Текст книги "Корсары Балтики"

Глава 7
АНИКА

Вязали Ярослава зло, словно конокрада, пойманного за своим промыслом. Скрюченные ноги затекли в узлах, но пошевелить ими не было никакой мочи – от лодыжек вервия тянулись к шее, в которую и врезались при всяком движении. Руки, притянутые кверху вожжами, давно перестали что-либо чувствовать. Кровь от них отхлынула и ушла вниз, отчего сердце колотилось сильно, словно бежал засечник наперегонки с диким туром, а не сидел в неудобной позе на засыпанном гнилой соломой полу ивангородского острога.

Вспомнить, как и почему совершил он во время вздорного учебного боя смертоубийство, не получалось, словно помрачение какое накатило на бывалого воина. Поначалу накрепко засевшая мысль «сам детинушка виноват» постепенно выветрилась под напором самобичевания. Ярослав грыз себя изнутри, мрачно смакуя собственную дурость, сгубившую душу и тело, единственной отрадой в остроге было оконце, приходившееся вровень с глазами засечника, а для находящегося снаружи – на уровне коленей. По перемещению безымянных ног и шуму голосов мог судить он том, какая суета творится в Ивангороде.

Видимо, рассудил Ярослав, затеяли новые учения с пальбой и скачками. Князь и затеял – при нем вряд ли войску удастся подернуться жирком и утонуть в кислой капусте. Загоняет до полусмерти, но к войне поднатаскает.

– Сюда не придет он, – мрачно горевал засеч-ник. – Что ему приходить? Кругом я не прав, а ему только сраму сейчас такого не хватает.

Однако когда снаружи топот и беготня поутихли, послышались до боли знакомые шаги.

– Ну, и что ты учинил, человече? – послышался усталый басмановский голос. – Ведь без ножа зарезал, сучий потрох!

– Прости, княже, – через силу выдавил Ярослав. – Верно бес попутал. Не хотел я того молодца убивать. Веришь?

– То-то и оно, что не хотел, – отозвался опричник. – Я-то уж тебя знаю, и характер твой, и руку твою верную. Коли захотел бы – навряд ли мой Ярослав кишки бы выпустил, а дух оставил. Чай – не татарин все же.

– Так он живой? – всполошился Ярослав и тут же застонал. От неосторожного рывка веревка врезалась в кадык, словно ногайский аркан.

– Твое счастье, – ответил Басманов. – Чудо-коновал в Ивангороде имеется. Кишочки подобрал, промыл да назад вложил. Сейчас стерней сшивает дурную рану. Он меня и надоумил, что не на убой сабля шла, а будто случайно на нее стрелец налетел.

– Выходит – так оно и было, – сказал Ярослав.

– Я шугануть его хотел, больно горячий поединщик попался, попер, дурья башка, как медведь на малинник. И тут…

Он пригорюнился еще больше.

– И все же – без бесов не обошлось. Как он не заметил тычка моего? Не пьяный, не шибко запыхавшийся был…

– Не все тут понятно и ясно, – через некоторое время сказал Басманов. – Я грешным делом велел остатки той трапезы псам кинуть. Ничего – съели, и зайца поутру в поле взяли. Выходит – не опоили тебя. Да и я себя вполне нормально чувствую.

– Не знаю, что и думать, княже. Дурной у нас спор с ним вышел. Было дело – полоснул я его люто по руке, чтобы охолонил, но более не собирался калечить. Все смотрел, как без позора дело кончить, уж больно злая заваруха случилось. И тут…

Ярослав замолчал, пытаясь припомнить каждую деталь.

– Странное дело, – заговорил он снова. – Помнится – будто перед лицом из пищали стрельнули… Нет, вернее сказать – вспышка была, а грохота и дыма – нет.

– А ну рассказывай! – Басманов присел на корточки и заглянул внутрь острога, не удержавшись от ухмылки при виде пленника. – Лихо они тебя! И поделом.

Ярослав принялся, сбиваясь то на одно, то на другое, пересказывать все произошедшее. Засечник есть засечник – припомнил он даже женщину, затесавшуюся во дворе, но связать воедино вспышку и ее не сумел.

И тут услышали они еще один голос:

– Позволит мне князь слово молвить?

