Текст книги "Дорогая, я дома"

– Накрась губы вот так, – приказывал ей маленький Людвиг, – брови вот так. Больше пудры, я хочу, чтобы ты была бледной.

Мне удалось взять ее телефон, и во время следующей поездки, в Гамбург, я уже договаривался с ней напрямую. Все повторилось. Она рассказала о себе – где живет, откуда приехала, чему училась. В Гамбурге я приковал ее наручниками к кровати, запер номер и ушел в город, – а когда вернулся, застал ее практически в той же позе, с тем же взглядом – покорности и доверия. К тому времени в купленном мной особняке под Люцерном уже велись ремонтные работы, и мы с дизайнером обсуждали, какую мебель надлежит ставить в какую комнату. Для спальни я нарисовал ему кровать, какую хотел – большую, с железной решеткой у изголовья, с шариками и под пологом – гибрид роскошного брачного ложа и больничной койки. Пока я малевал ему как мог мой проект, мне представлялась очаровательная картина – как с утра, встав с кровати, я целую мою Еву, как нежно защелкиваю наручник на запястье и спинке кровати, как ухожу, чтобы прийти – и застать ее все там же. Я постепенно понимал, что любовь моего отца была властной и что если она обходилась без наручников – то лишь потому, что было другое время. Но Власть есть Любовь – и это такое же абсолютное понятие, как Моцарт и Вагнер, как любовь и семья, как синий журавлик на хвостовом оперении моих самолетов.

Контейнер с моими личными вещами был на пути в Швейцарию, когда дела привели меня в Мюнхен, и я вызвал ее к себе. «Побудем вместе, – думал я, – а в следующий раз приглашу ее ко мне в Люцерн». В тот вечер на ней было платье в стиле ретро, почти как то, что носили перед войной. Я объяснял ей, как надо краситься: вспоминал маму, показывал, как сделать помадой «губки бантиком» и как рисовать брови дугой. И ночью проснулся в предчувствии, в неясном ожидании, что я обниму ее, разбужу и она встанет и сонно закружится перед зеркалом в своей ночной рубашке. Мама, – почти позвал я сквозь сон, протянул руку, чтобы найти ее рядом со мной – и толкнулся в темную пустоту.

Свет горел в ванной, желтая световая линия резала комнату от угла до плохо прикрытой двери, зацепляя случайные, ненужные вещи: черную телефонную трубку, плазменную панель, путеводитель по Мюнхену. Она сидела на краю ванны, сонная и очаровательная, в пеньюаре, с растрепанными волосами, подогнув под себя ноги, руки с синяками от наручников на запястьях – но теперь свободные. И этими руками она держала телефон с огрызком на задней стенке, писала кому-то эсэмэски. Было три часа ночи – и в этой печальной темноте, прислушиваясь, как остывала справа от меня постель, – я снова был один и горько и жестоко смеялся над собой, решившим, как черт знает какой романтический Вертер, что ее привело ко мне в Мюнхен что-то еще, кроме заработка.

Я отвернулся и заснул. Мне приснился сон, длинный коридор виллы в Гамбурге со стенами из какого-то дрянного щелястого дерева, пропускавшего свет, с дырками от сучков. В конце коридора, в бархатной комнате, отведенной под отцовские эксперименты, меня ждали, торжественно и неподвижно столпившись, какие-то люди. Было много незнакомых, были совсем странные персонажи, вроде невысокого крепкого парня в форме охранника, на плече у которого была какая-то эмблема и надпись славянским шрифтом – он глядел прямо на меня, но, кажется, не видел, а видел что-то другое и иногда в беззвучном крике открывал рот.

Там была Ева, в прелестных туфельках и с кружевным зонтиком, под руку с парнем в пиджаке и белой рубашке без галстука, там был мой сын Карстен, тоже с парнем, тоже под руку. Был там дядя Давид, был одетый в кожаную куртку режиссер, к тому времени давно уже мертвый, и пилот боинга капитан Шуманн, с разводным ключом в руке, с застывшим, бесконечно грустным лицом. В центре этой полукольцом сомкнувшейся вокруг меня компании был Махмуд – и пока остальные торжественно и строго смотрели на меня, его бешеные глаза искали что-то наверху. Рывком он вытащил из толпы женщину, с которой мы познакомились на кладбище, – она была в наручниках, глаза завязаны черной бархатной повязкой.

