Текст книги "Дорогая, я дома"

– Вот, возьми и отнеси Беттине, домой. Знаешь, где она живет? – Я кивнул, а он махнул куда-то в сторону окна. – Тут недалеко. Отдашь лично в руки, понял? Если ее не будет – вернешься и отдашь мне. Понял? Давай, прогуляйся…

Беттина – это госпожа Луках, одна из совладелиц. Я слышал, что в ее кабинете стоял красный кожаный диван и стол красного дерева, весь заставленный стеклянными шариками, позолоченными или даже золотыми кошечками и собачками, поддельными яйцами Фаберже, корабликами в бутылках и прочим великолепием в духе турецкого базара. А чего, подумал я тогда, вот и посмотрю, как она живет. И пока шел к ней по жаркой Фридрихштрассе, точно помню, о чем думал. Думал, например, о том, что людей стало как-то слишком много, что машин, одежды, денег и кредитов уже не хватает на всех, работу не получается выбирать, квартиры становятся все меньше, самолеты и машины – все дешевле, рубашки уже не переживают второй стирки, и никто толком не знает, как должно быть на самом деле – все просто стараются удовлетворить эту растущую толпу. И еще думал про этих несчастных арабов в колл-центре в Касабланке. Они, конечно, враги, но мы-то тут получали по семь евро в час, а они – небось по два и пахали по десять часов. По-моему, уж лучше пуля на войне.

С такими мыслями я подошел к дому Беттины, шикарному домине на Жандармской площади, где в подъезде всегда живые цветы и ковры на лестнице. И пока поднимался на третий этаж, на втором я неожиданно встретил Фельдермана. Ну, то есть я уже потом понял, что это был он, а сначала я его даже не узнал.

Он стоял у приоткрытой двери, низенький такой, плотный и лысый, и на его приплюснутой лысине были крупные капли пота. Одет был, как всегда, хорошо, в черный костюм, пригнанный просто на зависть. Но почему я его не узнал – вид у него был, будто он неделю спал в сарае: без галстука, белая рубашка вся измята, платок из пиджака торчит кое-как, а глаза – глаза буквально прыгали за очками, как две сумасшедшие рыбы в аквариумах. Когда мы столкнулись на лестнице, он оглядел меня, будто впервые увидел, потом отступил назад, как бы пропуская, но в действительности только загораживая дорогу. К двери квартиры, из которой, видимо, только что вышел, он стоял боком, и через щелку прорывался странный свет – совсем не солнечный, а мерцающий, нервный – будто там, прямо за дверью, горел камин.

– Молодой человек, – произнес он наконец, – молодой человек, вы к Луках?

– К Луках! – Я остановился. Конечно, откуда ему помнить всех по именам, жлобине.

– Госпожа Луках у меня, – Фельдерман смотрел на меня как-то жалко и почему-то тер одну руку о другую. – Мы как раз обсуждаем очень важную тему. Зайдите, – быстрым движением указал он в сторону двери, – нам надо поговорить.

И пока я соображал, он просто взял меня под руку, втолкнул к себе в квартиру и захлопнул дверь.

В его прихожей было полутемно – встроенные в стены лампы светили тускло, как в баре. У входа стоял старинный круглый столик на тонких ножках и такой же старинный стул, на столике была тарелка с виноградом и яблоками. Еще на стенах висели старинные портреты, небольшие, в простых черных рамах, а лепной потолок был темный, будто закопченный. Длинная прихожая заканчивалась тупиком, коридор уходил резко вправо – и там, из-за этого уже совсем темного поворота, был виден мерцающий свет: то ли много свечек, то ли вообще целый костер – и огненные отблески дергались и метались, словно от ветра.

– Сюда, садитесь, – хлопотал Фельдерман. Я сел, а он куда-то убежал. Судя по тому, как долго он шел, коридор был очень длинный. Еще бы – на Жандармской площади квартиры квадратов по двести, не меньше. Но вообще, я практически сразу понял, что Беттина не здесь, хоть они и соседи. Я поглядел на конверт, на тарелку с виноградом. Тарелка тоже казалась старинной – фарфор с рисунком по краю, рисунок вроде греческого, но сплетенные линии очень напоминали свастики, связанные между собой.