– А ты кто есть таков, – спросил Басманов, поднимаясь, и тут же добавил строже: – И почему не у потешной крепостицы? Тоже в острог захотел?

– Не пугай, княже, – спокойно ответил мужчина, в котором Ярослав опознал того самого воина, изукрасившего коня бубенцами. – Бывал я и в острогах, правда, не в русском плену, а ляхском. Небось, и свой переживу, если что.

– Ты дело говори, коли осмелился полковое начальство и меня ослушаться.

– Этот твой человечек, что на манер матерого волка связан сейчас, пытался мне, Анике, показать сабельный бой, да на мой посмотреть.

– Ты отказался?

– Коняга запыхался у меня, к реке я его повел. А в дороге встретил чухонца, что вечно набивался конские бока скрести за малую денежку. Веришь, нет ли, княже, первый раз в жизни Соколушку в чужие руки отдал, будто кто меня позвал назад, во двор. Вернулся я, а эти двое уже друг друга уродуют. И уродуют, я тебе скажу, не по-доброму.

Басманов насупился, с головы до ног оглядывая человека, назвавшего себя Аникой.

«Не иначе сказать хочет, что Ярослав и впрямь смертоубийство удумал, только сорвалось у него?» – думал опричник.

– Не по-доброму, говоришь? – переспросил князь, решая, не велеть ли стоящим неподалеку донцам скрутить оного Анику и в тот же острог упрятать по любому вздорному поводу.

– Страшно махали саблями, словно дети малые палками, – снисходительно цедил слова Аника. – Но умысла плохого в твоем человеке не было. Он свою саблю берег, все увернуться пытался да хитростью взять, а тот все гнал вперед и рубил, будто бешеный.

– А удар в живот ты видел? – пристально впился собеседнику в глаза Басманов своим пугающим даже царя взором.

– Не видал, – с готовностью отозвался Аника. Ярослав от досады даже зубами скрипнул.

– Так чего же ты воду мутишь? – взорвался Басманов.

Донцы надвинулись, готовые метнуться и скрутить Анику. Тот смерил их взглядом и улыбнулся безмятежно.

– Не видел я оттого, что в другую сторону смотрел.

– И куда же?

– А на бабу!

Один из донцов не удержался и громко захохотал, не смущаясь князя, столь забавным ему показались слова, а главное – совершенно серьезное выражение лица воина.

– Ты изгаляться над князем удумал, человече? – мрачно спросил второй донской казак, менее склонный к веселью, чем его приятель.

– Ни в коем разе, казаче, – покачал головой Аника – Хоть прелести той бабы и могли бы меня смутить по молодости, но сейчас меня больше волнуют чалые кобылы, да червонные жеребцы, чем коса от попы до затылка.

Первый донец зашелся таким гоготом, что Басманов едва удержался, чтобы не ударить его прямо в разверстый рот.

Будь перед ним простой ратник, да хоть и боярин какой – так бы и поступил крутонравый опричник, но бить казака – таковой смелости в нем не было. И за меньшую обиду кидались донцы с ножами на кого угодно.

– Так вот, – Аника, казалось, забавляется всем происходящим, а потому роняет слова медленно, успевая видеть и слышать все вокруг, каждый оттенок сказанного, сделанного и недосказанного. – Смотрел я не пониже спины на нее, а на белы рученьки. И видел я в тех рученьках зеркальце. Да не простое зеркальце – венецианское, сверкучее, что твоя водица, в которой заплутал весенний месяц ясный.

Басманов вмиг подобрался, словно гончая, взявшая давно чаянный верный след подранка.

– Оставь распевный слог для басенников, – сказал он, – и дело говори, Аника-воин.

Все дальнейшее, увиденное Аникой в мельчайших деталях, опричник воспринял с каменным лицом.

– Значит, прав я был, – заключил он. – Не мог Ярослав так бестолково пырнуть стрельца в потешной свалке.

Он отступил на шаг, и во всем облике его проявилась вельможная стать, поистраченная в многолетних рысканьях по проселочным дорогам.

– Чем отблагодарю тебя, Аника, за острый глаз? Даже коня попросишь – будет конь тебе, какого по всей Степи не сыскать. Или злата попросишь, или землицы – все будет. А если грехи какие перед государем гнетут тебя – буду бить челом Иоанну Васильевичу, мое слово крепкое.