– Людвиг Вебер, согласен ли ты взять ее в жены? – спрашивал его голос в моей голове, в то время как он ставил ее передо мной на колени.

Я пытался ответить, но голос не звучал, и я кивал.

– Каждая женщина ждет того, кто ее окончательно подчинит, – изрекал режиссер в кожанке, из носа у которого тонкой струйкой текла черная кровь, и утвердительно обращался к той, что стояла на коленях: – Лаура, Алиссия, Ева, – ты СОГЛАСНА взять в мужья Людвига Вебера и быть с ним, пока смерть не разлучит вас?

Я разевал рот, как рыба, не мог произнести ни слова, наконец проснулся рядом с ней.

Все утро она была мыслями далеко, и во время экскурсии в замок Линденхоф и грот безумного Людвига Баварского, где он в одиночестве слушал оперы Вагнера, она говорила отрывисто, отвечала невпопад. Я уже понял, с кем она переписывалась, и позже, за ужином, получил на прямой вопрос прямой ответ. У нее есть другой. Она его любит. Обманывает, скрывает, чем занимается. Ей нравится ее работа, потому что она любит деньги, но если придется выбирать – она выберет его.

Я молча покивал, дал понять, что усвоил, и попросил показать сайт ее агентства. Она достала все тот же телефон с огрызком яблока, открыла безвкусно, с претензией на роскошь сделанную интернет-страничку и показала, куда тыкать. Она думала, я хочу посмотреть на нее, но для меня ее уже не существовало.

Вот тогда, в тот вечер, когда мы с ней сидели в ресторане гостиницы «Хайятт» в Мюнхене, на моем счете лежало около сорока миллионов с копейками и жизнь моя неуклонно шла к финальной точке, я все окончательно понял. Бездельник поляк бесплатно имеет то, за что мне приходится платить огромные деньги и чего я в итоге все равно не получаю.

Богатые люди не циничны. Сентиментальность, вера в любовь, высшие ценности – все это приходит вместе с деньгами. Тогда и узнаешь, что люди не покупаются.

Так девушка по имени Ева преподала мне горький урок, зато я понял, чего хочу на самом деле. На той самой страничке, что была передо мной на крохотном экране ее телефончика, так что приходилось до боли щуриться – я вдруг увидел другую девушку. Одета она была обыкновенно, во что-то похабно сверкающее, обута в невозможно высокие сапоги и была с хлыстом в руке – но когда я увидел ее лицо, мне стало наплевать на все остальное. Огненно-рыжие волосы, мечтательные зеленые глаза, и даже нос точь-в-точь как у моей матери, погибшей в подвале при бомбежке.

Дамы и господа, это мой особняк, совсем недалеко от Люцерна, где жил, но, к несчастью, уже умер дядя Давид. До ближайших соседей полкилометра. Он небольшой, вы видите, ему далеко до виллы моего отца – шириной в четыре окна, высотой два этажа, с поправкой – два над землей. Белое крыльцо, мрамор, пять ступенек, в конце простая черная дверь с глазком. Сейчас я отопру дверь ключом – мой водитель дождется, пока я войду, и уедет. Точно так же шесть лет назад я открывал ключом эту же дверь, только с ней. У меня не было цветов, и я просто держал ее под локоть, потом пропустил вперед, и она вошла.

Я позвонил в то агентство. Я объяснил, какую именно девушку хочу, и, как только я сказал про рыжие волосы, дама на том конце провода удивленно спросила:

– Госпожа Кира? Но она доминантная…

Я согласился – это было даже лучше. Власть, дамы и господа, должна показать себя. Сила должна сокрушить силу – потому что только тогда рождается любовь.

Я включил свет – точно так же нам представилась моя прихожая, все просто – шкафы, стойка для тростей, несколько акварелей на стенах и винтовая лестница – в винный погреб, то есть нет – в подвал.

