Текст книги "Дорогая, я дома"

Грот Людвига Баварского

Жизнь Бориса Фельдермана, сулившая так много хорошего, была сломана в тот момент, когда чернокожая няня выпорола его шерстяными колготками, распластав поперек кровати. Многими годами и десятилетиями позже Борис, конечно, не помнил, откуда у его родителей были колониальные замашки и цветная прислуга, не помнил, как звали няньку, откуда она взялась и куда потом делась. Зато хорошо помнил, как напрягалась эта неопределенных лет особа в присутствии его родителей и как облегченно вздыхала, когда те уходили и оставляли ее с маленьким Борисом. Она громко свистела, крутила на шикарном ламповом проигрывателе Фельдермана-старшего свои пластинки и иногда пользовалась большой комфортабельной ванной: долго лила воду, громко пела, терлась мочалками и сушила свои непокорные черные волосы хромированным феном. Вот тут-то Борису и пришла в голову мысль выключить няньке свет. Ванная в их в целом хорошем, добротном доме была без окон, один поворот выключателя – и тьма наступала полная. Голая же она, рассуждал Борис, выбежать постесняется. Но он ошибся.

После нескольких включений и выключений, криков ужаса и хриплых угроз, когда маленький Борис в очередной раз с хохотом щелкнул карболитовым рычажком, нянька выскочила из ванной. Маленький Фельдерман был так поражен необъятным черным телом, складчатым животом, тяжелыми раскачивавшимися грудями, что даже не попытался бежать. Нянька же схватила его поперек поясницы, отволокла в детскую, прижав голым мокрым коленом к кровати, сорвала штаны и, схватив первое попавшееся – зимние шерстяные колготки, всласть отходила его по голому заду. Колготки – не ремень и не вожжи, следов не осталось, и родителям рассказывать Борис постеснялся – но именно тогда в его голову заползли странные, неуправляемые и стыдные желания, вместе с уверенностью в том, что что-то не так в окружающем мире. Фельдерман был отмечен этим скользким талантом: извлекать выгоду из несовершенства.

Пока машина преодолевала последние километры скверно отремонтированного автобана А24 Гамбург – Берлин, его айфон вздрогнул, пришла эсэмэс от доктора Блашке. Борис хоть и дрожал от предвкушения и готов был прямо за рулем отдаться на волю фантазий, все же взял себя в руки и направил мысль в конструктивное русло. День впереди был долгий – надо еще зайти в конгресс, да и доктора Блашке лучше увидеть до сеанса. Удовольствия удовольствиями – но и выгоды своей упускать нельзя. Было еще одно обстоятельство, которое немного замедлило течение мысли хозяина колл-центров, издателя и предпринимателя, – Борис Фельдерман второй день пытался сидеть на диете.

Асфальтовые швы мелькали под колесами, жестковатая подвеска спортивного автомобиля глотала их с металлическим стуком – Берлин приближался, скоро Борис въедет в город через Вайсензее – и там, справа от дороги, должен появиться он. Главное – проехать быстро, не смотреть.

Пока же по краям дороги бежали поля, серые длинные стебли какой-то травы и торчали огромные ветряки, вразброд мигавшие красными огоньками и медленно поворачивавшие свои огромные лопасти. Облака стояли низко, как тяжелая свинцовая крыша, со стороны Берлина уже тянуло чем-то особенным, берлинским – массивной серостью, приземленностью, похороненными надеждами. Слева медленно проплыло странное, черное, будто обгоревшее здание – круглое, как башня, с острой крышей, низкое, как почти все в этом городе, придавленное тяжелым небом, со множеством окон, теперь выбитых, ставших сквозными дырами. На улицах Гамбурга люди намного красивее, элегантнее, со здоровым цветом лиц, будто освещенных изнутри – как у жителей многих приморских городов. Гамбургские девушки – как правило, блондинки, смешливые, с зелеными глазами и правильными белыми зубами. Но попадаются иногда и брюнетки – с надменными губами, длинными ресницами, в высоких сапогах – такие могли бы стоять в витринах, одно колено вперед, подбородок поднят, глаза чуть опущены и оттого словно сощурены. А он, Фельдерман, молодой и глупый парень, продавец или грузчик, – он бы раскладывал по прилавку товар, ползая у ее ног, между стальными шпильками сапог, от одного вида которых – сразу и холод, и жар.