– Не надобно мне коня, что лучше всех во степи,

– спокойно и буднично ответил Аника. – Есть у меня такой. Злато – оно саблей добывается, а и она при мне. А земля… Належится в ней вдосталь каждый из нас в свой черед.

– Чего же просить станешь?

– К тебе в дружину, князь, желаю, – сказал Аника. – Много я по границам скитался, и везде о тебе от ратных людей доброе слово слыхал. Давно мечтал под твою руку попасть, да не знал – как. Выходит

– сама судьбина меня привела тогда на двор к пое-динщикам.

– Дорогую плату ты требуешь, – не менее серьезно сказал Басманов. – Ты обо мне слыхал, а я и люди мои о тебе – нет.

– Отчего же нет, – белозубо улыбнулся Аника. – Вот этот смешливый молодец, да и друг его суровый и степенный, слыхали.

– Врешь! – в один голос воскликнули пораженные наглостью незнакомца донцы

– Не вы ли с атаманом Белым у ногайцев из полона жену купчины Инокентьева отбивать ходили? спросил Аника.

– Ну, мы, – ответил за обоих смешливый. – А тебе-то почем знать?

– А не прижали ли вас на обратном пути к реке басурмане?

– Было такое, – стал пристально вглядываться в лицо Аники второй казак. – Три дня и три ночи отбивались мы, пока они степь не подожгли. Пришлось прятаться в тростниках, ровно крысам. Порох и табак вымокли, еле до утра дожили. А девицу на скрещенных копьях держали как раз мы с Данилой. У Данилы потом рука едва не отсохла. Так и машет теперь левою.

– А утром, – докончил с улыбкой Аника, – подошли два струга с пищалями, да вдарили по нехристям.

– И вел тех молодцов крепкий атаман, – голос смешливого сделался удивительно торжественным и никак не вяжущимся со всем его малосерьезным обликом. – У него с ногайцами рать особая была, лютая. Рвал он их везде, где только находил, и не за добычу, а за просто так, потому что ногайцы. Люто бил басурман атаман Безликий.

– А почему Безликий? – спросил Басманов, переводя удивленный взор с одного донца на другого.

– Я носил тогда глухой башлык на лице, – сказал Аника. – Тому причина имелась…

– А чем докажешь, что ты и есть Безликий? – спросил Ярослав из острога, который так же слышал от донцов эту старую степную байку.

– Нам надо бабу эту зловредную искать, – сказал Басманов, нетерпеливо переступая ногами, словно стреноженный конь, рвущийся на волю, в луга и поля. – Потом станем разбираться с баснями казацкими, да с этим Аникой.

– Тут дело нешуточное, княже, – возразил ему старший из донцов. – Мы с побратимом саблю целовали Безликому. Он от нас тогда отмахнулся, дескать, воинов ему хватает, не принял службы. Но за нами долг.

Басманов только руками с досады развел. С трудом терпел он строптивых казаков, зная, что лучших воинов на Руси еще поискать надо. Знал – если уперлись, то их волами не оттащить. Только Ярослав мог держать побратимов в узде, но он сейчас в счет не шел.

– Кроме службы Безликому, – заметил смешливый, – есть и иное дело. Как выплывет сейчас, мил-человек, что самозванец ты – лучше бы не родился на свет Божий Аника-воин.

Аника, все так же медленно цедя слова, спросил у старшего, игнорируя угрозу хохотуна:

– Признаешь ли ты, Козодой, саблю, что целовал на Дону?

Старший из донцов едва не поперхнулся, когда прозвучала его кличка в Ивангороде. Здесь, под сенью Московии знали его все, включая князя и Ярослава, как Лукерия Селянинова. А с Лукерия что взять? За Козодоем же водились такие делишки, что одним вырыванием ноздрей в случае разбирательства в Разбойном Приказе дело бы не ограничилось.

– Признаю, – через силу ответил казак. Аника бережно вытащил из обтрепанных ножен довольно простой на вид клинок, изогнутый более обычного, чистый стальной полумесяц.

– Сабельку можно и с убитого снять, – сказал Басманов чуть погодя, прочитав в глазах Козодоя безмерное изумление и узнавание.