Я помог ей снять плащ, повесил в шкаф. Видите, я сейчас снимаю свое пальто, вешаю все в тот же шкаф, а ее плащ – он висит там же, справа, где теперь место для ее вещей, и пусть там уже шесть лет висит он один, все равно правая сторона – ее. Я не сказал ей об этом тогда, просто повесил плащ, проводил в гостиную и включил свет – окна особняка вспыхнули, и снаружи мы, наверное, были похожи на теневого короля и юную принцессу. Король предложил присесть, он взял со стола бутылку и дал посмотреть этикетку – принцесса любила вина. Мы выпили, завели разговор, светский разговор с намеками, и она чувствовала себя в своей тарелке, хотя не понимала еще, на что именно я намекаю. Я, например, рассказал ей, что в моем доме есть подвал, и она покивала, будто понимая, о чем речь.

– Я сделал там прекрасную звукоизоляцию, приглашал акустиков из Германии, – говорил я и нисколько не врал. – Еще там двойная дверь с кодовым замком и система вентиляции, а стены обтянуты черным бархатом. Мы обязательно осмотрим его чуть позже.

– Да, конечно, с удовольствием, – кивала она, отпивала вино, туманно куда-то смотрела. В ее сумочке были наручники, плетки, веревки и жгуты – доминирование было ее специальностью, она мерила меня взглядом, профессионально-ледяным, и готова была спуститься в подвал, чтобы безраздельно властвовать. У короля были другие планы – на вечер и ближайшие годы.

– Вы танцуете? – спросил я.

– Да, конечно, – ответила она.

Дамы и господа, вот она – моя гостиная, около пятидесяти квадратных метров дубового паркета, старомодные по сегодняшним дням обои, светильники на стенах, стилизованная люстра от Fontana Arte, вот махагониевые полки, свечи в подсвечниках – все от того же дизайнера. Диванчик для гостей, кушетка для любителей почитать лежа – все это собралось у стен. Вот стеклянный столик у дивана – на нем стояли бокалы и почти пустая бутылка. А вот другой столик, у противоположной стены – он достался мне от дяди Давида, а ему – от отца. Это старинный столик, столик эпохи югендштиль, на тонких ножках, с почти невесомой столешницей, на поверхности которой – воздушная резьба. Еще там – «Фауст» издания 1887 года, пепельница, отцовский подарок дяде Давиду, еще там – мамина сережка, из тех, что лежали на прикроватном столике, и отцовская запонка, длинная, с тускло-зеленым камнем, обе вещи – плотно рядом, они соединились. И игрушечный зайчик, не тот, с которым я засыпал перед моим последним счастливым днем рождения, но похожий, с такими же наивными глазками и трогательно обвисшими ушками. А сбоку – камень, булыжник, словно гладко обкатанный рекой – он мог бы быть с нашего причала, с виллы, с берега Эльбы, он лежит здесь как одна из реликвий, – но нет, это камень из сада, я нашел его во время одной из прогулок.

Немного правее столика – подсвеченная ниша в стене, в ней – стереосистема Burmister, все тот же акустик из Германии говорил мне, что эта – лучшая. Сейчас она молчит, красный огонек горит безразлично-бессонно, но тогда – тогда я перекинул никелированный тумблер, тогда я поставил танго.

У моего третьего и последнего свадебного танца не было свидетелей. Мы скользили по паркету, я вел, она шла за мной, мы дышали друг на друга вином, и ее прядь при поворотах отделялась от прически и касалась моего лица. Наши бокалы стояли на столике, они касались друг друга краями, как отцовская запонка и мамина сережка на столике, они тихо звенели в такт нашим движениям, бархатный звук лучшей в мире стереосистемы наполнял дом. Дамы и господа, только представьте, какой вид был снаружи – в лесу, в котором могли бы заблудиться Хензель и Грета – сказочный белый домик с резными окошками, который тихо поет, как музыкальная шкатулка, а на экранах его высоких окон идет спектакль театра теней – старый король танцует с молодой принцессой. Он лихо поворачивает ее, ведет от одного окна к другому и у столика, на раз-два-три-и, легкой рукой подхватывает камень и, не прерывая танца, плавно, как молодой тореро, опускает его принцессе на голову.