Ехавший впереди автомобиль вдруг начал опасно приближаться – Фельдерман затормозил. У въезда в город, как у горловины бутылки, поток сжимался и замедлялся. Он рефлекторно посмотрел по зеркалам и увидел то, чего так не хотел видеть, по крайней мере пока, по крайней мере до въезда в город. Свое лицо – капли пота на лбу, плешь, нездоровой красноты щеки и уродские очки. Унтерменш, выродок. Все приятные мысли, которые навела эсэмэс доктора Блашке – все они будто съежились и увяли. Пока Фельдерман тормозил на самом последнем километре автобана А24 – он вдруг с тоской подумал, что ему не хватает Рыжей. Рыжей, возле острых шпилек которой он и не видел себя, а если видел – она умела и это превращать в острое, цыганской иглой продирающее, унизительное наслаждение.

Наконец за поворотом показался он – и Фельдерман уже не мог думать ни о чем другом. Там, где дорога с автобана уходила в город, среди травы, показались весело раскрашенные детские горки, нарядная пластиковая крыша, изображающая черепицу, широкие окна и огромные желтые буквы с заглавной «М» – перевернуть, и получится схематичное изображение женских грудей. Машина метр за метром ползла к повороту, за которым была почти свободная парковка. У этого поворота он вспомнил Рыжую, ее мускулистые ноги, стек, которым она брезгливо водила по его складчатой спине, как она наступала холодной шпилькой и требовала: «Приведи мне другого, приведи другого». Машина впереди подалась еще на два метра, и Фельдерман включил поворотник.

Чизбургер, один чизбургер, думал он, вытаскивая кошелек, и рылся в нем в поисках одного евро. Кошелек оставлю в машине, чизбургер стоит евро, куплю и поеду дальше. Но монетки не было, была бумажка в 20 евро, и, когда Борис медленно и обреченно свернул на стоянку, он уже знал, что потратит их полностью.

* * *

Увлечение нацизмом пришло к Фельдерману в школе. Классный руководитель, учитель литературы и истории, был из тех прогрессивных немцев, которые считали, что порядочный человек должен придерживаться левых взглядов в политике. Появление Гитлера они долбили целую четверть, бородатый учитель в толстом свитере только что не прыгал на столе, пытаясь объяснить механизм прихода диктатора к власти. «Чтобы никогда больше не повторилось», – заканчивал учитель торжественно, а маленькому толстому Борису Гитлер был противен так же, как Бисмарк, Гинденбург и Ратенау. Он не был изгоем в классе, потому что умел смешно и цинично шутить, но девочки его не любили, а физкультуру в школе вела женщина лет тридцати, крепкая и смуглая, с загорелыми икрами, похожими на новые кегли, и упругой грудью под спортивной майкой. Училка, кажется, немного хипповала, была феминисткой и презирала всех маленьких мальчиков, а увальня Фельдермана – в особенности. Он отказался, когда отец предложил ему достать освобождение от физкультуры, – ходил, краснел, замирал от стыда, но какая-то вибрация неизменно проходила по позвоночнику, когда училка кричала на него, а иногда даже отвешивала подзатыльники. Было неудивительно, что история Германии как-то затерялась среди этих переживаний.

Учителя истории меж тем посетила новая идея – сравнить искусство идеологических противников, коммунистов и нацистов. Класс был дважды снят с уроков, первый раз – на «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна, показанный историком с благоговением: режиссер творил свой шедевр для народа и во имя светлой идеи и к тому же был евреем. Во второй раз была показана «Олимпия» Лени Рифеншталь, с суровым комментарием о том, что режиссер служила злу и потому фильм ни в какое сравнение не идет с «Броненосцем». Но именно на этом фильме Бориса-подростка перемкнуло. Эта валькирия от кинематографа показала страну мечты Фельдермана, его персональный рай. Страна, в которой сильные красивые люди ходят обнаженными, в которой нет придуманных условностей, где сильные женщины, похожие на учительницу физкультуры, метают диски и прыгают с вышки, а мужчины буквально взлетают в небо. Он сразу понял, почему Рифеншталь и Гитлер так притянулись друг к другу, откуда взялась их дружба – у обоих перед глазами была одна картинка, и оба работали похожими методами. Рифеншталь не допускала в кадр людей, казавшихся ей уродливыми, – Гитлер убирал их за колючую проволоку и сжигал в печах. Фельдерман знал, что, попади он в этот мир, его бы первым уничтожили как физически неполноценного, – и чувствовал от этой мысли приятный стыдный холодок. Ясная же его голова работала и подсказывала, что в этом раю должен быть и кто-то, кто держит в руках рычаги, кто управляет сказкой.