– Сабельку можно, – согласился казак, в то время как второй вдруг сорвал с головы шапку (чего никогда даже в присутствие князя не делал), – хоть и не верится мне, что нашлась бы лиходейская воля, что может самого Безликого свалить. А вот руку с мертвого не снимешь и к себе не пришьешь.

Кисть, державшая рукоять легкой восточной сабли, опричник действительно признал характерной, запоминающейся. Пальцы у Аники были тонкие, не то что девичьи, а совсем как у гусляра, не трогавшего в жизни ни топора, ни весла, ни к сохе не притрагивавшегося. Полупрозрачная, словно бы неживая рука – в пору младенцу, а не грозному атаману.

– Руку эту ногайская булава изломала-измолотила, – сказал смешливый. – Косточки срослись, но плотью так толком и не обросли. Но силища в ней неимоверная, поверь, княже.

Козодой уже потянулся к клинку с поцелуем, но Аника легким движением загнал на место саблю, по-; вернувшись к Басманову.

– Не их служба мне нужна, – сказал он, – а тебе – моя.

– Ну ты, братец, и наглец, – заключил Басманов. Впрочем, было заметно, что на него произвело неизгладимое впечатление то почтение, что оказали донцы безвестному ратнику. – А у меня все таковые, если батюшке нашему, Иоанну Васильевичу верить. Говорит – станичников да вертопрахов берешь под руку, Бога гневишь.

– Я тогда за конем пойду, – буднично сказал Аника.

– Это к нам что ли перегнать? – спросил Басманов, не зная, прикрикнуть ли на наглеца или стерпеть.

– Зачем же? Или мы не поедем ведьму ту ловить?

– Так ты знаешь, где она? – поразился Басманов.

– Я за ней тишком прошелся, – ответил Аника. – Хитра, шельма, след путала, что твоя лисица. Но ночью мы ее из норы-то выкурим, даст Господь.

– Далеко ли ехать? – деловито спросил Козодой так, словно отныне командиром стал Аника, а Басманов испарился в воздухе.

– Если княже добро даст, – ответил Аника, – то к утру назад воротимся, волоча мешок на аркане.

– Хватит мне ваших казацких баек, – вмешался Басманов. – Не крымские степи, чтобы бабу, пусть и засланную, на аркане волочь. Телегу возьмем. Я сам поеду.

– Не пройдет там телега, – сказал Аника. – Не годится аркан, княже, через седло перекинем. А потом Уже заставим сознаться, что она всему виной, а не твой человек.

– Слышишь, Ярослав, – спросил Басманов, удовлетворенный смиренным тоном Аники. – Время сейчас военное, и вляпался ты крепко. Даже я бы не защитил, случись убийство да судилище. Если удастся тебе выползти на свет из этой дыры зловонной, поставишь три свечи: одну – стрельцу, за его здоровье богатырское, вторую – коновалу, что кишки назад запихал, а третью – Анике-воину.

– Воистину так, – пришел глухой ответ. – Найдите ту ведьму, да не изведите вконец. Очень мне хочется с ней парой слов перемолвиться.

Глава 8
НОЧЬЮ У НАРОВЫ

Выехали из Ивангорода почти тайком, известив лишь полковых командиров да обозного воеводу, что все дела к князю откладываются до утра. Аника вел отряд, по молчаливому согласию остальных. Отъехав от городских ворот на достаточное расстояние, загадочный новый помощник опричника дал сигнал к остановке.

– Надобно копыта конские тряпицами обмотать, – сказал он, и первым принялся снимать с ног своего скакуна бубенцы, показавшиеся Ярославу нелепыми.

Донцы деловито шмыгнули в заросли и вскоре вернулись, срезав ножами изрядные куски дерна. Ими, да еще мхом наполнили тряпичные да кожаные ремешки, закрывая копыта и подковы.

– Там к самому месту тропа каменистая, – пояснил Аника. – Мне думается, что не одиноко живет наша ведьма. У татей бывают очень даже длинные уши.

