Текст книги "Рассказы и сказки"

В этих воспитательных целях Анна Ивановна несколько раз под разными предлогами посылала Володю в мастерскую Алексея Иваныча, чтобы он посмотрел на самом деле, как работает маленький Прошка. Володя отправлялся в мастерскую каждый раз с особенным удовольствием и возвращался домой весь испачканный наждаком. Результатом этих наглядных уроков было то, что Володя совершенно серьёзно заявил матери:

– Мама, отдай меня в мастерскую. Я хочу быть вертелом, как Прошка…

– Володя, что ты говоришь?! – ужаснулась Анна Ивановна. – Ты только подумай, что ты говоришь!

– Ах, мама, там ужасно весело!..

– Ты умер бы там через три дня с голода…

– А вот и нет! Я уже два раза обедал с рабочими. Какие вкусные щи из солёной рыбы, мама! А потом – просовая каша с зелёным маслом… горошница[42]42
  Горо́шница – гороховица, похлёбка из гороха.


[Закрыть]…

Анна Ивановна пришла в ужас. Ведь Володя просто мог отравиться. Она даже смерила температуру у Володи и успокоилась только тогда, когда он принял ванну и сам попросил есть.

– Мама, если бы ты велела приготовить тёртой редьки с квасом!..

Володя оказался неисправимым. Пример Прошки решительно ничему его не научил, кроме того, что он несколько дней старался устроить в своей детской гранильную мастерскую и натащил со двора всевозможных камней. Получилась почти совсем настоящая мастерская, только недоставало деревянного громадного колеса, которое вертел Прошка.

Перед Рождеством Прошка перестал ходить учиться по воскресеньям. Анна Ивановна думала, что его не пускает Алексей Иваныч, и поехала сама узнать, в чём дело. Алексей Иваныч был дома и объяснил, что Прошка сам не желает идти.

– Почему так? – удивилась Анна Ивановна.

– А кто его знает! Нездоровится ему… Всё кашляет по ночам.

Анна Ивановна отправилась в мастерскую и убедилась своими глазами, что Прошка болен. Глаза у него так и горели лихорадочным огнём; на бледных щеках выступал чахоточный румянец. Он отнёсся к Анне Ивановне совершенно равнодушно.

– Ты что же это забыл нас совсем? – спрашивала она.

– Так…

– Тебе, может быть, не хочется учиться?

– Нет…

– Какое ему ученье, когда он на ладан дышит! – заметил Ермилыч.

– Разве можно такие вещи говорить при больном? – возмутилась Анна Ивановна.

– Все помрём, сударыня…

Это было бессердечно. Ведь Прошка был ещё совсем ребенок и не понимал своего положения. Под впечатлением этих соображений Анна Ивановна предложила Прошке переехать к ним, пока поправится; но Прошка отказался наотрез.

– Разве тебе у нас не нравится? Я устроила бы тебя в людской…

– Мне здесь лучше… – упрямо отвечал Прошка.

– Сударыня, ведь мы его тоже вот как жалеем! – объяснил Ермилыч. – Вот ему и не хочется уходить…

Анна Ивановна серьёзно была огорчена, хотя вполне понимала, почему Прошка не захотел уходить из своей мастерской. У больных является страстная привязанность именно к своему углу. И большие и маленькие люди в этом случае совершенно одинаковы. Потом Анна Ивановна упрекала себя, что решительно ничего не сделала для Прошки, не сделала потому, что не умела. Мальчик умирал у своего колеса от наждачной пыли, дурного питания и непосильной работы. А сколько детей умирает таким образом по разным мастерским, как мальчиков, так и девочек! Вернувшись домой, Анна Ивановна долго не могла успокоиться. Маленький вертел Прошка не выходил у неё из головы. Раньше Анна Ивановна очень любила драгоценные камни, а теперь дала себе слово никогда их не носить: каждый такой камень напоминал бы ей умирающего маленького Прошку.