Круг замкнулся, все чудесным образом сошлось. В ее сумочке были наручники и веревки, она была не очень тяжелой – я справился, она, рыжеволосая принцесса-мама, вернулась в черноту бархата, – я вернулся домой.

Burmister все еще играл танго, когда король вернулся на опустевшую сцену. Он ослабил галстук, медленно допил вино из бокала, выключил музыку и, проходя мимо отцовского столика, забрал зайчика. Потом перешел длинную сцену гостиной и потушил свет – белая шкатулка погрузилась в темноту. Завтра будет новый день. Завтра – его день рождения. Завтра никто не отнимет подарка, спрятанного в бархатной комнате, – ни немецкий бомбардировщик, ни наглый русский парень, ни эгоистичная, жадная девчонка.

Она уже шесть лет живет у меня, и гостиная моя сейчас пуста, но что мне гостиная – я выпью вина, надену свежую рубашку, спущусь в подвал – с цветами, как мой отец. Она будет ждать меня – каждый раз, когда спускаюсь вниз, я чувствую ее, а она чувствует меня – сквозь двойную железную дверь, сквозь звукоизоляцию и бархат. Мы дрожим навстречу друг другу, когда я останавливаюсь у двери и набираю код. Раз-два-три – считаю я, стоя у пока еще закрытой двери.

Вы замечали, что врать в ответ на вопрос, откуда у тебя деньги, очень трудно… Гораздо труднее, чем, например, врать о том, где шлялся всю эту ночь… Вот, например, ты зарабатываешь тем, что потрошишь банкоматы. Или угоняешь в Польшу машины. Или торгуешь коксом. Или тупо гробишь людей за деньги, как я. Короче, делаешь что-то, что почти для всех неприемлемо, а для тебя – ну как бы уже почти нормально.

И тут, конечно, начинаются вопросы. Все лучшие твои друзья, чисто по-доброму, не могут удержаться и спрашивают: а откуда у тебя столько денег, ведь ты не работаешь! А твоя девчонка устраивает тебе сцены, потому что ты иногда отключаешь телефон и на время исчезаешь… И еще – тебе звонят странные люди и приходят странные письма. Обо всем об этом приходится врать, глупо и неубедительно, путаться в своем вранье – и в какой-то момент ты понимаешь, что больше не можешь. И когда тебе звонит очередной друг – ты просто не берешь трубку. И девчонке своей больше не звонишь. И вообще понимаешь, что с людьми, которые каждый день ходят на работу и подают налоговые декларации, тебе говорить уже особо не о чем. Ты оказываешься типа как в космосе, который такой огромный, пустой и весь – только для тебя. Макс, мой бывший друг, сказал бы, наверное, что такова жизнь недочеловека. Или околочеловека. Или сверхчеловека – я не помню. Он, Макс, был гораздо умнее меня.

Арно Больдт, без определенных занятий

Исчезновение

Взял бабло со стола – и пошел из кабинета, мимо сотрудников, приемной, секретарш и дальше – к лифту. Нацепил по дороге куртку, воткнул в уши плеер, побренчал молниями – не поминайте лихом, девчонки-мальчишки… И так я засиделся в этом вашем колл-центре, за этим вашим паршивым телефоном. Сейчас выйдем на воздух – и первым делом закурим, а потом посмотрим, что там у нас с жильем.

Нажал на кнопку айпода, и в ушах заиграла моя любимая «Guns of Brixton» Clash. Сколько ей лет – а все равно лучшая.

 
When they kick at your front door
How you gonna come?
With your hands on your head
Or on the trigger of your gun?
 

Круто выйти из душного офиса на свежий воздух. Еще круче – выйти навсегда, зная, что не вернешься. Еще круче – с пачкой бабла в кармане, наконец-то выданного. А вспомнить глаза этого управделами, этого червяка в директорском кресле – так и вообще ничего больше не надо для счастья.

Скоро зима, люди одеваются все теплее, дыхание становится паром – неважно, куришь или не куришь. По Кохштрассе все эти клерки, журналисты, страховщики топали к метро. Навстречу прошла официанточка из нашей столовки, улыбнулась мне, а я ей. Если по-хорошему подумать, прощаться жалко именно с этими секретаршами, продавщицами, официантками – они здесь такие все опрятные, красивые, приветливые. В Израиле я совсем отвык от таких девчонок.