Басманов вытащил из-за кушака кинжал и принялся вострить его о кусочек ромейского мрамора, пристально разглядывая и трогая большим пальцем и без того идеальное острие. Постепенно его охватывал привычный азарт самой главной мужской забавы – охота на человека. Прошли времена, когда он сходился с врагами грудь в грудь, как по молодости. Воевода на то и воевода, чтобы больше руководить, чем клинком махать, да из пищали палить. Но раз отведавший этого чувства не скоро от него отучится. Рутина последних дней, затянувшая князя, постепенно отступала, давая место привычной с юности собранности и готовности к жестокой драке.

Он без всякой надобности принялся подтягивать подпругу, потом вытащил из кошеля костяное шильце и с сожалением провертел в ремне новую дырку, сам себе стесняясь сознаться, что не для свободы в движениях, а от приобретенной грузности.

Аника поманил рукой одного из донцов и пошептался с ним. Потом они оба, перевесив сабли за спины, на казачий манер, ужами скользнули в кустарник.

Басманов, как ни вглядывался, в подступивших сумерках не смог разглядеть скрытого передвижения отправившихся на разведку воинов.

Река здесь делала небольшую петельку. Множество лесистых и заросших камышом островков виднелись на воде. Смутно припомнил князь что, подъезжая к Иван-городу, видел разбросанные на островках рыбачьи лачуги. Все это мелкое хозяйство, случись русской армии поджидать наступления ливонцев, было бы спалено. Но сейчас войско готовилось к броску во вражьи земли, и потому решили не обижать обывателя.

Глядя на первые звезды, появившиеся на сером небе, князь вновь погрузился в невеселые раздумья на политические темы. Но душа не лежала к распутыванию хитросплетений вокруг семейства Батори и группировки Адашева.

Басманов задался вопросом – а зачем, собственно, какая-то злонамеренная баба решила подвести Ярослава под казнь. Неужто только из природной своей злобности?

«Засечник – мой охранитель, – думал Басманов, водя ножом по гладкому и холодному камню. – Ко мне что ли подбираются? Но кто мог знать, что воевода Басманов такого-то дня окажется в Ивангороде? Весьма немногие».

Перечисление в уме людей, знавших о маршруте его путешествия едва не повергло опричника в хандру, от которой его спасло появление разведчиков.

– Там она, – улыбнулся недобро Аника, отряхивая штаны от налипшей грязи и сора. – И не одна.

– Далеко ли?

Басманов спрятал мраморное правило и опробовал клинок на травинке.

– Да рукой подать, – ответил донец. – Только шибко грязно там вокруг. Может, княже, ты здесь обождешь?

– Ну уж нет, – решительно сказал Басманов. – Мне – ив обозе? Найдется кому коней стеречь.

– Секретов нет у них, – заговорил Аника. – Так что на конях подойдем поближе. Но потом придется в самую грязюку окунаться. Неровен час – спугнем.

В подступившей темноте они проехали по неприметной тропинке, пока Аника не остановил отряд, и велел спешиваться.

Влажная чаща, сбегающая к самой воде, могла навести настоящую оторопь. Деревья представлялись сказочными великанами, готовыми в любой миг разорвать коней и людей на части за вторжение в свои заповедные чертоги.

В воде что-то шумно плескалось, избегая попадаться на глаза и в полосу лунной дорожки. Кони косились в ту сторону и недовольно фыркали.

– Все, пора бросать лошадей, – недовольно заметил Аника. – Испугаются – шуму наделают.

Басманов еще раз отверг идею остаться не запачканным в грязи. Пришлось оставлять двоих ярославовых людей, взятых с собой для подмоги.

Пробирались среди влажных стволов, оскальзываясь на корягах, на смутный огонек, видимый там, где шумела стиснутая меж островков Нарова.

Наконец, не раз и не два оступившись в холодные лужи, они выбрались в шумящий на ветру камыш. Луна освещала небольшой островок, где угадывалась лачуга, в оконце которой призрачно мерцал свет.

– Лодка у них тут была, – словно извиняясь, сказал Аника, – но кто-то отогнал ее на остров.

– Тут неглубоко, поди, – сказал Басманов. – Да и вымокли мы все одно.

– А может, обложить их, – спросил шепотом старший из донцов. – Да за подмогой послать? Утром, при свете, стрельцы на лодках сплавают и приволокут всех под белы рученьки.

– А как уйдет впотьмах на лодке? – Басманов покачал головой. – Да и стрельцы тут не сгодятся. Могут живьем не скрутить, а порубить сгоряча. Деликатности в них ни на грош.