Ему повезло – у него еврейская фамилия, хотя он точно знал, что если в роду и были евреи, то очень давно. Имя Борис, с ударением на первый слог, выбрала мать, потому что находила его мужественным – в то время как евреи из бывшего Советского Союза предпочитали ударение на второй. Фельдерман был из тех, кто стоял за возведением памятника Холокосту в центре Берлина, из тех, кто выбил из городского бюджета деньги на строительство Новой Синагоги, он был одним из соучредителей «Еврейской газеты» и с недавних пор – председателем Конгресса евреев Европы. У него был исключительный нюх на то, где и когда немецкому государству следовало деликатно напомнить о давней вине – чтобы трансформировать эту вину в современные денежные знаки. Что не мешало ему втайне грезить о рейхе, о царстве глуповатых голубоглазых юношей и властных женщин.

* * *

На Хакешер-маркт долго искал стоянку, кружил по узким улочкам с бутиками и ресторанчиками, пару раз пришлось посигналить туристам, идущим прямо посреди проезжей части. Доехал почти до Розенталерплатц, где путь преградила демонстрация. Редкие группки почти одинаковых, плохо одетых бледных людей плелись наперерез его машине, двое несли плакат «Верните наши рабочие места». Фельдерман испугался и не сразу понял, как надо развернуться – люди опасно надвигались, он вспомнил, что лет десять назад такие бы непременно перевернули его автомобиль. Но они прошли мимо, словно сонные, он с удивлением понял, что они не кричат и даже не разговаривают между собой. Прямо рядом с автомобилем прошел Макс, бывший сотрудник колл-центра, который Борис в этом году закрыл и перевел в Касабланку. Макс держал перед собой планшетник, кажется «Самсунг», и сонно тыкал в экран: наверное, отчитывался о демонстрации в реальном времени. Фельдермана он не заметил. Борис нажал на сигнал, толпа безучастно расступилась, и он наконец развернулся.

В одном из дворов он поставил свой «БМВ» на место, обозначенное «только для жителей дома». Еще какое-то время шел на шум голосов и электричек S-Bahn, плутал между старыми домами и гэдээровскими новостройками.

Потом сразу открылась надземная станция, старая, довоенной постройки, из рыжего обожженного кирпича – такие сегодня выглядят особенно стильно. На кирпичной стене в стальной раме висел огромный баннер – конечно, женщина, конечно, в черных туфлях на высоченной шпильке, с растрепанными волосами, с горящими глазами, шея и грудь то ли в поту, то ли в масле – и в руке она держала что-то, что было сильно увеличенной и вытянутой чайной ложкой, но напоминало, конечно, орудие пыток. Фельдерман вошел под арку станции, вышел с другой стороны – симметрично к тому плакату на обратной стороне висел еще один – молодой парень в одних трусах, с шестью кубиками на животе, с широченными плечами. Длинные волосы – примета времени, отрыжка семидесятых, но в остальном парень вполне мог бы сниматься в «Олимпии». Рыжая была бы довольна, если бы он привел с улицы такого. Несколько людей, выходивших со станции, толкнулись в Фельдермана. Он развернулся и пошел в сторону бывших складов, теперь – дорогих офисов, насколько недвижимость вообще может быть дорогой в Берлине. Пройдя через несколько дворов, оказался в стеклянном лифте, удачно вписанном в старый кирпич, который поднял его в офис Конгресса евреев Европы. В кабинете его дожидался адвокат.