У метро остановился докурить. Посмотрел, как они там все шаркают по лестнице, поднимаются, спускаются, ждут поезда – и пошел на другую сторону – к стоянке такси. Будем жить как белые люди. Теперь могу – хоть каждый день. И пока таксист спрашивал, куда ехать, а я искал бумажку с адресом, я вдруг подумал – зайти еще раз к этой пропавшей русской. Вдруг объявилась? Я бы долг вернул, купил бы что-нибудь приятное, и вообще – просто завалились бы с ней в постель. С ней хорошо – ну, почти как с той, в Израиле… Короче, я назвал ее адрес.

* * *

Колл-центр, если кто не в курсе, – это такое место, куда вы звоните, если что-то не так. То есть вот вы купили билет на самолет «Дойче Люфттранспорт», а вам приходит на мейл сообщение, что рейс переносится на следующий день. И вы звоните по телефону, который указан у них на сайте, в полной уверенности, что попадете в офис авиакомпании. Но это не так, вы попадаете к нам, ребятам, которые умеют бронировать и перебронировать билеты и знают наизусть готовые фразы типа «Добро пожаловать в сервис-центр „Дойче Люфттранспортгруп“, меня зовут Арно Больдт» или «К сожалению, по соображениям безопасности ваш рейс отложен. Мы приносим свои извинения». Ну и вы, конечно, побухтите-побухтите и положите трубку, полетите в другой день – хотя рейс отменили просто потому, что на него продали недостаточно билетов, а гонять пустой самолет туда-сюда нерентабельно. И мы – это не «Дойче Люфттранспорт», а «Дойче Люфттранспорт» платит нам за то, что мы вас грамотно сливаем. Точнее, платит нашим хозяевам, братьям Фельдерманам, господину Надману и госпоже Луках…

Короче, я бы там и дня не остался, если б не девчонки.

С девчонками у меня все нормально. В колл-центре этом была куча молодых, и от всех них, особенно от тех, что с иностранных линий, было ощущение, что мужики о них просто забыли. Я как только пришел туда, еще с израильским загаром, считай, с войны, из казарм – сразу понял: мне тут будет лафа. Я с ними и на дискотеки ходил, и на корпоративные вечеринки, и на свадьбе даже был на одной. А на одной такой вечеринке я и увидел эту рыжую.

Она, с виду вся такая свежая, была с каким-то старым, но, видимо, важным мужиком, которому Летиция, наша замдиректора, пыталась что-то впарить. Мужик говнился, Летиция наседала – а я и эта русская были как бы не при делах.

Я стал с ней разговаривать – она отвечала нехотя, смотрела на все неприязненно, даже зло. Купленный мной коктейль не взяла – просто сказала, что не хочет. Но телефон дала – и я ей потом позвонил.

– Ну что, давай встретимся? – предложила она.

– Давай, – сказал я, – а мужик твой что?

– Какой мужик?

– Ну этот, с которым ты на приеме… Манфред, что ли?..

– А-а-а-а… Я уже и не помню, как его зовут! – засмеялась она. И потом еще долго подкалывала меня тем, что я всех называю «мужиками». А я все равно называл – мне по фигу, кто он там такой и какая у него должность. Мужик – не баба.

Мы вместе поужинали. Терпеть не могу девчонок, которые ломаются и отказываются от еды, типа они на диете. Никакого кайфа куда-то с такими ходить. С этой все было нормально – она хорошо ела и пила тоже что надо. И кстати, настаивала на том, что сама заплатит. Я ужасно не хотел, но это спасало, потому что на работе мне платили плохо.

В колл-центр меня устроил дядя. Тот самый, через которого я попал в Израиль. Он очень просил не рассказывать, как оно было на самом деле с Израилем – вот я и лепил коллегам, и Максу, моему напарнику, горбатого про благородного добровольца. А потом, когда Европейский союз принял закон о полной демилитаризации и мы, доблестные воины Бундесвера, разъехались по домам – тогда я и оказался здесь. Как бы то ни было, я сразу знал: это ненадолго. А как только увидел своих руководителей – понял, что если там была война, то тут – просто гражданская разводиловка.