«Херня, греческий узор», – думал я, но ребята на портретах – они были чистые нацисты, а когда пододвинул на тарелке яблоко, я увидел на ней орла и край самой натуральной свастики. Так бывает в фильмах – когда герой открывает дверь в подвал в своем пригородном доме, а там, в подвале, – подземное царство. Долбаная черная курица и подземные жители. «Ё-мое, ведь он же еврей!» – подумал я и тут услышал шаги.

Но шел не он – цокали каблуки, и я сначала решил, что это все-таки Беттина. Всего на одну секунду – потому что Беттина, конечно, ходила на каблуках, но она грохотала своими тяжелыми копытами, как слон. Тут шли легкие длинные ноги, ноги молодой женщины. Скоро она появилась из-за поворота – сначала колено, потом вся нога в черном кожаном сапоге на длинной стальной шпильке. Сапог был высокий, почти до колена, но носка и пятки у него не было – были прорези, как в босоножках, и спереди можно было видеть ногти с черным лаком. Потом появилась она вся, в черном платье, и талия у нее была неестественно тонкая, будто стянутая, а грудь очень высокая. Рыжие волосы уложены в высокую прическу, лицо очень белое, как напудренное, и бесконечно длинные ресницы, через которые смотрели зеленые кошачьи глаза – из-под полуприкрытых век, высокомерно и как будто оценивающе. Но я все равно ее узнал – это была та русская. Самое жуткое было в ее руках: в длинных пальцах она держала тонкий, похожий на огромную черную иглу хлыст. За спиной у нее метался свет, и вся картина выглядела совершенно нереально. За ее спиной послышались шаги, и голос лысого спросил: «Ну что, подходит?»

– Нет, не подходит! – ответила она, и по акценту я понял, что точно: она.

Она снова посмотрела на меня и, конечно, узнала, но виду не подала. Просто развернулась и ушла.

– Молодой человек, мне очень жаль, – забормотал Фельдерман. А мне что? Я вышел, но к Беттине мне уже не хотелось, и конверт я просто вернул Надману.

* * *

Через несколько дней она позвонила как ни в чем не бывало, эта русская. Был уже конец рабочего дня, мы с Максом считали секунды до закрытия линии. Она позвонила на мобильный, которые нас заставляют выключать, но я не выключаю – фиг ли мне?

– Привет, – голос был бодрый, язык слегка заплетался. Она любила пить вино, делала это с удовольствием. – Что делаешь?

– Работаю, – ответил я, и Макс за соседним столом усмехнулся.

– Молодец! – сказала она. – И долго тебе еще? Мы с подругой пошли на вечеринку, вроде ваша компания спонсор. В «Феликсе». Может, подойдешь к нам?

– Может, подойду, – ответил я. Обрадовался, с одной стороны, потому что не знал, куда в этот вечер деться. А с другой – получалось неудобно, потому что денег у меня не было. Но еще оставался шанс передумать.

На всякий случай я взял у секретарши приглашение на вечеринку. В тяжелые времена их давали сотрудникам, а так в «Феликс» попасть нелегко…

Бумаги, которые надо было обработать, сдвинул в сторону и стал смотреть на часы. Часы у меня, кстати, нефиговые – Breitling, здоровенные и дорогие. Ну то есть, между нами, куплены они у китайцев за 50 евро, но выглядят ого-го – девчонкам нравится. И вот пока я смотрел, как ползет секундная стрелка, мимо проходили начальники смены, «контролеры качества» – крысы, которые слушают наши звонки. Начали подтягиваться «ночники» – те, кто закрывал линию в 12. Вот выбрался из кабинета Надман, оглянулся и выбежал вон. Макс вернулся из курилки, подошел, постоял рядом. Сказал: «Арно, скоро я уйду отсюда», – и сел за свой комп.

Я промолчал, не стал уточнять. Потом прошла наконец начальница смены, – тупая дура с писклявым голосом, которую за глаза называли «мышью». Подождал, пока хлопнет дверь, заработает лифт – и тоже сорвался к выходу.