– И то верно, – Аника скинул кафтан, вернее ту рванину, что некогда кафтаном была, потом сапоги. Подумав, сбросил рубаху, закрепив за спиной портупею с ножнами.

Басманов поразился его почти болезненной худобе, бросавшейся в глаза даже при слабом лунном свете.

Донцы и князь последовали примеру Аники.

«Куда ты, воевода, – спросил с усмешкой сам себя опричник, входя в студеную воду Наровы. – Как увидел бы тебя сейчас государь, или князь Курбский, то-то смеху бы вышло и позору на седины».

Ноги ушли в ил, за щиколотки, словно пальцы кикимор, стали цепляться водоросли. Наконец вода достигла пояса, и прихватило дух.

Первым поплыл к острову Аника, юрко, словно выдра, сторонясь лунной дорожки. Следом устремились донцы и Басманов. Благо, плыть надо было совсем недалеко. Впрочем, когда достигли осклизлых досок, заменявших причал, возле которых моталась привязанная лодочка, ни у кого зуб на зуб не попадал.

Аника скользнул наверх, первым делом заглянув в челн – не лежит ли кто на дне. Потом осторожно прислонился к бревенчатой стене и прокрался к двери лачуги.

Басманов с огромным трудом выбрался, помянув про себя и возраст свой, и холодное предвоенное лето, и кузькину мать. Хорошо еще шума лишнего не наделал.

Донцы, неслышные, словно тени, оказались с двух сторон от князя.

Изнутри доносилась гортанная германская речь. Голос женский, резкий и неприятный, а вторил ему мужской. Слов не разобрал князь.

Аника, повернувшись от дверей, потянул из-за спины саблю, показав три пальца, обозначив, что есть в халупе и еще один молчаливый враг.

Басманов подобрался, намереваясь вслед за Аникой ворваться внутрь, но его нахально оттеснил плечом старший донец. Князь засопел в гневе, но решил, что сейчас не след норов показывать.

Аника указал второму донцу на окно, потом на лодку. Тот кивком головы показал, что понял, и замер, укутанный тенями, поджидая того, кто попытается скрыться бегством.

Молча рванул новоявленный дружинник незапертую дверь на себя и прыгнул внутрь. Донец, сопя, полез следом.

Басманов услышал гневный женский крик и звон стали. Тут же в окне возник размытый силуэт, и о доски грохнули тяжелые сапоги выпрыгнувшего вон человека. На плечах сообразительного недруга тут же повис готовый к такому обороту казак.

Басманов попытался разобрать в сплетении тел, где чья голова, но не рискнул бить сабельной рукоятью в эту мешанину. Решившись, он ринулся в светлый дверной проем.

Внутри он застал довольно дикую картину.

Тучный мужчина, одетый под простого горожанина, с трудом отбивался фальшионом от наседающего Аники, а в дальнем углу донец пятился под неистовым натиском простоволосой девицы в мужском платье, которая уверенно орудовала кошкодером – излюбленным оружием профессиональных европейских наемников.

Никогда не видывал Басманов, чтобы пугался любимец Ярослава супротивника в бою. А видел он его не в одной драке… Что стало с казаком? Лица нет, рот распахнут, как от крика, сабля в неверной руке гуляет, отбивается кое-как, словно неумеха.

Женщина, вероятно, та самая, что стала причиной Ярославова бесчестия, совершила весьма мудреный финт, достав казака в плечо.

Басманов рванулся вперед, намереваясь оглушить неистовую фурию, но та вдруг сорвала с пояса и швырнула ему в лицо тяжелый кошель. Вынужденный отшатнуться, князь пропустил расчетливый пинок в живот и согнулся пополам, едва не заревев от обиды и боли.

Донцу, противостоящему ведьме, вновь досталось, на этот раз по запястью, а женщина, изрыгнув грязную ругань на германском, метнулась между ним и Басмановым к выходу.

Но Аника, краем глаза следивший за происходящим, в два быстрых и точных удара покончил со своим противником, отбив в сторону фальшион, и пронзив горло толстяка, ринулся в погоню.