– Я общался с юристами Вебера, – говорил он через пять минут после обмена рукопожатиями и любезностями, – думаю, все будет хорошо. Вебер не знает о том, что колл-центр в Берлине закрыт. И пока он не узнает, «Дойче Люфттранспорт» останется вашим клиентом. У него на уме что-то другое, он уже не тот, что раньше, – пожимал плечами адвокат.

Был он высок, подтянут и широкоплеч, – видный мужчина, только лицо подкачало. Глаза сидели слишком близко к переносице, лоб ужасно низкий, волосы на голове какой-то щеткой – лицо выродка, деревенского дурачка. И с этим лицом никак не вязалась обходительность манер и вкрадчивая, правильная речь.

– Этот Вебер – старая сволочь, – огрызнулся Борис. Он тихо ненавидел гордого и самоуверенного старика, хозяина «Дойче Люфттранспорт», которому, казалось, было глубоко на всех наплевать.

Адвокат молча и неопределенно кивнул.

– Я бы с большим удовольствием оставил здесь колл-центр. Вы же понимаете, каково мне, еврею, работать с арабами, да еще платить им деньги. Но налоги душат бизнес. Это нереально – платить столько налогов. Этих, – Борис махнул рукой в окно, в сторону, где встретил демонстрацию, – все равно не прокормишь.

– Да, конечно, – адвокат предупредительно склонил голову, – все сейчас переносят производство на Восток, так выгоднее. В Германии скоро вообще ничего не будут делать. Что касается «Дойче Люфттранспорт», реально компанией руководит управделами Вебера, Вольфганг Цанг. Он, скорее, на вашей стороне. Я даже слышал, – адвокат позволил себе два коротких сухих смешка, – он намерен продать компанию китайцам.

Они сидели за обширным дубовым столом, Борис смотрел на крупные черно-белые фотографии в стальных рамках, развешенные на вызывающе необработанных стенах. Виды Германии, порт, даже флаг со свастикой на одном из кораблей – старое фото, из песни, как говорится, слов не выкинешь, хотя немцы вот уже сколько лет пытаются. Он слушал адвоката, который говорил мягко и несколько сокрушенно, но слышал в его словах только хорошо скрытое безразличие. В принципе, Борису тоже было все равно – сейчас, как и весь вечер, он думал о сеансе у доктора Блашке.

– Что касается дела Тайхтеля, тут тоже все в ажуре. Суда не будет. Прокуратура понимает, что мы съедим их живьем, если они начнут дела против председателя Еврейского конгресса, жертвы нацизма.

Фельдерман кивнул. Речь шла о его предшественнике на посту председателя КЕЕ, который своровал госсубсидии на сумму свыше миллиона евро. Борису потом долго вспоминался сухонький старичок с огромными печальными глазами, смотритель еврейского кладбища, которого освободили из концлагеря советские солдаты и которому, среди прочих, на самом деле адресовывалась часть этого миллиона. Он смотрел непонимающе, обиженно, грустно и говорил бессвязно:

– Как же так… он нас опозорил… Всех нас… Как мы теперь будем…

– Прокурор еще немного зол, но сенат всецело наш, – Борис махнул рукой в сторону окна и виновато развел руками, будто извинялся за страну, в которой приходится жить. – Они закроют глаза на что угодно, когда дело касается нацизма, реального или мнимого. В крайнем случае напомним о нацистском прошлом семьи прокурора. – Он одарил адвоката довольной улыбкой, и тот снова предупредительно кивнул.

– Что касается компенсации жертвам нацизма, то пока не все гладко, – продолжил адвокат. – В бюджете, кажется, нет денег. По крайней мере в минфине на это напирают.

– Ерунда! – Борис прихлопнул ладонью по столу. – Деньги есть. На это у них всегда есть и будут деньги. Они должны помнить, что для всего мира Германия – это Гитлер. Не «Мерседес», не «Фольксваген», не Октоберфест и уж тем более не мультикульти и не «комплекс вины». Германия – это родина вот этого, – он вскочил, приложив два пальца к верхней губе, изображая усы. – Главное, что сделала Германия, – это национал-социализм. И они должны помнить об этом всегда, с этим вставать и ложиться. Или я не прав?