– Что, свидание? – спросила секретарша. Типа, подколола. С ней как-то тоже было один раз, просто так, для удовольствия.

В «Феликсе» было полно народу, я еле протолкнулся. Если б не ВИП-приглашение – точно не прошел бы. Концерт группы еще шел полным ходом, она и подруга, молчаливая девчонка, тоже русская, сидели за столиком. Она чмокнула меня в щеку.

– Думали, не придешь… Мы уже выпили неплохо… Но хотим еще… Возьми себе что-нибудь, а нам – по бокалу шампанского…

Я отвалил от стола, и первым, кого увидел, был Надман. Сидел за соседним столиком с девчонкой. Не со своей любовницей, с какой-то другой. Эта была одета как с картинки про старые моды – вуаль, перчатки, прическа как у Мерилин Монро. Сигарету курила через мундштук, двигалась с кошачьей грацией, и даже под вуалью было видно, какие длинные у нее ресницы. Что она делала рядом с этим мудаком? Что делала моя русская рядом с тем Манфредом, или Зигфридом, или как там его? Да бог с ним, с Зигфридом, что она делала у Фельдермана? Ведь не с ним же она… Было в этом что-то не то…

Перед Надманом стояла бутылка шампанского в ведерке, он сидел выкатив грудь, важный. Увидев меня, махнул рукой и отвернулся. Я вспомнил, что у меня нет денег. Что мне должны, и вот этот, который сидит за столом с шампанским, в первую очередь должен. Не знал, как заказать им шампанское, себе виски или, там, коньяк, неважно, что покрепче. Дам карту. Может, чудо случится…

– Оплата невозможна, – безучастно ответил мне бармен, а я сделал круглые глаза и попросил попробовать еще раз. И обернулся на Надмана. Бармен еще раз проволок карту через машинку, и, пока что-то там нажимал, я увидел, как она, моя рыжеволосая русская, идет ко мне.

– Ну что ты? – спросила она.

– Да вот, оплата не проходит, что-то с карточкой, – сказал я. Мне было стыдно, и я снова посмотрел через зал на Надмана. Он тоже смотрел на меня, то есть не столько на меня, сколько на мою подругу. И отвернулся, как только увидел мои глаза. К его столу подошел официант, унес ведерко. Я вспомнил Израиль, песок, наш аэродром, вспомнил успокаивающую тяжесть калашникова – мне ее сейчас так не хватало… В Израиле этот Надман был бы штабным офицером, это точно…

– Давай, что ты будешь? Я заплачу, – вынула она кошелек.

Потом мы сидели за столиком, пили, смеялись. Напряжение прошло. У них был такой смешной акцент – у ее подруги чисто русский, знаете, когда немецкие буквы произносят очень жестко и все слова получаются с трудом узнаваемые. А она говорила неплохо, но ударения ставила почему-то все время на конец, и слова все не в том порядке у нее шли.

Группа тем временем играла джаз или не джаз, короче, что-то, что я не слушаю, но в тот вечер играли они приятно, и певица пела хорошо, даже не пела, а мурлыкала, как кошка. И на одной песне, которая показалась ужасно знакомой, будто я ее каждый день слышал, хотя я уже говорил, что джаз не слушаю, – так вот она, совсем пьяная и веселая, сдернула меня танцевать. И я пошел, расталкивая плечом толпу, и взял ее за талию, рванул за собой. Танцевать нетрудно – надо просто слышать музыку, доверять ей и уверенно вести девчонку, – они это любят. И мы танцевали почти как в кино, я кружил ее, и все было бы хорошо, если бы не какой-то подлый фотограф, который вдруг напрыгнул, сверкнул вспышкой – и лицо девчонки вдруг стало белым как мел, она испугалась, а у меня зашумело в ушах и на секунду будто пропал звук – все стали двигаться неподвижно, рты открывались, люди двигались, мы сами переступали ногами по полу – но я слышал только «шшшш», будто газ, который тихо шипит в трубе.

А потом все разом прошло. Я даже узнал песню, под которую мы танцевали – это была моя любимая «Guns of Brixton», только с музыкой там сделали непонятно что, одни слова оставили как были.