Они, считай, набрали сотню ребят с улицы, по-быстренькому, за две недели, научили управляться с программами по бронированию билетов, а потом предложили «Дойче Люфттранспорт» отвечать на их звонки и клиентов ихних обслуживать. Не знаю, чего там их главному наговорил наш главный, Фельдерман – не иначе наобещал экономию и золотые горы, – но тот согласился. Еще я слышал, что согласился он с тем условием, чтобы колл-центр был в Германии. Ну, типа, поддержать экономику. И наши покивали, но на самом деле втихую открыли второй колл-центр в Касабланке и часть звонков отправляли туда, а нас заставляли за грошовые сверхурочные, которые еще и вовремя не платили, обучать местных, совсем тупых арабов, по скайпу правильно отвечать на звонки. Я отказался – сказал, у меня нет учительского таланта. Но дело не в этом, конечно. Не могу я за просто так болтать с арабами, которых буквально несколько месяцев назад еще ставил под автомат.

Я там отдохнул – девчонки, столовка, работа непыльная. Все было окей, пока не начался этот долбаный кризис.

– Кризис, – говорил один из директоров, – нас не минует. Я только что видел цифры за полгода – они чудовищные. Так что готовьтесь, будет плохо…

Фельдерман, который про кризис толкал, был самый большой мудак. Толстый и маленький, в очках, председательствовал в какой-то еврейской организации, все время тусовался, изображал культурного – а сам жлоб жлобом. При других, чужих директорах, кидал километровые понты насчет того, какой у него великий бизнес и какой он магнат, а с нами, просто сотрудниками, корчил рожу и говорил, что денег нет совсем. У него это, клянусь, одновременно получалось – и что они есть, и что их нет. Он себе спортивный «БМВ» купил, как кризис начался.

Второй, его братец, жил где-то в Испании и появлялся редко. Ничего, нормальный мужик, хотя видно было, что ему эта вся история по барабану. Третьей была тетка, госпожа Луках, она к началу кризиса себе «Мазерати» прикупила. Она на молодых парней поглядывала, и я думал еще – а что если… Но потом противно становилось, как только представлял.

Да, а четвертый – четвертый, типа, помешан был на здоровье, на полезной еде и прочем. Он руководил финансовой частью, бухгалтерией – и к нему все ломились, когда с баблом были проблемы.

В общем, с той девчонкой мы познакомились удачно. Денег у меня не было. Дядя иногда помогал, но не все же к дяде ходить. А ей я иногда звонил, спрашивал, нет ли чего поесть. Приходил, сам готовил. Выпивали, забирались в постель. С ней классно было, она все умела, в постели. Даже жалко было, когда я того старого мужика вспоминал на приеме, – ее то есть жалко.

Я ей тоже помогал. У нее кошка дома жила, и эту кошку надо было кормить, когда она уезжала. Без понятия, куда она все время ездила – то на пару дней, то надолго. Она дала мне ключ от квартиры и перед отъездом просто звонила. У нее классная квартира, недалеко от моей работы, я там иногда даже на ночь оставался.

А потом она исчезла. Неделю нет, другую. Я захожу, кормлю кошку. Сплю иногда. Вот и теперь поехал посмотреть, что да как…

* * *

Вот представьте: ночью, в теплой стране, где со всех четырех сторон море, где ночью теплынь и небо не плоское, а огромной звездной чашей, и в центре – ты. Стоишь в карауле, ходишь по бархану над аэродромом – и в темноте вертолеты с обвисшими лопастями кажутся такими же барханами. Куришь, смотришь на сонно вертящуюся антенну на контрольной вышке. И вот когда хочешь уже присесть, покемарить, опершись на автомат, – со стороны границы, из темноты, сквозь колючку, на тебя вдруг прет, ломит что-то непонятное и опасное. И когда уже вскидываешь автомат, переводишь на очередь и готовишься палить, без прицела, «битым полем» – оно выпрыгивает из темноты, путаясь в юбках, чем-то звеня – такой колобок: черные волосы по ветру и глаза в пол-лица.