– Не знаю, – ответил адвокат, – вы клиент и потому правы. Но мне кажется, никакой Германии вовсе нет. Есть Евросоюз, который даже не Европа, а бесформенный интернэшнл, буфер между Америкой и Азией. И чем дальше – тем больше он похож на подвал.

– На что? – переспросил Борис.

– Ах, неважно! – махнул рукой адвокат. – Так, слетело с языка, не обращайте внимания. Скажите, вы сегодня едете к доктору Блашке?

– Да, конечно, – с удовольствием сменил тему Фельдерман. – Наверное, мы увидимся там. Вы получили эсэмэс?

– Разумеется, – улыбнулся адвокат. – Сегодня в меню аэропорт Темпельхоф. Доктор Блашке вечно придумывает что-то необычное… Я восхищаюсь его фантазией!

– Да, именно необычное, – Борис повеселел. – Хотя дело тут не в фантазии. Просто наш бургомистр – тоже клиент доктора Блашке, а ему нетрудно достать трехмерную цифровую карту аэропорта. И потом, может, его гложет стыд за то, что он распорядился закрыть аэропорт вопреки народной воле – вот и подкинул доктору мысль… Кстати, мне безумно интересно, в каком виде наш бургомистр появляется в мире доктора Блашке… Скорее всего, он там – одна из женщин. Как вы думаете?

– Никто не знает, кто есть кто в мирах доктора Блашке, – покачал головой адвокат. – Это один из принципов…

– Да бросьте вы! – Борис вдруг развеселился, он был в предвкушении. – Ну а вот вы. Скажите, кто вы там, какой образ вы выбираете. Слово чести – я никому не скажу…

– Борис, не просите невозможного, – грустно улыбнулся адвокат. – Я очень ценю ваше доверие, но я вам не скажу. И вы тоже мне не скажете – потому что я не хочу этого знать.

– Да, вы правы, – кивнул Борис Фельдерман. – И вообще, это изначально неправильно, что мы знакомы друг с другом до перехода этой черты. Будь это изначально мое дело, действующие персонажи у меня бы не пересекались вообще. Даже в реальной жизни.

– Кто знает, – пожал плечами адвокат, – может, это так и есть. Откуда вы знаете, сколько наш любимый доктор посылает эсэмэсок? Сколько у него аэропортов «Темпельхоф»? Может, сегодня вечером мы будем в двух разных! Может, вы ничего не знаете о тех, с кем проведете эту ночь…

– Ну нет! – Борис махнул рукой, словно отгоняя муху. – Мы с доктором компаньоны. И я знаю всех. Кстати, раз уж я здесь…

– Да, конечно! – Адвокат прошагал к шкафу, открыл дверцу, за которой оказался маленький сейф с электронным замком. У самого шкафа он остановился. – Или, может, все-таки пойдет в зачет моей консультации?

– Нет, увольте, – улыбнулся Фельдерман, – ваши консультации оплачивает конгресс, а также Макс Мустерманн[2]2
  «Макс Например», имя собирательного немецкого потребителя.


[Закрыть], наш основной налогоплательщик. А вечера у доктора Блашке – совсем иная бухгалтерия.

– Как угодно! – Адвокат открыл сейф, достал оттуда пачку сотенных купюр и протянул их Фельдерману. – Кстати, я еду прямо отсюда. Не хотите поужинать со мной? Я знаю приличный французский ресторан…

– Нет, благодарю, – Фельдерман быстро посмотрел на часы. – У меня еще дела, я не успею. Но в другой раз – непременно.

– Как хотите, – кивнул адвокат. – Что ж, до вечера?

– До вечера, – Фельдерман задумчиво взял со стола несколько бумажек, сложил втрое, засунул в нагрудный карман и вышел. Пока бежал по кирпичному коридору, снова посмотрел на часы: к доктору он успевал. Но было еще что-то, о чем он думал, пока ехал сюда. Диета была разрушена съеденными бигмаком и картошкой – а на первом этаже офисного здания располагалась турецкая забегаловка, по сути лавка с дёнер-кебабом[3]3
  Дёнер-кебаб – турецкое блюдо, превращенное в фастфуд, европейский аналог шавермы.


[Закрыть], но в ресторанных интерьерах и вдвое дороже. Пробежал по кирпичному внутреннему двору, мимо бутиков и магазинов с мебелью датского дизайна – через стеклянную дверь в желтое тепло, к лавкам из неструганного дерева, высоким деревянным столам, жару фритюрниц и – к огромным мясным конусам, вертящимся возле горячих электрических спиралей. Официант-турок длинным, как сабля, ножом стесывал с куска мясную стружку – с лезвия лился жир, в воздухе пахло холестерином, калориями, вредной, очень вредной едой.

– Один дёнер, пожалуйста, – торопливо попросил Фельдерман, – в пите. На тарелку. С картошкой, – добавил он совсем погасшим голосом, представляя себе, как жирная пища камнем оседает в желудке. Турок коротко кивнул. Подходя к своему столику, Фельдерман успел разглядеть адвоката в длинном черном пальто, проходившего по улице мимо стеклянной витрины, и поспешно закрылся рукой. Адвокат шел в свой французский ресторан – а председатель Конгресса евреев Европы сладострастно набивал пузо сплошным жиром в турецкой тошниловке. Еще через стекло были видны огни уже погрузившейся в вечер улицы и нереально длинноногие, как вечерние тени, девушки в корсетах и с маленькими сумочками на животах – они не спеша проходили вдоль стекла, заглядывали в проезжающие машины, иногда – в окна ресторана напротив. Одна заглянула внутрь турецкой забегаловки, презрительно, как показалось Фельдерману, отвела глаза и снова стала безликой тенью. В вечернем свете, в жарких огоньках сигарет, в притушенном свете фонарей в них было что-то средневековое, что-то, от чего вспоминалось старое слово «Рагнарёк». Как потерянные в чистилище тени, мимо прошли сонные демонстранты, и Фельдерману показалось, что где-то зажегся костер.

Он опять вспомнил Рыжую, ее напудренное лицо, ее прически – в ней тоже было что-то из Средневековья и Ренессанса – действительно было, а не казалось, как в этих безвкусных девках снаружи. Теперь Рыжей нет, и вся надежда на доктора Блашке. Денер был съеден, в животе сыто ворочался жир, во рту был привкус соусов и пригоревшего мяса. Борис быстро встал и ни на кого не глядя побежал искать машину.

* * *

Когда Борис съезжал в темноте на разбитую дорогу, он в очередной раз обещал себе, что продаст свой пижонский «БМВ» и купит внедорожник – колеса его похожей на сплющенную мыльницу машины месили грязь, то и дело под ногами проходила волна – машина скреблась днищем о неровности. Темные кусты протягивали сквозь ночь длинные костлявые руки, деликатно стучались в стекло, Борис вздрагивал, выруливая и стараясь не потерять колею. Потом колеса зацепили асфальт, свет фар отразился в тусклом металле решетки. Фельдерман потянулся за инфракрасным пультом, нажал кнопку – лесную темноту прорезал красный проблесковый маячок, решетка поехала вправо – в свете красных вспышек показался длинный ангар, армейские рогатки с колючей проволокой, сверкнуло черное окно железнодорожного вагона, бог весть откуда оказавшегося тут. Один раз свет горел в вагоне, и силуэт доктора Блашке, как в китайском театре теней, проступал на фоне полупрозрачной занавески. Ангар же всегда был темен – в нем не было ни одного окна, а швы были залиты изнутри черной резиной. Борис аккуратно поставил машину за вагон, потушил фары, чтобы не было видно снаружи. Дверь ангара открылась, не выпустив наружу света, потому что внутри был своеобразный темный шлюз, – и только красные вспышки выхватили из тьмы тощую высокую фигуру доктора Блашке, его белый китель и стекла очков – и еще в темноте, когда вспышки потухали, светился огонек его сигареты. Нажатием невидимой кнопки доктор выключил проблесковый маячок – и Борис пошел на огонек сигареты. Доктор ткнул белой рукой в темноту – они зашли, дверь за ними закрылась, потом Борис толкнул плотную портьеру – и свет наконец ударил в глаза.