 
You can crush us
You can brooze us
You can even shoot us
But, oh the guns of Brixton…
 

Я подпел последнему куплету, а потом мы сели за столик, я выпил еще, предложил всем выпить водки, и она рассказывала, что в России парни пьют за женщин с локтя, и даже показала примерно как – хотя сама не умела. Я попробовал – и у меня получилось.

Я было собирался взять еще водки, когда мимо вдруг прошла та девчонка, что сидела с Надманом. Юбка, синяя, в складках, слегка обтерла угол нашего столика. Глаза посмотрели из-под вуали пронзительно и колюче, сначала на меня, потом – на мою подругу. Она сделала глазами какой-то знак, еле заметно дернула головой, вроде как пригласила куда-то. И тогда моя русская встала и пошла за ней в сторону туалета.

Они не сказали друг другу ни слова. Только прежде чем исчезнуть за поворотом, еще раз друг на друга посмотрели. Я повертел бокалы, вылил в рот остатки со дна – и вдруг снова увидел Надмана. Он, покачиваясь, шел к нашему столику. На лбу у него выступил пот, рожа покраснела, глаза за очками были мутные.

– Эй, Арно, привет! – Он подошел, склонился над моим ухом. – Как вы тут? Празднуете?

– Празднуем, – ответил я.

– Слушай, а она у тебя ничего, – кивнул он в сторону коридора, – эта рыжая. Крепкая такая, гимнастка, наверное.

Я кивнул, не зная, что ответить.

– Моя тоже ничего. Полька. Ты не представляешь, что она творит… А главное – что с ней можно вытворять…

Я посмотрел на него внимательнее. Он, кажется, был очень пьян, хотя и сохранял ту же отстраненно-важную мину. Я представил себе, как мы завтра с ним столкнемся на работе.

– Слушай, а они подружились, а? – Он снова кивнул в сторону коридора. – Это хорошо… И мы тоже можем…

– Можем что?

– Ну, вот у тебя подруга, у меня подруга… Можем это…

– Господин Надман, – начал я.

– А скажи, – он вдруг взял меня за рукав, – скажи, я выгляжу на пятьдесят? Только честно. Ведь не выгляжу, скажи…

– Господин Надман, надеюсь, вы завтра не вспомните об этом разговоре.

Девушки уже возвращались. Они по-прежнему ничего не говорили и только у столиков, расходясь, кивнули друг другу. Девушка с вуалью, проходя мимо Надмана, тронула его за пиджак, и он пошел за ней.

– Мой шеф, – сказал я, показывая в их сторону, – напился, гандон. Лучше нам уйти… Кстати, ты ту девушку знаешь, что ли?

– Так, один раз видела, – ответила она.

* * *

Сидя в ее квартире, я думал о том, куда она могла подеваться. Мне когда-нибудь надоест к ней ходить, все покроется пылью, кошка сдохнет… Я пошел на кухню, взял кошку в охапку, отнес в коридор и выставил на лестницу. Если вернется, скажу, сбежала. Но я почему-то знал, что она не вернется. Домоуправление начнет требовать квартплату, вызовет судебных приставов, взломает дверь… Я взял на кухне полотенце, обтер отпечатки пальцев с ручки, с полок, со стола, чтобы квартира стала совсем нежилой. Хотя чего там – я только кормил кошку, которая сейчас мяучет и скребется в дверь. Ее я не знал. Ее никто не знал. Она была исчезнувшей, уже когда мы познакомились, а сейчас просто исчезла совсем. Остались ее платья, всякие штучки в ванной, эта красивая, никому не нужная квартира.

Я знал только одну ее тайну, тайну большой круглой коробки. Коробка стояла в спальне, деревянная, вроде высокой табуретки, даже с мягкой круглой крышкой, похожей на сиденье. Я бы даже не подумал, что в ней что-то есть.

Но тогда, вечером, после клуба «Феликс», мы приехали на такси вдрызг пьяные, и она попросила меня открыть ее. Мы укладывались на кровать, целовались, как обычно, и, когда я повалил ее назад, на черные простыни, она указала на коробку.

