супонь, неожиданно пала во весь бок. Это было только началом представления. Когда совместными усилиями двух трапезников, кучера и самого о. Андроника, ее подняли на ноги и опять поставили в оглобли, она принялась бешено мотать своей головой, бить задними ногами и т. д. Ввиду предстоящей работы о. Андроник препоясался по шубе широким гарусным шарфом и вооружился новым хлыстом.

– Это для актрисы у меня овес, – смеялся старик, пробуя хлыст. – Я ей убавлю порцию-то, чтобы дурила меньше. Вишь, какое представление задает…У! шельма!..

После долгой возни новокупка наконец была запряжена, но вся дрожала и все оглядывалась назад, как мы будем садиться. Мальчик-кучер стоял у ворот, ожидая момента, когда можно будет их распахнуть. Наконец мы с о. Андроником сидим в кошевой, ворота открыты, и лошадь вихрем выносит нас на улицу, где начинается вторая половина представления. Отец Андроник, намотав вожжи на руки, напрасно старается сдержать ход новокупки, которая скачет по дороге козлом, задрав голову. Наша кошевка летит стрелой по широкой улице к выезду; в нырках нас так встряхивает, что нужно держаться обеими руками за раму экипажа.

– Держи меня, братчик! – просит о. Андроник, откидываясь веем телом назад, чтобы сильнее натянуть вожжи.

Но последние слова он проговорил уже за кошевой, потому что лошадь сделала неожиданный поворот за угол, в другую улицу, и старик выкатился из экипажа, как тыква. Это происшествие окончательно взбесило лошадь, и она понеслась по улице, как стрела. В одном нырке я тоже вылетаю из кошевой, а о. Андроник потащился на вожжах дальше. Через минуту лошадь, кошевая и о. Андроник исчезают на повороте улицы, а я отправляюсь к себе на квартиру, благо катастрофа произошла недалеко от дома Фатевны. Вся шуба у меня в снегу, в одном колене чувствуется боль, и я, ругая новокупку и о. Андроника, подхожу к отворенным воротам своей квартиры. На дворе застаю живую картину: у столба стоит привязанная новокупка, одна оглобля расщеплена, о. Андроник, в разорванной шубе, весь в снегу и без шапки, напрасно старается отбиться от Фатевны и Паганини, которые тащат его под руки в горницу.

– Нет уж, дева, сам приехал, так нечего кочевряжиться!.. – кричит: Фатевна, ухватившись за рукав шубы о. Андроника. – Вон как на тебе одежда-то вся испластана…

– А все твоя лошадь, Фатевна, – ругается старик, уступая силе. – Это не лошадь, а дьявол!..

Костюм у о. Андроника в самом печальном виде: передняя пола шубы изорвана, потому что он проехал на собственном животе целых три улицы; один конец гарусного шарфа оторван, одна нога без калоши. Пока я шел, новокупка протащила о. Андроника две улицы, прямо повернула к дому Фатевны, где, на беду, ворота были отворены, и втащила о. Андроника во двор самым торжественным образом.

– Тебе, дева, на козлухах ездить, а не на конях, – говорит Фатевна, стаскивая в передней разорванную шубу с гостя.

– Это твоя работа! – огрызается о. Андроник.

– Нет, лошадь-то умная: знает, что сердиться нехорошо, и привезла тебя к нам. Я сейчас самоварчик, отец Андроник, спроворю и всякое прочее. Милости просим, дорогой гостенек. И поговорка такая есть: званый да жданный гость мил хозяину, а нежданный вдвое…

К счастью, о. Андроник отделался только разорванной тубой и легким ушибом левой руки. Особенно серьезных повреждений не оказалось, и после двух рюмок водки старик был в самом хорошем расположении духа. Посланный на разведки Денисыч принес потерянные шапку и калошу.

– Вот и отлично, – торжествовал Паганини, не зная, как ему угощать о. Андроника. – Действительно, лошадь-то недурно сделала… а?

– Подлец ваша лошадь, вот что!.. – уже добродушно гремел о. Андроник, приводя в порядок свою спутанную бороду. – Она меня уже не в первый раз так угощает… А я все-таки держусь на вожжах – и конец делу, так на брюхе за ней и качу.

Примирение о. Андроника и Фатевны состоялось при самой торжественной обстановке, и мы проболтали до позднего вечера, удерживая развеселившегося старика под разными предлогами. Появилась на сцену даже смиренная Глафира, которая прежде всего подошла под благословение к о. Андронику и долго не соглашалась разделить веселую компанию.

. – Да садись, чего ты галеганишься? – упрашивал вместе с другими о. Андроник. – Ведь уж я знаю, что ты меня всего в стихах описала… Да. Ну, признавайся: ведь описала, братчик?..

– Уж какие стихи, отец Андроник! – скромно отзывалась.

Глафира, закрывая рот своей костлявой, длинной рукой, – Еле ноги таскаем. Вот теперь с приданым Феклисте с ног сбились… не шутка место! Тоже в закон девиса вступает, надо все выправить форменно… А как у вас новокупка-то, отец Андроник?

– Ох, не спрашивай!.. Камень на шею – вот мне что ваша новокупка, братчик! Ведь ты вместе с Фатевной тогда продавала лошадь… а?

– Не знаю ничего я в этих конях, отец Андроник. Это все Фатевна, у ней спрашивайте… А я действительно видела, как вы покупали лошадку, тогда еще порадовалась. Думаю про себя: веселенькая лошадка досталась отцу Андронику, славная…

Паганини тоже развеселился и несколько раз проговорил:

– Эх, Паньши-то нет, а то мы такую «Раззоренную» спели бы, что чертям тошно…

– А я на Паньшу не сержусь, братчик, – добродушно басил о. Андроник. – Он не от ума в клеветники обратился… Судить меня с Егоркой хочет… Да. Ежели разобрать, так меня и беспокоить им не следовало бы…

Воспоминание об измене Паньши, как ножом, обрезало веселое настроение о. Андроника, и он начал прощаться. Фатевна, однако, взяла с него слово приехать в гости через день, когда у ней назначен был официальный бал.

Обещать-то я тебе пообещал, – говорил старик, надевая в передней шапку, – а не знаю, может, и обману… Ведь меня в консисторию вызывали опять, а я написал, что болен. Егорка узнает, что я по гостям хожу, накляузит так, что не расхлебаешь.

– Ну, дева, чего испугался: был нездоров, а тут бог здоровья послал, – успокаивала Фатевна с своей обычной находчивостью. – J А ваши-то суды известные: ворон ворону глаз не выклюет…

– Не те времена, братчик, не те времена. Нынче своего-то бойся пуще чужого…

Чтобы о. Андроник не отказался, Фатевна послала за ним в день бала свою лошадь, и старик волей-неволей приехал. Теперь горницы Фатевны были битком набиты гостями, преимущественно из мелких торговцев и мелких заводских служащих. В одной комнате танцевали кадриль под гармошку, в другой девушки пели песни, в третьей была устроена закуска. В числе гостей был и Паньша, который уже успел лизнуть несколько рюмок, заметно осовел и к каждому слову говорил: «хорошо». Завидев входившего о. Андроника, Паньша отправился за благословением.

– Преподобный отче… благослови! – говорил клеветник, лобызая руку о. Андроника своим дьячковским лобзанием.

– На хорошее бог тебя благословят, братчик, а на худое сам догадаешься! – весело ответил о. Андроник.

– Хорошо… Вы говорите, отче, чтобы на худое я сам догадался… хорошо… Значит, вы подозреваете меня?

– Чего тут подозревать-то? – отрезал старик. – Вместе с Егоркой кляузы разводите. На том свете вас обоих на один крюк за язык повесят, вот и весь разговор;..

– Вот, отец Андроник, встречную, – просил Паганини, подводя гостя к столу с закуской. – Вместе, пожалуй, и выпьем.

О. Андроник не отказался и только велегласно крякнул. За первой рюмкой последовала другая, за второй третья и т. д. Меня удивляло, что старик разрешил в такой мере, но он сам объяснил причину:

– Для храбрости дернул, братчик… Наверно, Егорка приплетется, так я ему покажу, курицыну сыну, где раки зимуют. Он думает, я его боюсь… Ха-ха.

Такой оборот дела не обещал ничего доброго, и я предупредил Паганини, чтобы он не упускал из виду о. Андроника, если появится о. Георгий.

Бал был в полном разгаре. Подгулявшие гости кричали, как петухи, и. постоянно «повторяли» у стола с закуской. В одном углу за ломберным столом, уселись картежники и ломили в стуколку. Табачный дым, винные испарения и жар выгнали меня в ту комнату, где шли танцы. Провинциальные барышни в самых пестрых платьях с «панвями» и прочей благодатью чинно расселись на стульях около стен и кокетничали со своими кавалерами в самой примитивной форме. Платья работы Глафиры положительно портили фигуры девушек, но мода здесь, как, может быть, нигде, являлась в самой беспощадной форме. Я не мог найти ни одной девушки в сарафане – на всех были «ланьи». Молодые люди в сюртуках и стоячих воротничках были лучше, но тоже являлись жертвой моды по части широчайших раструбов у панталон и совсем» четырехугольных носков у сапог. Танцевали в четыре пары все одну и ту же кадриль без конца, и танцевали, нужно отдать справедливость, очень плохо. Глядя на эту молодежь, я сравнил невольно этот вечер с одной крестьянской вечеркой, куда ни «паньи», ни крахмальные воротнички еще не проникли – и, право, у мужиков все было веселее, и красивее, и оригинальнее.

Только когда подгуляли старики, картина изменилась. Какой-то седой прасол потребовал «руськую» и вывел в круг Фатевну, которая в шелковом зеленом платье была сегодня эффектна. Она сильно выпила и, как все пьяные бабы, хотела удавить мир злодейством. Гармоника, захлебывалась, пиликнула «камаринскую», и началась «руськая». Уставив руки в боки и скосив голову на сторону, как пристяжная лошадь, Фатевна поплыла белой лебедью; расходившийся прасол пустился в присядку. Публика заметно оживилась и сочувственно притоптывала. Воодушевленная общим вниманием, Фатевна усиленно семенила ногами и размахивала платочком.

В дверях, в этот горячий момент, напротив о. Андроника, показалась бледная, испытующая физиономия о. Георгия, который явился на бал неожиданно для всех.