Ангар внутри выглядел дико, напоминал смесь неимоверно разросшегося общественного туалета, автоматической прачечной и лошадиных стойл. Сразу от входа тянулся длинный коридор, в обе стороны которого уходили перегородки из дрянной вагонки с дырками от сучков. Эти перегородки создавали что-то вроде душевых или туалетных кабинок – стенки чуть выше человеческого роста, металлические крючки-запоры криво прибиты снаружи. Над каждой кабинкой с потолка свисала лампочка в железном конусе, на конусах были краской вкось намалеваны номера. Из-под дверей кабинок, из щелей, даже местами из дырок от сучков тянулись толстые провода в резиновой изоляции, черные, синие, непристойно оранжевые, все – пыльные и грязные, они уходили в другой конец ангара, где исчезали в разного размера черных коробках – с лампочками и без. Там же, на деревянном наскоро собранном из подручного хлама столе, стоял компьютер с надкусанным яблоком на корпусе, и он единственный напоминал здесь о прогрессе. В помещении остро пахло пылью и гниющим деревом и гудело, как внутри распределительного щита.

Доктор и Фельдерман прошагали мимо всех кабинок к компьютеру и коробкам с лампочками, и Фельдерман по дороге еще раз удивился про себя непрезентабельности антуража, в котором рождаются миры доктора Блашке. И только сейчас подумал о том, что ведь не знает, доподлинно ли Блашке доктор.

– Господин Блашке, вы доктор медицины? – немедленно спросил он.

– Нет, – ответил доктор, подходя к компьютеру и щелкая мышкой куда-то в экран. – Доктор, но никак не медицины.

Он затушил окурок в металлической банке, пристроившейся у клавиатуры вместо пепельницы, достал из нагрудного кармана и немедленно закурил новую сигарету. Вокруг компьютера стояло пять или шесть таких банок, все были полны.

– Сейф там, – доктор кивнул в сторону ящиков с лампочками, – за контроллерами. Положите туда.

– Пересчитаете? – спросил Фельдерман, пока лез в нагрудный карман.

– Нет! – Доктор снова повел мышкой по экрану. Борис тем временем извлек из кармана пачку денег, нагнулся и положил в упрятанный за черные ящики сейф, дверца которого была открыта.

– Доктор, почему «Макинтош»? – спросил он, распрямляясь.

– Реже падает, – отвечал доктор, стряхивая пепел то в одну, то в другую железную банку, словно между ними была какая-то известная его науке разница. – И потом, я не оставляю надежду выпустить мои адаптеры на рынок. В более компактном виде. Например, как приложение для айпада.

– Для айпада? – Фельдерман выпучил глаза. – Вот это… Доктор, это же огромная штуковина… Дорогая…

– А мы выпустим маленькую и недорогую, для нужд потребителя, – доктор усмехнулся. – «Эппл» работает с голограммами, со всей этой виртуальщиной – это будет логичный ход.

– Доктор, я вам столько раз уже предлагал, – грустно сказал Фельдерман, – постройте для начала одну персональную машину, для меня. Я заплачу любую разумную сумму. А потом выходите на рынок. Я даже помогу. Придумаю для вашего айпадовского приложения какое-нибудь более звучное название. Уж точно не «адаптер» – звучит как переходник с европейской электрической вилки на американскую.

– Так и есть, – снова улыбнулся доктор. – Именно переходник – от одного человека к другому. Во времена Адама и Евы люди были проще, им этого было не надо. Теперь они слишком сложные и их слишком много – как пазл, в котором миллион фрагментов и ни один друг к другу не подходит. Чтобы соединить их, нужен адаптер. Ладно, что уж, давайте ваши фотографии.

Фельдерман положил на стол рядом с пепельницей конверт, доктор Блашке, не вынимая изо рта сигареты, открыл его – внутри было несколько женских снимков.

– Хорошо, сделаю, – коротко сказал Блашке, и фотографии снова упали на стол. – Мне надо еще немножко подкрутить наш «Темпельхоф», а вы расскажите пока, что еще хотели узнать.