– Что там? Презервативы? У меня есть…

– Открой…

Я встал с кровати и снял крышку. Сверху лежали пластиковые пакеты, оберточная бумага, всякий мусор. Я выкинул их – и в темноте, под ними, увидел что-то черное, резиновое, кожаное, металлическое. Сразу было видно, что это предметы непристойные, скользкие, опасные. Там были плети, хлысты, резиновые перчатки до локтя, наручники, мотки черных веревок. В свете ночника все это смотрелось нереально. Были еще блестящие черные сапоги с убийственно длинной, острой шпилькой, и еще куча ремешков, колец, цепей…

Я был пьян, видел это как сквозь сон, и смотрелось все кошмаром – но я знал, что никакой это был не сон.

– Я этим мучаю мужчин, – донесся с кровати ее голос, с акцентом и ударениями на последнем слоге, – привязываю и мучаю… Но я знаю, это не твое.

Она спрыгнула на пол, присела на корточки рядом:

– Тебе самому пойдет связать кого-то… Тебе должно понравиться. А я никогда не пробовала. Мне интересно, что они чувствуют…

Она дала мне в руки веревку и снова легла, повернувшись на живот. Руки убрала за спину, сжала в кулаки, свела за спиной. Я залез на кровать, наклонился над ней. Перед глазами плыло.

– Ты был на войне, ты, наверное, знаешь, как вязать пленных. Свяжи меня тоже, – сказала она в подушку и еще крепче сжала кулаки. Я захлестнул один из них веревкой, двинулся вперед, к ее сильному, крепкому телу, теперь неподвижному – будто зашел в темную глубокую воду…

* * *

В следующий раз Надман вызвал меня примерно через месяц.

– Арно, секретарша заболела, а сегодня важные переговоры. Сам Вебер, владелец «Дойче Люфттранспорт», прилетел из Швейцарии. – Надман вертелся в кресле и, когда говорил про этого Вебера, смотрел на меня так, будто я сейчас должен уделаться со страха. – В общем, сиди в приемной, если надо будет принести кофе или чай, мы тебе позвоним. От остальной работы на сегодня освобождаешься. Все, иди.

Я и пошел. Пока собирал со стола наушники и ручку, Макс пошутил:

– Чо, уволили?

– Щас, – отвечаю, – повысили. В секретари.

Все начиналось чинно – в переговорной за огромным столом орехового дерева восседали Надман, Беттина и оба Фельдермана. Людвиг Вебер, седой, но еще крепкий старикан с квадратной челюстью и глубоко запавшими глазами, его ассистентка, строчащая в блокноте, неулыбчивые люди в пиджаках.

– Вы должны понять меня, господин Надман, – втирал этот Вебер и улыбался одним ртом, глаза от улыбки не теплели. – Я очень ценю ваше сотрудничество, и мне глубоко симпатичен ваш проект. Но ваши обязательства по пунктам договора не выполнены, причем ни по одному из пунктов…

Я особо не слушал, к тому же меня тотчас погнали за кофе. Но потом стало интересно. Как-никак ходили слухи, что нас всех уволят и за нас будут работать арабы в Касабланке.

– А главное, – продолжал Вебер, когда я вернулся, будто угадал, о чем я думал, – загадочным образом возникло еще одно ваше подразделение, в Марокко, в Касабланке. А я настаивал на том, что колл-центр должен быть целиком расположен на территории Германии или как минимум Европы. Я понимаю, что в свете кризиса это прихоть, но я, как заказчик, имею право и на это…

Я поставил Надману его гребаный кофе. Мне нравился этот старикан, ей-богу, и хотелось, чтобы всех этих прохвостов он как следует натянул. И он начал натягивать.

– Да, я выхожу из проекта, – Вебер говорил ласково, как старый генерал в Израиле, – да, «Дойче Люфттранспорт» больше не собирается вкладывать в него деньги. – Он не нажимал, но все слушали затаив дыхание.

– Количество принимаемых звонков, как оказалось, не может быть удвоено за год, – отвечал Надман, – и с некоторыми пунктами договора мы были не очень точны. Но сейчас речь не об этом. Я буду с вами предельно откровенен: сумма, которую мы должны получить от «Дойче Люфттранспорт» в этом году, уже распланирована. Более того – она потрачена.

Тут он обернулся ко мне и кивнул в сторону двери. Я тихо отвалил в приемную. Присел на месте секретарши, перелистнул свежий номер «Штерна», интервью с министром обороны о результатах демилитаризации и полного упразднения армии. Посмотрел картинки солдатиков, все в форме, с оружием, все грустные. Вспомнил ту девчонку, подумал, что делаю я здесь что-то не то, говорю с непонятными людьми по телефону, ношу кофе хмырям, которым по-нормальному и руки не стал бы подавать. И все потому, что какие-то зеленые уроды отказались от армии, потому что все в этом мире должно быть дешево и эффективно, потому что давно, очень давно все идет не так, совсем не так. И тут вдруг резко захотелось уйти отсюда, непонятно куда, но – уйти. Вспомнился Израиль, пустыня, ползущий песок, пение вертолетных винтов, рассветы с автоматом в обнимку. Зазвонил телефон – Беттинин недовольный голос требовал еще кофе.

Я быстро налил ей чашку, поставил на поднос, зашел. И как зашел, сразу понял, что диспозиция поменялась. Вебер неслышно, но энергично барабанил подушечками пальцев по столу, а Надман говорил, приосанившись и глядя на Вебера поверх очков.

– Ваш отказ инвестировать проект означает для нас банкротство. То есть его повлекут ваши действия. – Он ткнул ручкой в сторону Вебера, который забарабанил дальше. – И вы знаете – мы не против. Потому что мы – это я, Йозеф Надман, Беттина Луках, Давид и Борис Фельдерманы – мы еврейские предприниматели в Германии. Которые ведут еврейский бизнес. В истории Германии уже были прецеденты, когда еврейский бизнес закрывали – это было в тридцать шестом году, тоже в Берлине. Поправьте меня, если я ошибаюсь… И вам, господин Вебер, вам не нравится то, что мы переносим наши мощности в Касабланку. Сегодня это – единственный способ ведения бизнеса вообще – переводить его туда, где дешевле. Но вы против – почему? Вы что-то имеете против марокканцев? Вам претят идеи мультикультурности?

Вебер весь сжался, обмяк и уменьшился.

«Не бойтесь, – хотел сказать ему я, но вместо этого как идиот стоял с подносом, – не бойтесь вы, старый немецкий бизнесмен, ваши слова должны быть прочнее рейнской стали! Этот идиот Надман, эти братья Фельдерманы – они бездари, они просто просрали ваши деньги и хотят еще. Не бойтесь, ответьте им!»

Но Вебер молчал, – а потом вдруг поднял голову и посмотрел вверх, на лампу, которая будто бы качнулась. На столе будто бы завибрировал стакан, я будто бы услышал рев моторов. Что-то отдаленно похожее на тяжелый бомбардировщик, пролетающий в вышине. Все остальные глянули в окно, на вечернюю улицу – тяжелый рев полз со всех сторон, надвигался, как грозовое облако. Потом он ярко обозначился над крышей, потом жахнул над ними и пропал, уносясь вдаль эхом моторного рокота. За окном по-прежнему была улица, темное вечернее небо и фонари.

– Я подумаю, – сказал Вебер, но было ясно, что он проиграл.

* * *

В разгар кризиса на нашей фирме, когда сотрудники начали говорить о забастовках, мне позвонил дядя. Макс к тому времени свалил, секретарша поменялась, а я начал конкретно класть болт на всю эту историю.

– Арно, сегодня мы с тобой встретимся. В час.

– Я в час должен быть на работе…

– Позвони, скажи, заболел. Это важно. В час…

– У тебя?

– Нет. На углу Линден и Фридрихштрассе. Черный микроавтобус «Фольксваген», я тебя подберу. Понял? До скорого.

Я надел брюки, рубашку, кожаную куртку, которую купил еще тогда, когда не знал, что перестанут платить. Чувство было веселое. Дядя никогда не устраивал попусту шпионских игр – значит, все серьезно. Наконец-то. Я почистил ботинки – может, надо хорошее впечатление произвести. Хотя дядя ничего не говорил. Я повертел айфон, думал набрать офис. Но не стал. Вместо этого прошелся несколько остановок пешком – время еще было.