А Прошка продолжал работать, несмотря даже на то, что Алексей Иваныч уговаривал его отдохнуть. Мальчику было совестно есть чужой хлеб даром… А колесо делалось с каждым днём точно всё тяжелее и тяжелее… От натуги у Прошки начинала кружиться голова, и ему казалось, что вместе с колесом вертится вся мастерская. По ночам он видел во сне целые груды гранёных драгоценных камней: розовых, зелёных, синих, жёлтых. Хуже всего было, когда эти камни радужным дождём сыпались на него и начинали давить маленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжёлое кружиться, точно там вертелось такое же деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь.

Потом Прошка слёг. Ему пристроили небольшую постельку тут же, в мастерской. Ермилыч ухаживал за ним почти с женской нежностью и постоянно говорил:

– Ты бы поел чего-нибудь, Прошка! Экой ты какой!..

Но Прошка ничего не хотел есть, даже когда горничная Анны Ивановны приносила ему котлеток и пирожного. Он относился ко всему безучастно, точно придавленный своею болезнью.

Через две недели его не стало. Анна Ивановна приехала вместе с Володей на похороны и плакала, плакала не об одном, а обо всех бедных детях, которым не могла и не умела помочь.

В каменном колодце

I

– Васька едет на дачу!.. – пронеслось по двору, где играли дети разных возрастов. – Васька едет!..

Это кричал взъерошенный мальчик лет восьми, выскочивший на двор, несмотря на холодный апрельский день, в одной рубахе, босиком и без шапки.

– А вот и врёшь, Колька, – отозвалась девочка лет семи, тоже босиком, с запачканным личиком. – Мамка сказывала, что тётка Матрёна едет с господами в деревню, а не на дачу.

– Это всё одно, – сказал Колька.

– А вот не всё одно…

– Говорят: всё одно.

– Нет…

Чтобы доказать упрямой девчонке, что дача и деревня одно и то же, Колька подскочил к ней и довольно больно толкнул в спину, так что девочка едва удержалась на ногах и заплакала.

– Анютка, а ты его сама ударь, – советовал кто-то из толпы, окружавшей споривших.

Но Анютка не желала драться, а только тёрла глаза грязным кулачком. Для городских детей, выросших на дворе и не бывавших дальше ближайшей мелочной лавочки, дача и деревня представляли пустые слова, разница которых заключалась только в звуках. Может быть, тётка Матрёна, мать Васьки, действительно соврала… Кухарки ездят с господами только на дачи. Горячий спор этой дворовой детворы был прерван появлением самого героя, Васьки, курносого белокурого мальчика, всего меньше походившего на героя. Он был одет, как и другие дети, то есть в одну грязную ситцевую рубашонку.

– Ну, Васька, говори всю правду, а то побьём, – предупредил кто-то на всякий случай. – В деревню едешь или на дачу?

– В деревню… – довольно равнодушно ответил Васька, вытирая нос рукавом своей рубашонки. – Мамка говорит…

Вся эта сцена происходила во дворе громадного пятиэтажного дома. Двор походил на глубокий каменный колодец, и солнце заглядывало в него только летом. Целый день на этом дворе толкалась детвора, ухитряясь из ничего придумать себе игры и детские забавы. Детей набиралось человек двадцать. Всё это были обитатели подвалов и чердаков или дети господской прислуги. Последних, впрочем, было очень немного, потому что господа не любили держать прислуг с детьми. Сын кухарки, Васька, представлял в своём роде исключение. Забияка Колька, первый драчун, был сын прачки; побитая им Анютка – дочь сапожника, жившего в подвале. Тут же проводили своё время дети двух швейцаров и шести подручных дворников.