Оно падает под ноги и просит – по-арабски, на иврите, – а потом, когда видит белое лицо, просто повторяет: «Хелп, хелп!»

Я кое-что знаю по-арабски. Руки вверх, к стене, документы. Она выполняет только первое. Стены тут нет, и документов, видно, тоже нет. Надо вести ее на базу – и я тычу между лопаток автоматом, толкаю вперед, говорю «иди». Она идет, юбка метет песок, босые ноги мелькают, и она часто поворачивается ко мне – и у нее такие огромные, умоляющие глаза, такой прямой тонкий нос и такие пухлые губы. Говорят, на ресницы красавиц можно класть спички. А ефрейтор из Хайфы хвастал, что на ресницы его подруги можно положить стреляную гильзу от пистолета. Она оборачивается еще раз, и я понимаю, что ефрейтор не врал – на ее ресницы гильза ляжет спокойно. И чем ближе к темному зданию аэродрома – тем медленнее она идет и тем чаще оборачивается и просит, просит, просит…

И что-то происходит в этой теплой ночи – так, что ты вдруг тычешь ей стволом под левую лопатку – и она поворачивает направо, и идет к огромному темному ангару. И там, в ангаре, между бочек керосина, в запахе масла, под кучей каких-то темных плоскостей – ты кладешь автомат на землю, а она вдруг вспрыгивает на тебя – и ты путаешься в юбках, и снимаешь их, и рвешь – и ты так давно мечтал об этом, и вы оба – такие потные, жаркие, и в вас столько сил. Ее волосы хлещут тебя по лицу, под тканью что-то звенит, а тело в прорехах – гладкое, шелковое, горячее…

Под утро ты оставляешь ее в ангаре и выходишь на воздух – у тебя еще час, после чего заступает сменщик. Ты отходишь куда-то за территорию, против инструкций, потому что жизнь хороша, закуриваешь, смотришь, как поднимается ветер, ползет песок, ждешь, когда покажется солнце, – и вдруг что-то сверкает в воздухе, какая-то нестерпимая яркость до краев заполняет горизонт, и тебя швыряет вперед и вверх, и песок дыбится, свистит, летит со всех сторон…

А потом тебя находят, и ты – один из немногих, кто остался в живых после взрыва ангара. И на допросах ты вспоминаешь эти огромные глаза, ресницы, одежду и этот звон под одеждой – и на все вопросы отвечаешь, что нет, не видел, нет, не спал, нет, ничего не было.

* * *

В квартире было пусто. Я почувствовал это сразу, как открыл дверь, – воздух мертвый, и все осталось на местах, как и было. Кошка выбежала, стала дико мяукать, подниматься на задние лапы. От руки сначала отпрянула, потом принялась грызть. Я оттолкнул ее, пошел на кухню. Столько дней без еды – совсем одичала.

Кухня у нее огромная, не то что у меня. Мебель – хром и стекло, везде подсветка, куча маленьких полочек, на них – баночки со специями. Рядом с холодильником – стойка для бутылок и бутылки, пыльные, очень дорогие, поэтому я их не беру. А на холодильнике – фотка какого-то большого озера, хотя она утверждает, что это пруд, искусственный, в городе, где она родилась. Как называется город, не помню, что-то с кучей «ш» и «ж», но она сказала, там делают калашниковы…

– Ты держала в руках калашников? – спросил я.

– Нет. – Она тогда посмотрела на меня, будто ей и в голову не приходила такая мысль. – А зачем?

Я не ответил. Она взяла мою руку и сжала. Крепко сжала – она сильная была, тренированная. Смешная такая… если бы я родился в этом городе, я первым делом попал бы на завод, где делают калаши. Там, у них в России, в этом городе небось у каждого младенца есть калаш…

Я все смотрел на нее и ухмылялся. А она вдруг убрала руку и спросила:

– Ты что, думаешь, ты мне нравишься, потому что красивый?

Так прямо и спросила. А я не знал, что ответить. Откуда мне знать? Вроде нормально так, если в зеркало посмотреть, не жалуюсь. И девчонки не жаловались. Но, по-моему, дело не в этом.