С дядей мы встретились минута в минуту, на заднем сиденье микроавтобуса с тонированными стеклами, и он мне все рассказал. Что, как, почем. Как он будет сообщать о заказах, как буду получать деньги.

И пока он говорил, за нашими спинами на последнем ряду сидел неподвижный человек в черном костюме и черном галстуке. Его почти не было видно, но иногда, когда автобус поворачивал и солнце совсем ярко било в окна, – я боковым зрением видел его неподвижное лицо, черные как смоль волосы и узкие китайские глаза. Он сидел и смотрел в сторону. Но я отчего-то знал, что он наблюдает за нами, видит каждое наше движение и ловит каждое слово.

Дядя передал мне увесистый пакетик, сказал, лучше не хранить это дома.

– Я не храню, – сказал он, – и много раз это меня спасало.

Сказал, чтобы я немедленно нашел новую квартиру, любых размеров – денег хватит.

– А с работы уходи. Чем скорее, тем лучше.

– Дядя, а можно прямо сейчас?

– Если отпустят, то да, – он рассмеялся и высадил меня возле станции «Веддинг».

– Дать денег на такси?

– Не, не надо.

Я пошел прямо – если идти по Шоссештрассе, а потом до Фридрихштрассе – через полчаса придешь прямо в офис.

Когда я туда зашел, все смотрели на меня так, будто я воскрес из мертвых. Одна девчонка с французской линии сделала мне большие глаза, а потом подбежала начальница смены, писклявая мышь, и сказала, что меня хочет видеть шеф. Это был третий и последний раз, когда Надман меня вызвал. Я пошел – все получалось как нельзя лучше. Ты корчил мужика? Сейчас проверим, что ты за мужик…

Я зашел, когда он говорил по телефону. Увидел меня, кивнул, чтобы садился, и продолжал говорить. С любовницей. Я сел рядом, осмотрелся… Огромный кабинет, стол редкого дерева, кто его знает какого. Кресло – гораздо выше стула, на котором я сижу, но и я невысокий. Не хватало на столе лампы – чтобы светила в глаза – и картина была бы полной. Как у того полковника из ЦАХАЛ, который допрашивал меня после взрыва на аэродроме. Роли поменялись: я, немец, сидел на стуле, а он, еврейский офицер, ловил свой маленький кайф.

Директор со словами «тут проштрафившийся пришел» положил трубку и повернулся ко мне.

– Н-н-н-ну, – протянул он, уставившись на меня. Ждал, что я что-то объясню. Но я молчал.

– Сейчас три часа, – сказал он, не дождавшись, – твоя смена начинается в час. Объясни, что произошло…

Я смотрел на него. Мужику пятьдесят, он ходит в тренажерный зал, ест только биологическую еду, спит с молодой девчонкой, ездит на «Порше» и очень хочет показать, что он весь из себя железный мачо. И боится, что кто-то вдруг увидит, каков он на самом деле, – чистюля, трус и подлец.

– Мои коллеги в последнее время очень тобой недовольны, Арно. Опоздания, хамство по телефону, ошибки в бронировании. Объясни мне, что все это значит.

– Это значит, что я ухожу, господин Надман.

– Если уходишь, изволь написать заявление. По договору, оно действительно в конце месяца, и после этого ты еще месяц отработаешь. Так что твой уход не избавляет тебя от обязанности приходить на работу вовремя.

– Господин Надман, я ухожу сейчас. Сегодня. И требую, чтобы вы мне безотлагательно выплатили задолженность по зарплате.

Он опустил голову, будто собирался бодаться, и посмотрел на меня поверх очков – прищурясь, как крутой парень в дол-баном сериале на PRO7.

– Арно, ты подписал контракт. Там указаны условия работы. Это не обсуждается. Заявление подашь в отдел кадров. А насчет долга я скажу в бухгалтерии – тебе его погасят.

– Как Максу? Нет! Я хочу сейчас.

– Арно, я все сказал. Есть еще вопросы? Я занят.

Он крутанулся на кресле в сторону телефона. Я встал, пододвинул мой стул вплотную к нему и снова сел.

– Господин Надман, мне плевать на контракт. Я забираю деньги и ухожу сейчас. Я вам последний раз говорю, по-хорошему.

Он повернулся ко мне, и я увидел, как задергались жилы на его шее.

– Ты с кем разговариваешь?! – заорал он. – Ты кому это – «по-хорошему»? Денег нет! Если ты себя так будешь вести, и этих не увидишь! Ты что?! – и он вдруг замолчал.

Я достал то, что дал мне дядя: классную игрушку – восьми-зарядный «Вальтер» девятого калибра, смазанный, с глушителем и полным магазином. Обойму я вставил еще в лифте, мне осталось только передернуть затвор.

Господин Надман смотрел поверх очков – но на этот раз не щурился. Очки съехали на нос, и он не решался пошевелиться, чтобы их поправить. Потом повернулся, как обычно поворачиваются под стволом все пленные – боком, съежившись, будто стараясь завернуться в плечи. Я опустил пистолет.

– Деньги. Сейчас. Если нет – стреляю в ногу.

– Арно… – Голос его сорвался. У него дрожали руки. – Арно, ты что?! Убери сейчас же… Я полицию вызову…

– Вызывай. Они придут, и что ты скажешь? Что сотрудник сошел с ума и зарплату требовал? С пистолетом? Чтобы ты был завтра в каждой газете? Давай-давай! Вызывай!

– Арно, перестань… Не надо… Я все понимаю, но денег нет… Вот сейчас… Я в бухгалтерию позвоню, только убери, ради бога, пистолет…

Я вспомнил, как видел его с молодой девчонкой, полькой, в том клубе. Видела б она его сейчас.

– Звони, – ответил я и откинулся в кресле.

Он дрожащей рукой взял трубку, набрал номер. Все остальное было уже скучно. Он говорил бухгалтерше, что надо дать денег, прямо сейчас. Бухгалтерша говорила, что налички нет.

– Чек? – спрашивал он. – Я выпишу чек, получишь в банке.

– Наличкой, – отвечал я, и он звонил своей заместительнице и требовал, чтобы она, наверняка побелевшая от обиды, пошла в банк и принесла денег, «немедленно, сейчас же!»

Он еще что-то робко говорил, но я уже его не слышал и не видел. Видел за его спиной панорамное окно, холодную берлинскую улицу, дни одиночества, риска, свободы. Вспоминал пустыню, песок, юбки, звон под ними, взрыв и как исчезла она, прочь от нас, разлетелась взрывом, рассыпалась песком. Потом исчезла та, другая, русская, о которой я тоже ничего не знал, хоть и помнил наизусть каждый угол ее квартиры. А сейчас я получу деньги – и тоже исчезну. Поменяю адрес, телефон, разорву связи, стану одним из неопознаваемых прохожих на улице. И если что-то не сложится, мне не повезет, меня найдут где-нибудь с дырой в голове – звонить по этому поводу будет некому.

Взял бабло со стола и пошел из кабинета, мимо сотрудников, приемной, секретарш, и дальше – к лифту. Нацепил по дороге куртку, побренчал молниями – не поминайте лихом, девчонки-мальчишки… И так я засиделся в этом вашем колл-центре, за этим вашим паршивым телефоном. Нажал на кнопку айпода, в ушах заиграла моя любимая песня. Сколько ей лет, а все лучшая, потому что про свободу.

Сейчас выйдем на воздух – и первым делом закурим. А потом сольемся с осенней толпой, раз и навсегда.

Грот Венеры заложен по приказу короля Людвига II Баварского 15 сентября 1875 года в парке замка Линденхоф и построен в 1877-м. Грот представляет собой металлическую конструкцию, стены которой обтянуты полотном, в свою очередь облитым цементной массой. Из нее состоят также искусственные сталактиты. Грот поделен на два малых и один главный грот, который, в зависимости от освещения, становился Голубым Гротом на Капри или Гротом Венеры из оперы Вагнера «Тангейзер». Для обогрева грота было необходимо семь печей. Проекционный аппарат искусственной радуги и машина для волн создавали иллюзию полной реальности, когда Людвига возили по искусственному озеру грота на лодке.

Википедия, свободная интернет-энциклопедия