Все пять этажей были заняты господскими квартирами. Из больших окон этих квартир постоянно смотрели на двор бледные личики барских детей. Все эти Зизи, Мими, Коко, Сержики и Жоржики с завистью наблюдали, как веселится на дворе босоногая детвора. В самом деле, что могло быть лучше, как выбежать босому, в одной рубашонке, на двор и вмешаться в эту пёструю ребячью толпу…

– Что вы там сидите, как мухи? – вызывающе кричал им Колька-озорник и показывал язык. – Идите к нам… Вот как отлично вздуем!

Бледные личики конфузливо прятались, а Колька грозил им кулаком.

Если была хорошая погода, что в Петербурге случается не часто, то послушных и прилежных детей из господских квартир выводили на прогулку. Озорник Колька пользовался этим случаем, чтобы устроить «неженкам» какую-нибудь каверзу. Он поджидал их за воротами, а потом бежал навстречу и, как будто нечаянно, толкал локтем или коленкой.

– Ах, извините, барчук, – оправдывался он. – Я сегодня на один бок наелся и не могу ходить прямо…

Но за эти проделки Кольке иногда приходилось жестоко расплачиваться. Седой швейцар Иван Митрич, всегда стоявший у главного подъезда, иногда ловил Кольку на месте преступления, хватал за ухо и с позором уводил на двор.

– Ах ты, озорник этакий!.. Вот я тебе покажу, как господских детей обижать!

Колька не плакал, не кричал и никому не жаловался, а только старался в следующий раз не попадаться на глаза Ивану Митричу. В сущности, он не был злым мальчиком, а просто его одолевала детская шаловливость от избытка сил.

II

Васькины господа уехали в деревню в половине апреля, когда в Петербурге наступала холодная и сырая весна. Перед самым отъездом Васьки Колька побил его без всякой причины.

– Ты зачем дерёшься? – удивился даже Васька, привыкший к побоям с раннего детства.

– А вот зачем… Приедешь в деревню и скажи деревенским мальчишкам, как тебя вздул городской Колька, и что он их всех тоже вздует. У нас, брат, по-питерски…

Кольке было завидно, что Васька куда-то уезжает, и он возненавидел его. Конечно, господа не поедут в худое место, и Васька всё лето будет жить по-господски. Свой двор теперь казался Кольке и темнее, и грязнее, чем раньше. Ему делалось душно в этом каменном колодце.

– А Васька приедет из деревни, я его вздую на все корки[43]43
  Вздуть на все ко́рки – очень сильно, беспощадно избить, поколотить.


[Закрыть], – утешал себя Колька. – Барин какой выискался, – туда же, в деревню…

Громадный каменный дом быстро пустел. Все господа торопились переезжать на свои дачи. В окнах уже не показывались бледные личики господских детей, – все Жоржики, Зизи и Мими уехали дышать свежим загородным воздухом. Колька злился. О, как бы он приколотил всех этих барчат, если бы они попались ему в руки… Колька делался несправедливым, потому что завидовал, потому что ему делалось душно на дне каменного колодца, потому что, как ему начинало казаться, именно назло ему другие дети пользовались всеми благами жизни.

Дно каменного колодца-двора являлось настоящей ареной для неистощимой детской изобретательности. Кажется, что можно устроить на пространстве нескольких десятков квадратных сажен? А дети устраивались. Зимой главным материалом для всяческих игр служил снег, из которого устраивали горки для катания, лепили снежных баб и т. п. Ранней весной, когда таял снег, проводились ручейки, а у отверстия водосточной канавы Колька ухитрялся поставить маленькую деревянную мельницу. Летом все игры сосредоточивались около поленницы дров и кучи песку, служившего для посыпки тротуаров. Трогательно было смотреть, как крошечные девочки устраивали из этого песка грядки и садили в них выдернутые из дворницкой метлы прутья. Каждый кирпич, каждый камень тоже служили материалом для постройки. Но – увы! – все произведения созидательного детского гения каждое утро уничтожались метлой дворника. Но детское терпение было неистощимо, и вместо уничтоженных крепостей, городов, домов и садов в течение одного летнего дня воздвигалось всё снова.