Догнал он женщину одним звериным прыжком, сшиб на пол, прижал всем телом к доскам. Подскочил Басманов, пнул дважды в бок яростно извивающуюся в попытках сбросить Анику ведьму, потом ударил ее по макушке рукоятью сабли.

Новый дружинник, тяжело дыша, стал подниматься.

– Змей морской, а не девка, – с чувством сказал он. – Чуть не ушла.

– Оплошал я, – откликнулся раненый донец. – Таким надобно сразу же осиновый кол загонять, голову с плеч, да к ногам приставить.

– А что так, – усмехнулся Басманов, стирая кровь с рассеченного кошелем лба. – Сильна железом махать?

– Не оттого оробел я, – сказал донец, тяжело опускаясь на лавку и зажимая раненое запястье свободной рукой, – что она рубилась лихо. Глазищи у нее – словно болотные огни. Глянул я – едва не затянуло…

– Влюбился, наверное, – заметил Аника с кривой усмешкой и принялся деловито скручивать ремнем руки обморочной пленницы. – Жаль только, что из-за этой шустрой твари уложил я своего жирного каплуна. Хотел в полон взять – не вышло.

Снаружи внутрь заглянул казак, стороживший окно.

– А твой живехонек? – спросил Басманов.

В ответ донец только безнадежно рукой махнул:

– Кончился, падла. Сам не заметил я, как удавил.

– Выходит, – заметил князь, – один у нас живой трофей образовался. Но и на том спасибо.

Пока портупеей перетягивали кровоточащую руку раненого, Аника взвалил на плечо пленницу и отнес к лодке.

Басманов бегло осмотрел халупу. Ничего приметного он не нашел – обычная рыбачья хибарка, каких полно.

– Сжечь здесь все, – сказал он. – И пора вер-таться.

Лодка отчалила от разгорающегося в ночи домика. Разглядывая полонянку, опричник задумчиво протянул:

– Молодая девка… Ладная… И как таких земля носит?

– Мать честная, – вдруг воскликнул тот казак, что помоложе.

– Что такое? – переспросил Аника.

Вместо ответа донец провел пальцем по щеке девицы.

– Факел поднеси, – едва ли не заикаясь, сказал он.

Козак, игнорируя растерянные взгляды спутников, зачерпнул за бортом воды, плеснул на физиономию пленницы и вновь провел по щеке.

Там, где влажные пальцы касались кожи, остались светлые следы, будто кожа слезла.

Женщина слабо застонала.

– Дай-ка я, – Аника еще раз плеснул в лицо таинственной полонянки водой и бесцеремонно принялся вытирать его найденной на дне лодки мешковиной.

Грим, покрывавший лицо, сполз, отвратительно исказив черты миловидной мордашки. В неровном свете факела взорам предстала не симпатичная женщина, а омерзительная старуха, вся в морщинах, словно печеное яблоко.

– За борт ее, – прошептал, крестясь, Козодой. – Брюхо вскрыть, чтобы не всплыла, и в воду.

– Я тебя самого сейчас в воду спихну, – проворчал князь. – Эка невидаль – старуха! У меня Ярослав в остроге мается, да и тебе он не чужой.

– А вот и зеркальце, – заметил Аника, быстро обшаривший костюм пленницы.

– Дела… – протянул Козодой и зло сплюнул за борт.

На берегу их встретили оба встревоженных заревом дружинника.

Они приняли ношу и пошли, уже не таясь, шумно ломиться к оставленным коням.

Басманов натянул на мокрое тело дожидавшуюся на суку одежду.

– Думаю, – сказал он, – из Фемы наш трофей.

– А то как же, – кивнул головой Аника. – Больше неоткуда. Или уж из самого адова воинства.

«Тебе-то откуда про Фему известно, – подумал опричник. – Не положено знать, будь ты хоть трижды легендарный на Дону атаман».

Но вслух ничего не сказал.

Подъехали к Ивангороду с первыми петухами. Пленница, кулем свисавшая с луки козодоева седла, то ли делала вид, что все еще без сознания, то ли впрямь была в забытьи.

Их встретил всполошенный голова чернокафтан-ников:

– Батюшка, княже, да ты живой!

– Как видишь, – нехотя буркнул Басманов, изрядно уставший и продрогший. – А ты чего думал?

– Поутру твои дружинники переполошили весь город, – принялся торопливо рассказывать полковой, труся рядом с конем и косясь на грязные одежды опричника. – Пальбу устроили, за кем-то гонялись, а потом заперлись в тереме, никого не пускают.

– Меня, может, впустят?

– Если только тебя. А то грозят всех порубить. Подъехали к терему. Там уже разглядели из окон, кто едет, впустили.

– Ну, и что у вас тут творится, пока князь в отъезде? – спросил Аника у полностью вооруженных дружинников.

– А ты кто есть такой, что допрежь князя ответ требуешь?

– Потом объясню, – отмахнулся Басманов. – Что стряслось?

– Тать какой-то прокрался, – сообщил один из воинов, – оглушил Никитку, внутрь скользнул, и прямо в твои, князь, покои. А там Грыня прикорнул на лавке…

– Вот стервец, – вырвалось у Басманова. – Распустил вас Ярослав, совсем страх потеряли! Где он – с живого шкуру спущу!

Тут раздался такой стон, что у всех кровь в жилах заледенела.

– Грыня ревет, – потупил взор докладывавший о ночном происшествии. – Тать тот ему на лицо порошок хрустальный навалил. Гришаня спросонья не разобрал, принялся глаза тереть. Все, нет больше у молодца глаз…

Басманов рванулся туда, где стонал дружинник.

– Пособите, служилые, – Аника внес на руках пленницу. Пока возились вокруг старухи в мужском платье, появился Басманов, бледный, как свежеотбе-ленный холст, рот перекошен…

– Поймали? – только и спросил он.

– Куда там, – буркнул дружинник, отдувавшийся за всех, проспавших супостата. – Едва не достал я его чеканом, но утек он… Ловок, словно куница…

– Не серчай, княже, – подал голос другой Ярославов боец. – Нечеловеческой быстроты враг здесь ночью побывал. От ножа увернулся, а нож-то кидал я сам. С пяти саженей, знаешь…

– Знаю, – упавшим голосом откликнулся Басманов. – Белку к дереву пришпиливаешь, коли надо. Увернулся, значит…

– Он тебе стеклянное крошево готовил, – сказал неудачливый метатель. – Не Гришане.

– Ясное дело, – вмешался в разговор Козодой. – Эти бесы вначале Ярослава в острог посадили, знали – лучше него никто за князем не присмотрит. А потом подослали супостата с хрусталем.

Вновь послышался стон.

Басманов скрипнул зубами и хватил себя по колену кулаком:

– Да унесите вы его отсюда, мочи нет слушать! К коновалу его, к тому, что стрельцу кишки вправлял. Скажите – если хоть одно око вернет Гришке – озолочу!

Вскоре на улицу вывели несчастного, лицо которого было обмотано скатертью. Он махал перед собой руками, будто дрался с призраками.

Явились начальственные люди Ивангорода, встревоженные переполохом в княжьем доме. Басманов вкратце пересказал им историю с Ярославом, показав зеркальце.

– Отпускайте моего человека из острога, – наказал он. – За увечье стрельца вира с меня будет.

– Не будет ему виры, – встрял полковой начальник стрельца, – поди сам задирался первый, знаю я его.

– Брось, – фыркнул на него лесным котом Басманов. – Сам не сам – а семья кормильца лишилась, куда он такой сшитый-перешитый?

Пока обсуждалась вира, появился Ярослав. Ему быстро пересказали все происшедшее ночью.

– Что делается? – спросил он в сердцах у Аники. – Травят князя, что дикого зверя!

– Знают, шельмы, кого бояться, – заметил Козодой.

– Разговорились тут, – проворчал Басманов. – А ну, давайте сюда ведьму! А ты, Ярослав, уйди.

– Отчего же? – возмутился выпущенный из плена засечник.

– Уйди, говорю. – Тяжелый взгляд Басманова не мог выдержать даже Ярослав, и опустил глаза. – Сходи к коновалу, про Гришаню прознай.

Понимая, что спорить бесполезно, Ярослав ушел, недовольно крутя головой.

Ввели пленницу. Шла она сама, гордо откинув голову. Козодой едва сдержался, чтобы не выругаться вслух, да и остальным сделалось не очень уютно. Странным, нелепым и отвратным зрелищем являлась полонянка.