– Видите ли, – начал Фельдерман, склоняясь над монитором, заполненным какими-то текстурами и шаблонами, словно проволочными каркасами, – наш правящий бургомистр. Он тоже здесь бывает. Так не могли бы вы…

* * *

На вагонку с дырками от сучков было приделано большое пыльное зеркало – и Фельдерман стоял перед ним совершенно голый. Он был в одной из кабинок ангара доктора Блашке, а за его спиной стояло то, что доктор называл адаптером. Когда Фельдерман в первый раз увидел эту машину – его чуть не стошнило от отвращения, и, уж конечно, никакой речи не могло быть о том, чтобы в нее забираться.

Кресло-ванна, в которой нужно было полулежать и которая, по замыслу, повторяла форму человеческого тела, была почему-то выточена из деревянной колоды – потемневшая, в трещинах древесина смотрелась как половина какой-то сложноизогнутой человеческой кишки, будила темный викторианский страх. Железные части были привинчены к дереву грубыми металлическими болтами – по сторонам машины помещались полые цилиндры с черными резиновыми перчатками на концах – туда нужно было продевать руки. Для ног были цилиндры внизу деревянной колоды – от них к медицински белым ящикам у стены шли полупрозрачные трубки, в которых стояла вязкая желтая жидкость. Там, где сиденье повторяло форму человеческого зада, лежал еще один, самый маленький цилиндр – около двадцати сантиметров в длину и пяти в диаметре – он был из желтой полупрозрачной пластмассы, трубки и провода были приделаны к нему какими-то уже совсем непристойными зажимами. На стуле рядом с машиной лежали соединенные разноцветными кабелями листы фольги, покрытой неровными разводами, похожими на смоляную накипь. Когда Фельдерман осторожно спросил доктора, нельзя ли помыть эти листы, тот сразу ответил «нет».

– И не кривитесь вы так, – добавлял доктор, указывая на маленький цилиндр. – У женской модификации адаптера в этом месте стоит штука, похожая на дрель. И ничего – пока никто не возражал.

Фельдерман стоял перед зеркалом, дрожал от холода и отвращения и знал, что за стенками пара десятков точно таких же людей делает то же самое. В эти секунды ему всегда казалось, что доктор Блашке никакой не изобретатель, а тонкий садист, издевающийся над доверчивыми жертвами. В зеркале он видел жирные складки, волосатые пористые поверхности, фурункулы, кривые ноги – свое ненавистное тело. Но в зеркало все же приходилось смотреть – а еще на схему, повешенную рядом с ним. К иголкам, воткнутым под кожу висков, справа и слева, следовало подключить красный и синий провода, черный – к затылку, желтый обычный – к сгибу локтя правой руки, желтый полосатый – к левой, голубой – к разъему под левым соском, зеленый – под правым. Грудная клетка оборачивалась фольгой, фиксировалась зажимами, потом обматывались икры, ступни, бицепсы. Под горами фольги оказывались связанные с белым ящиком совсем тонкими проводками очки, похожие на нырятельные – их Борис надел на лоб, еще раз посмотрел на обмотанное фольгой страшилище в зеркале, сделал шаг назад и опустился на сиденье. Ноги проталкивались трудно – цилиндры были узковаты, фольгу на ногах надо было постараться не рвать. Наконец справившись, Борис посмотрел в высокий потолок ангара, в жестяной конус с лампочкой, висящий над его клетушкой, и все на секунду показалось ему каким-то невообразимо жалким. Он надел маленький цилиндр куда полагается, пристегнул ремешком, с трудом удерживающим тяжелый футляр на съежившейся плоти, с содроганием вспомнил про дрель – потом нащупал у бедра круглую кнопку, нажал ее, услышав громкое «пик», означающее готовность, быстро просунул руки в цилиндры и в перчатки. В те несколько секунд, пока машина не заработала, он пытался представить себе что-то приятное, но, как всегда, представил себе вид из-под потолка ангара – десяток людей в деревянных клетушках, распятых на своих викторианских ложах, с разинутыми ртами смотрят слепыми бельмами плавательных очков в потолок. Потом тело начало покалывать, перед глазами побежали точечки – и больше ничего себе уже не надо было представлять.