– Ах и народец! – ворчали дворники, выметая всю детскую работу. – И откуда только натащат всякого хлама? Настоящие разбойники… А того не подумают, идолы, вдруг на двор околодочный[44]44
  Около́дочный надзиратель – полицейский чин в царской России.


[Закрыть]… «Это что-о у вас… а?» Тут, брат, всем на орехи достанется из-за вашего брата, босоногая команда!

Случалось нередко и так, что дворники не ограничивались одними словами и наказывали виноватых своими средствами, то есть драли за вихры, рвали за уши, давали подзатыльники. Делалось это, конечно, не со злости, а «для порядку», чтобы дворовые ребята почувствовали, что есть такое петербургский дворник. Швейцар Иван Митрич вполне одобрял такое поведение и объяснял по-своему так:

– Что же, ежели, например, эти самые ребята вырастут бесстрашными галманами[45]45
  Га́лман – грубиян, невежа.


[Закрыть]? Каждый человек должен непременно кого-нибудь бояться. Я, напримерно, должен бояться домового управляющего, домовой управляющий – домовладельца, дворники – околодочного, а ребята, ежели на дворе, – дворников. Вот и вся музыка. Очень даже просто…

Что такое значило «бесстрашный галман», всё-таки оставалось неизвестным.

Дети постарше выбегали на улицу и заводили здесь свои шалости, постоянно рискуя попасть под лошадь и получая от прохожих тумаки и рутань. Самые смелые добегали до утла улицы, где был устроен крошечный сквер. Улица, обставленная громадными домами, походила на какое-то ущелье, и чахлые деревья в сквере напрасно тянулись кверху за светом и теплом. Они походили на городскую уличную детвору. Такие же испитые, тощие, с какими-то зелёными лохмотьями вместо листвы и такие же грязные от уличной пыли.

Этот сквер являлся для бедной уличной детворы заветным уголком, но лиха беда заключалась в том, что в сквер пускали только хорошо одетых детей, являвшихся сюда в сопровождении своих нянек и горничных. Они так весело играли на круглой площадке сквера, а бедных оборвышей не подпускали даже к железной решётке сквера. Колька делал несколько отчаянных попыток прорваться в этот заветный уголок, но был изгоняем отсюда стоявшим на посту городовым.

– Куда лезешь, чумазый?.. Разве не видишь, что тут господские дети играют?

Колька в таких случаях вспоминал Ваську, который дышал свежим деревенским воздухом, и клялся про себя, что вздует его.

III

Наступило лето, жаркое, душное, томительное. От накалённых каменных домов и мостовой так и пыхало удушливым зноем. Главное несчастье составляла уличная пыль, висевшая в воздухе. Благодаря ей по вечерам закатывавшееся солнце казалось багровым, раскалённым докрасна шаром. Даже дождь мало освежал воздух, производя томящую испарину. Все дети приуныли, как растения, которые забыли вовремя полить. Они вяло бродили по двору, а днём, в самую жаркую пору, играли где-нибудь по чёрным лестницам, где всегда было прохладно и сыро. Все были такие бледные, изнурённые, жалкие.

– Эй, Колька, будет тебе баклуши бить! – кричал из подвального окна сапожник. – Пора, брат, и за работу приниматься…

Кольке эти любезные приглашения совсем не нравились, и он показывал сапожнику язык.

– Погоди, пострел, вот я ужо доберусь до тебя! – грозил сапожник.

Он уже несколько раз говорил с матерью Кольки, чтобы она отдала сына к нему в ученье.

– Человеком будет, – убеждал он. – Лучше нашего ремесла нет. И всегда работа, потому что сапоги, брат, первое дело.

Мать Кольки, вдова прачка, сама думала, что давно пора отдать сына куда-нибудь в ученье, но боялась таких учителей, как сапожник. Она достаточно насмотрелась на такую науку, когда учеников морили голодом и били чем ни попало. Жалела она крепко своего Кольку, хотя и был он сорванец. С другой стороны, мальчишка рос без всякого дела и мог избаловаться.

– Вот как избалуется, – уверял её сапожник, – потом и управы с ним не будет… Говорю: человеком будет.

Долго крепилась бедная женщина, а потом решила отдать Кольку в науку.

Это случилось как раз в средине самого лета, когда Колька попал в мастерскую сапожника. Он был огорчён и ничего не говорил.

– Первое дело, ты не будешь объедать родную мать, – объяснял ему сапожник. – А второе, будешь одет. У меня, брат, такое положение… У матери-то вон руки болят от работы, пора и тебе ей помогать.

Теперь Колька мог наблюдать за игравшими на дворе детьми только из подвального окошка мастерской. Его костюм по– прежнему состоял из одной рубахи, а питаться приходилось картошкой со шкварками. Сапог ученикам не полагалось, потому что, по убеждению сапожника, от сапог бывают только мозоли. Работа у сапожника для Кольки была, собственно, нетрудная. Он сучил верву[46]46
  Сучил ве́рву – скручивал, свивал нитку.


[Закрыть], мочил кожу, бегал в лавочку и вообще был на побегушках; но скверно было то, что за малейшую провинность сапожник нещадно бил своих учеников шпандырем, то есть толстым ремнём.

– Человеком, негодяй, будешь! – говорил сапожник, производя свою расправу.

Колька как-то сразу притих, отупел и решил про себя, что непременно убежит от такой науки. Сначала у него было желание сделаться человеком, но потом постепенно уменьшалось.

«Убегу», – думал Колька.

Куда бежать – Колька не знал, потому что дальше своей улицы нигде не бывал, но это желание в нём росло и крепло с каждым днём. Сапожник, в свою очередь, отлично знал, как бегают новички ученики, и зорко следил за Колькой.

– Ты у меня смотри! – предупреждал его сапожник. – Я тебя пою, кормлю, я с тебя и шкуру сниму, ежели, например, что-нибудь неподобное. Меня-то вот как били, когда в науке был… Хе-хе! Места живого не осталось…

Все эти речи являлись плохим утешением, и Колька решил непременно бежать. Всё равно хуже не будет. В течение каких-нибудь двух месяцев он сильно похудел, ходил весь запачканный ваксой[47]47
  Ва́кса – чёрная мазь из сажи, сала и воска для чистки кожаной обуви.


[Закрыть], волосы на голове стояли какими-то клочьями, как на крашеном меху. Но для того чтобы бежать, нужно было иметь запас хлеба, то есть корочек, которые он сберегал от еды. Колька теперь постоянно голодал и отлично понимал, что без хлеба далеко не уйдёшь. Потом, и в одной рубахе бежать было тоже неспособно. Но мать как-то сколотилась и подарила Кольке рваный пиджачок, купленный по случаю у татарина. Именно только этого и недоставало Кольке. О сапогах он и не мечтал, но зато мог выбрать по своему вкусу любые опорки[48]48
  Опо́рки – старые сапоги со срезанными голенищами.


[Закрыть].

Но как раз, дело было уже осенью, когда Колька решился привести в исполнение свой заветный план, кухарка Матрёна привела в ученье к сапожнику своего сына Ваську.

– Возьми ты его Христа ради! – умоляла она. – В деревне совсем избаловался. Способа с ним нет.

IV

В первую минуту Колька даже не узнал своего старого приятеля Ваську – так сильно последний изменился за лето.

– Да ты весь распух, Васька! – удивлялся Колька и даже пощупал приятеля. – Ишь как отъелся, точно… точно наш старший дворник. Щёки-то, щёки-то так и трясутся!

Васька действительно вернулся из деревни настоящим здоровяком, даже с румянцем на щеках, чего петербургской дворовой детворе уж совсем не полагалось. Ваське даже самому сделалось совестно за своё чисто деревенское здоровье, и он как-то особенно глупо улыбался.

– Ничего, которое комариное сало наросло в деревне, так мы его живой рукой выпустим, – успокаивал сапожник. – У нас некогда брюшину здесь распускать.

Колька долго не мог успокоиться. Совсем другой Васька, а не тот, которого он ещё недавно колотил при всяком удобном случае. Теперь, пожалуй, Васька и сам сдачи даст. Последнее предположение не замедлило оправдаться, когда Колька хотел ещё раз убедиться в толщине Васькина живота, – он быстро полетел на пол и получил несколько здоровых тумаков. Сапожник хохотал до слёз.

– Ну-ка, Вася, ещё залепи озорнику Кольке… Ха-ха! А ты, Колька, не приставай вперёд. Ишь как он разбух от деревенского вольного воздуха! Погоди, когда воздух-то весь выйдет из него, ну, тогда и озорничай…

Сапожник был, как говорил о нём швейцар Иван Митрич, какой-то «несообразный» человек. То он был с учениками запанибрата[49]49
  Запанибра́та – по-приятельски.


[Закрыть], то начинал ни с того ни с сего придираться и проявлять свою хозяйскую власть. Последнее случалось, когда у него «таяло» в горле после вчерашней выпивки и ему начинало казаться, что его решительно никто не уважает, а больше всего не уважают собственные ученики.

– Я вам всем покажу, каков есть человек Поликарп Гаврилович Чумаев! – кричал он, размахивая руками. – Мне и старший дворник наплевать… Самому околодочному недавно подмётки выправил в лучшем виде. Да…

– Ох, не пугай! – шутил Иван Митрич. – Вот только над землёй-то тебя немного видно, а значит, всё остальное под землёй…

Подгулявший сапожник успокаивался только тогда, когда брал себе на колени свою дочь Анютку, для которой у него ничего не было заветного[50]50
  Заве́тный – запретный (устар.).


[Закрыть]. «Одна дочь, как бельмо в глазу…» – говорил Чумаев.

Возвращение Васьки из деревни произвело среди дворовой детворы большое волнение. Стояла уже осень, дождь неудержимо лил целыми днями, и дети свои игры перенесли на чёрные лестницы. Поступившего в ученики к сапожнику можно было видеть только мельком, когда он босой и без шапки летел через двор куда-нибудь в мелочную лавочку.

– Эй, Васька, постой! – кричали ему вдогонку. – Васька, расскажи про деревню…

– Некогда! – на ходу отвечал Васька, исчезая в воротах.

Свободный день у Васьки был только воскресенье, и то, если не было срочной работы. Вот в одно из таких воскресений Васька наконец показался на дворе. Он был в белом сапожническом фартуке и в опорках. Дети окружили его со всех сторон и всячески тормошили. Васька немного важничал и не вдруг принялся рассказывать.

– Что деревня, – просто избы стоят…

– А что такое изба?

– А это… ну, вот в том роде, как наш дровяной сарай, только с печкой. Ну и огород при этом.

– А огород что такое?

– Ну, значит, гряды копаны, а на грядах всякая овоща насажена: капуста, репа, горох, морковь. Мужик не побежит в мелочную лавочку, потому как всё у него своё. У него и хлеб свой… да.

Понятие об избе и огороде кое-как укладывалось в головах слушателей Васьки, но что такое «свой хлеб», – они никак не могли понять.

– Это значит, у каждого мужика своя мелочная лавочка? – догадывался Колька. – Сколько захотел, столько и отрезал ситного или ржаного?

– Ну вот и нет, – объяснял Васька уже с видом специалиста. – Муку видал?

– Слава богу, достаточно насмотрелся… Постоянно клестер варим из муки для подмёток.

– Ну, мука делается из зерна…

– Из зерна кашу варят, ты не ври, пожалуйста…

– Зерно зерну рознь, Колька… Там греча – одно, ячмень – другое. Ну из них кашу и варят. А хлеб это совсем наоборот: первое дело – рожь, потом – пшеница… Из ржи мелют на мельнице ржаную муку, а из пшеницы – пшеничную. Вот тебе и свой хлеб выйдет…

Ваське пришлось раз пять объяснять одно и то же, но городские дети, не видевшие ни пашни, ни колоса, ничего не могли понять.

– Вы просто дураки! – в отчаянии решил Васька.

V

Каждое воскресенье и каждый праздник Ваську заставляли рассказывать о деревне, и с каждым разом недоверие к нему росло всё сильнее. Городские дети, не бывавшие никогда за городом, никак не могли себе представить, что такое лес, пашни и т. д. Васька выбивался из сил, стараясь объяснить всё, что видел, но из этого ничего не выходило.

– Дерево-то во какое, повыше нашего дома будет… А в лесу даже днём темно.

– Кто же его садил, лес-то? – коварно спрашивал Колька.

– Никто не садил, а сам вырос.

– Ну, это уж ты врёшь!.. Я своими глазами видел, как садили деревья в сквере. Ямку выкопают, а потом дворники привезут дерево и посадят в ямку, засыплют землёй, польют водой, колышек воткнут и к колышку верёвкой привяжут.

Дети не знали разницы между берёзой и сосной, не говоря уже о других лесных породах, и смеялись над Васькой. Какое же это дерево, которое и зимой стоит зелёное.

– Врёшь ты всё, Васька…

– Ей-богу, не вру! Ну, вот сейчас провалиться… Своими глазами всё видел. Сосна во какая высокая, ёлка во какая высокая… А дворников в деревне никаких нет. Всякий в своём дому дворник.

Последнее было уже совсем невероятно. Ну какой же дом без дворника? Ваську поднимали на смех и изводили всячески. Особенно донимали его просьбами не врать, а говорить правду. Васька божился, колотил себя в грудь кулаками, но не мог рассказать другого, кроме того, что видел собственными глазами.

– Да ей-богу же! Ах, господи…

– Васенька, миленький, не ври…

– Я?.. Да вот сейчас провалиться на самом этом месте…

Относительно леса ребята ещё соглашались с Васькой, хотя и не совсем. Ну что же, ежели высокое дерево выросло без дворников, это детская фантазия ещё допускала. Мерой для этого понимания служили чахлые деревца в сквере… Но вот «свой хлеб» – это было уже выше детского понимания.

– А солому видали? – спрашивал Васька.

– Очень просто: жёлтая, колючая. Ей матрацы набивают.

– Ну, а на каждой соломине колос, а в колосе зёрна, а из зёрен муку смелют…

– Васька, не ври!.. Это сколько же надо твоих колосьев, чтобы один фунт[51]51
  Фунт – старая мера веса, равная 409,5 г.


[Закрыть] ситного вышло?

– А столько, сколько надо!

– Целого воза соломы не хватит… Что-нибудь да не так.

– Ничего вы не понимаете!..

– А ты ещё приври…

Кончилось дело тем, что Васька обиделся и перестал рассказывать о деревне. Но это повело только к новым обидам и насмешкам.

– Ну, Васька, соври ещё что-нибудь про деревню!

– Васька – лгун!..

Особенно озлобился на него Колька и преследовал на каждом шагу, а в заключение пребольно поколотил.

– А во́т тебе, во́т тебе! – выкрикивал Колька. – А, Васька, не ври… Не обманывай публику…

– Колька, валяй его! – поощряли другие.

* * *

Время шло. Васька превратился в настоящего сапожника. Колька служил у него подмастерьем. Сидя за своей бесконечной работой, Васька часто думал о своей единственной поездке в деревню, и ему самому начинало казаться, что это был какой-то сон.