– Не знаю, – сказал я ей тогда.

– Ты не красивый никакой. Обыкновенный, – сказала она.

– Ну и ладно, – говорю.

А она снова взяла мою руку и сжала еще крепче.

– Не красивый и не богатый. А я раньше мечтала о богатом и сильном. Но тут, в этой Европе, все наизнанку, здесь богатые – слабаки, они боятся красивых женщин, боятся молодых мужчин. Они тебя боятся, а ты их – нет. Они легко могут быть счастливы, но они жалкие и несчастные.

Я хотел ей сказать, что это все очень сложно, да и вообще ерунда – но вспомнил нашего Надмана, вспомнил госпожу Луках – и промолчал.

– Я раньше тоже боялась. Я раньше была некрасивой, – шепнула она. – А потом очень захотела, и все стало по-моему.

Больше она о себе не рассказывала.

Я еще прошелся по квартире. Все было очень модное, очень современное: черное дерево, кубы и пирамиды, стекло и металл. Плазменный телевизор на стене, обои белые в черную полоску. Пыль появляется, оседает на вещах. Но в комки не скатывается, потому что скатывать некому. Люди здесь давно не живут. В коридоре у нее висели какие-то картины с подсветкой, включалась отдельной кнопкой. В спальной – огромный шкаф для одежды, кровать, тоже огромная, со спинкой, одеяла красные, а простыня черная. Тоже впервые такую видел. Одежда стопкой сложена у кровати. Когда я впервые после ее исчезновения пришел сюда, шкаф был открыт и шмотки разбросаны по кровати. Будто шкаф сам лопнул и выплюнул все эти платья. Видимо, собиралась впопыхах. Я прибрался, когда спать приходил.

А в ванной бардак до сих пор – под зеркалом навалены пинцетики, кисточки, расчески, ватные диски… Я в этом никогда не понимал, не знал, куда сложить, вот и оставил. Я всегда любил девчонок, которые следят за собой. Стоят у зеркала, орудуют своими инструментами, будто делают сложную операцию. Русские девчонки молодцы, и эта была такой.

Почему была?.. Я посмотрел на белую ванну, на полочку с гелями для душа, шампунями, скрабами и пилингами, на весь этот девчачий мир и почему-то подумал, что она не вернется. Не знаю, как это объяснить. Просто потом, когда дядя прислал мне первый заказ, я заходил в квартиру, где жил этот Шеер, генеральный из «Порше», а когда выходил – он лежал в углу кухни и со всей квартирой что-то случилось. Она как будто превратилась в музей этого человека, вещи застыли – знали: хозяин не вернется, и теперь их будут трогать только чужие, безучастные руки. Я всегда этому чувству удивлялся.

* * *

Дядя всегда говорил, чтобы я терпел, – и мне ничего было, в этом колл-центре, не пыльно. Плевал на солнышко, как на утюг, и кризис, в общем, был мне не впадлу. Когда эти мудаки начали задерживать зарплату, не платить по месяцу, по два, по три – я точно так же перестал платить за квартиру и домоуправление кормил теми же байками про кризис, какими нас кормили на работе. На еду мне хватало, иногда заходил к дяде, иногда к ней, к этой пропавшей девчонке. Но настроение на работе было аховое, все жаловались, и все с ненавистью смотрели в сторону кабинета, где сидело руководство, а особенно – в сторону Надмана. Того самого, который постоянно интересовался здоровьем и сидел на диете. А поскольку его кабинет был в самом конце этажа, он просто не мог не пройти мимо и каждый раз, когда проходил, старался на нас особо не смотреть. Трус был, хотя ходил выпятив грудь, показывая перекачанные в тренажерке мышцы. А больше всего не любил, когда к нему набивались на прием и требовали денег.

Я к нему не ходил, а вызывал он меня трижды, и каждый раз это было приключение. Первый раз он еще не очень меня знал, вызвал в кабинет с огромным столом и панорамным окном и даже сесть не предложил, но я все равно уселся прямо напротив него. Он еще какое-то время смотрел в монитор, а потом вздрогнул, будто только что меня увидел, и выдал мне конверт: