Текст книги "Тени у порога"

Дмитрий Поляшенко
Тени у порога

Блаженны тени уходящего мира, досыпающие его последние, сладкие, лживые, так долго баюкавшие человечество сны. Уходя, уже уйдя из жизни, они уносят с собой огромное воображаемое богатство. С чем останемся мы?

Георгий Иванов

Глава 1. Вечная Земля

Все три окна в комнате были распахнуты настежь. Солнце било в окно напротив, в занавеску. Чтобы ее сделать, в свое время Лядову пришлось нарисовать эскиз, подглядывая в разворот размочаленной книги – в предлагаемых терминалом образцах не нашлось ничего подходящего. Сложнее всего было с фактурой ткани. Помучившись день-другой, Лядов наведался в Музей истории. Почему-то казалось важным потрогать древнюю портьеру. Это стоило долгого уговаривания служителя Музея, который никак не мог взять в толк, чем хуже сувенирный кусочек ткани, мгновенно созданный музейным репликатором.

Сумрак в комнате был текучим, неверным: качнет ветер занавеску – на полу вспыхивают горячие солнечные пятна.

Пол не тронут. Видом своим тот вполне походил на циклеванный сосновый паркет – теплый, янтарный, почти живой.

Люстру Лядов изготовил собственноручно – собрал из деталей, по чертежам заказанных синтезатору. Люстра получилась кривоватой, но никто этого не замечал, так как даже само слово было забыто. Лампочку накаливания сымитировать не удалось – для этого пришлось бы создавать электропроводку, выключатель, патрон, цоколь. А чего бы стоило сделать вольфрамовую нить? Внутри плафона вспыхивал стандартный осветительный элемент. В конце концов, важна не тотальная имитация, а настроение.

Проще всего дались обои – скопированный фрагмент стены из давно забытого фильма.

Дверью на петлях, что вела в комнату, Лядов гордился особо. Берясь за тяжелую медную ручку, после которой пальцы несли особый запах, слушая мягкий шепот смазанных – настоящих металлических! – петель, шагая через порог внутрь или выходя, он ощущал необъяснимую значимость, словно приобщался к чему-то. Дверь досталась ему волшебным образом. В поисках новой информации, касающейся предмета его увлечений, Лядов наткнулся на анонс съемок исторического фильма. Он быстро познакомился с режиссером, рассказал о своей страсти и даже указал художнику и костюмеру на мелкие ошибки. Дверь целиком материализовали на большом синтезаторе в студии – вместе с петлями, медной ручкой и ключом в звонко щелкающем замке.

Своей комнатой Лядов был доволен – в последнее время часами сидел в ней, ничего не делая, и чувствовал, что он дома. Обегая взглядом жилище, механически отмечал, что еще можно заменить на милый сердцу анахронизм, вместо того, чтобы заняться чем-нибудь полезным – вот хоть, почитать малоизвестные мемуары, за которыми охотился несколько месяцев. Созерцательное безделье начинало пугать. Впервые в жизни он не понимал себя. Например, зачем, оставаясь в комнате, он запирает дверь на два оборота?..

Лядов опустил тетрадь на колени. Четверть часа он бездумно смотрел на выцветшие строчки, на ворсистую темную бумагу. Вот и этого уже мало. Не читается. Наверное, будь доступным то, что разом и навсегда решило бы его мучения… Но физики соглашались с предшественниками: двигаться против стрелы времени нельзя. Лядов и сам не был уверен, что хочет посетить эпоху своего «душевного томления», как выразился специалист по архивам, с которым он общался много месяцев в поисках редких материалов. Это было любовью на расстоянии, когда избегаешь встреч с предметом обожания, ибо не знаешь, что ему сказать, или боишься разочароваться. Лядов не знал. И боялся. Но с каждым днем становилось все яснее, что тянуть дальше невозможно. Он понял это сегодня утром, едва проснувшись. Несмотря на всепоглощающую увлеченность предметом, тематических снов он не видел, не считая редких выхваченных молнией маловразумительных картинок, которые можно было истолковать как угодно – подсознание до сих пор держало оборону своих тайн лучше микромира. Но было и другое. Сегодня опять приснился этот необъяснимо страшный, мучительно-манящий, как дно бездны, сон. Сон этот без изменений изредка повторялся, начиная с глубокого детства. Первый раз это случилось давно. Темный всесильный ужас тогда вжал пятилетнего Лядова в подушку, заставив в оцепенении, не смыкая глаз, пролежать до утра. Надо было затаиться, не шевелиться и не дышать, чтобы темное, огромное и страшное прошествовало где-то рядом и сверху, лишь задев краем своих одежд. Последний год сон снился чуть ли не каждую неделю.

И вот сегодня снова.

Лядов тут же проснулся сильно бьющимся сердцем и даже торопливо вскочил с кровати, чтобы Корее вырваться из мучительных объятий.

Сон пугал атавистическим ужасом, хотя ничего страшного там не происходило.

Лядов стоял на пятачке полинявшей – то ли выгоревшей, то ли засвеченной ярким мертвенным светом – травы. Источник света всегда располагался слева и чуть сзади, оставаясь невидимым. В остальном почти все вокруг было скрыто черной мглой – ни неба, ни горизонта. Лишь далеко впереди за огромным мрачным кочковатым полем угрюмо колыхались седые океанские валы. Во сне Лядов знал одно: надо во что бы то ни стало быстро перечерпать всю океанскую воду сюда, по эту сторону поля. В руках оказалась чайная ложка, и, сжимая в кулаке бесполезный кусочек металла, Лядов со всей отчетливостью понимал, что не успеет. Он даже не знал, с чего начать. Однако вычерпать воду было крайне необходимо. Застыв на месте, он смотрел на бесконечное поле, на далекие волны, не в силах ни сделать должное, ни отказаться от него. В этот момент степень беспомощности, отчаяния и безнадежности превосходила все мыслимые пределы. Потом все вокруг замирало в ожидании, и появлялось другое ощущение: из мглы над головой начинало что-то стремительно приближаться. Что-то огромное, гораздо большее, чем кочковатое поле, неисчерпаемый океан и безнадежное отчаяние вместе взятые. Лядов понимал, что опоздал.

На этом месте он обычно просыпался.

Ментально-психическое сканирование, сделанное им месяц назад, не обнаружило никаких отклонений. От глубокого ментоскопирования Лядов отказался – не настолько он доверял себе. Ясно одно: архивы – пройденный этап. Больше не хочется пассивно следить за призрачной, давно ушедшей жизнью. Надо сделать что-то другое – новое, неизвестное, – на что-то надо решиться. Вот почему не читается с таким трудом добытый фолиант – он сыграл свою роль и отошел в сторону, открыв дорогу дальше. Значит то, что раньше казалось игрой ума, обретает вполне реальные контуры. Какие контуры? О каком воплощении можно говорить в его ситуации? Лядов не понимал. Что-то вело его, подталкивало в нужную сторону, незаметно и терпеливо, как несмышленыша.

Лядов закрыл тетрадь и просидел в неподвижности до полудня, задумчиво перебирая и рассматривая все, что скопилось в душе.

Горячие солнечные зайчики больше не прыгали по полю, Солнце поднялось к зениту.

Поморгав и глубоко вздохнув, Лядов потянулся в кресле, огляделся. Посмотрел на видеофон – единственную современную вещь в комнате, ничем даже не задрапированную, в отличие, например, от стола под псевдоскатертью. И вызвал Трайниса.

На экране появилась стриженная голова на фоне густо-синего неба. Стадо ослепительно белых облаков кучковалось над далеким горизонтом. Гинтас Трайнис щурился от солнца. Встречный ветер мял его короткие волосы. Он мельком посмотрел на Лядова:

– Привет, Слава.

– Здравствуй. Ты где сейчас?

Трайнис не прореагировал – так был сосредоточен. Ветер монотонно гудел на ребрах открытой кабины. Профессиональный шик – висеть в нескольких километрах над землей со сдвинутым блистером.

– А почему ты раскрылся?

– Загораю.

– Идешь на рекорд, – глубокомысленно проговорил Лядов. – Понятно.

Трайнис всегда перед связкой сумасшедших фигур высшего пилотажа так парил – настраивался.

– Ладно, не буду тебе мешать. Но смотри – есть у меня идея, и я думаю – дай позвоню тебе. А ты, видишь ли, занят…

Лядов замолчал, как бы сомневаясь – надо ли рассказывать Трайнису?

Тот перестал гипнотизировать лобовое стекло и повернулся к Лядову:

– Я скоро освобожусь. Идея потерпит?

– Идее все равно, а я потерплю.

Трайнис покрепче взялся за штурвал:

– Будешь у себя? Я перезвоню.

– Ты мне нужен сам.

– Я прилечу.

– Заметано.

Уже почти без колебаний Лядов позвонил Вадковскому.

На траве под белой ребристой стеной среди раскиданных незнакомых и полузнакомых предметов сидел Роман и остервенело точил напильником что-то металлическое. Посмотрев в сторону призывно сверкнувшего видеофона, он бросил инструмент и приблизился. Левую руку ему оттягивало что-то увесистое и блестящее.

– Привет, – сказал Лядов.

– Привет, – буркнул Вадковский. Он был грязен, потен и хмур.

– Работаешь? – вкрадчиво осведомился Лядов.

– Ты понимаешь, что ты мне подсунул?! – вскричал Роман.

Лядов удивился:

– Конечно.

Вадковский брезгливо посмотрел на свободную руку, поднес ладонь к экрану:

– Смотри. Идея дурацкая. Жара проклятая. Кибер – идиот. Дал ему вчера задание, так он ночью спонтанно перешел на какую-то шестидесятеричную систему, изменил, гад, топологию и утром выдал деталь. Вот.

Роман показал замысловатую штуковину и безнадежно швырнул ее за спину. Глухо шмякнувшись, штуковина тяжело подпрыгнула в короткой траве.

Лядов развеселился, приглядевшись.

– Ты забыл снять с кибера прошлое задание. Шестидесятеричная шумерская система, если помнишь. Делать надо все самому, ручками. Там у тебя кибера не будет.

Вадковский посмотрел на деталь:

– Все равно он дубина.

Он вытер ладони о майку, сунул руки в карманы:

– Ну, чего ты улыбаешься?

– Я предупреждал, что на пути становления прогрессора могут быть трудности. Представь, что ты выпал в тайге с одним ножом в руках. Или с кипятильником в пустыне… ха-ха!

Вадковский шутку не понял, отрицательно помотал головой:

– По моей легенде я оказался в средневековой деревне с пустыми руками, но со знанием законов физики. Ты решил помочь морально? Бери-ка лучше второй напильник и прилетай. Будем делать вместе эту… как ее? Ступицу. По той же легенде я нанялся в помощники к кузнецу, и для проверки профпригодности он дал мне починить телегу. Как они на этом ездили?..

– Сам прилетай. Нет у меня напильника.

– А что есть – второй полоумный кибер?

– Есть идея.

Опять полоумная?

– Да. – Лядов помолчал. – Наверное.

Вадковский с радостной многозначительностью поднял палец:

– Во! Это мой крест. Что за идея?

– Вообще-то скоро будет Гинтас.

Роман преобразился:

– Лечу. Только окачусь. Что за идея-то? – Он торопливо стягивал майку.

– Давай-давай, прилетай.

– Я мигом!

Лядов удовлетворенно откинулся в кресле. Спохватившись, он перегнулся через подлокотник, дотянулся, повернул ключ и распахнул дверь.

Через десять минут в дом бесшумно вошел Вадковский. Он был чисто вымыт, причесан и облачен во что-то легкомысленное с короткими рукавами и штанинами – свою любимую одежду. Они молча приветствовали друг друга по-старинному – ладонью к виску.

Вадковский искательно огляделся и уставился на Лядова. Тот отрицательно покачал головой.

Как всегда Роман занял место под книжной полкой: разложил на максимум комфорта кресло – плед, которым оно было укрыто, не изменился за сотни лет, – не глядя выдернул из строя над собой потертый фолиант и раскрыл его наугад. Светлые глаза его двигались под полуопущенными ресницами, в расслабленной позе была жизнерадостная небрежность.

Лядов опустил затылок на спинку кресла и стал смотреть на залитые солнцем верхушки яблонь, пронзительно зеленеющие за окном.

Над домом просвистело. Хлопнул фонарь глайдера и на дорожке проскрипели быстрые шаги.

Вадковский перевернул страницу.

Ворвался раскрасневшийся и встрепанный Трайнис. Он встал посреди комнаты и начал отдуваться.

– Опять. – Роман, не произведя ни одного лишнего движения, посмотрел поверх страницы. – Что на сегодня?

– Семьдесят семь оборотов в трех плоскостях на нижней параболе в полной связке со свободным ускорением без гравикомпенсации. Рекорд. Личный.

Трайнис повалился в кресло, разбросав руки и ноги, шумно дыша в потолок.

– Какой же у тебя нижний предел? – удивился Вадковский и даже поднял голову над книгой.

– Пятьдесят сантиметров.

Трайнис ладонями помассировал горящее лицо.

– Но на пятистах это больше допуска. – Вадковский заложил страницу пальцем.

– В том-то и дело. – Трайнис обратил прояснившийся взор к Роману. – Что за чудо – вселенная кувыркается вокруг тебя, а ты сжимаешь штурвал.

– А на нижней параболе у тебя сколько?

– До пяти, – Трайнис взглянул на Лядова. Тот сидел, опустив глаза. Во взгляде Трайниса мелькнуло беспокойство.

– Пять? – Вадковский уважительно хмыкнул. – Перегрузки не мешают?

– Я привык.

Лядов разглядывал носок своей туфли.

Вадковский открыл было рот.

– Рома! – укоризненно одними губами сказал Трайнис.

Роман с изумлением вытаращился. Трайнис показал глазами на Лядова. Вадковскй хлопнул себя ладонью по лбу.

– Мы готовы, – сказал Трайнис, заметив краем глаза что-то новое – пестрое пятно на стене. Он не сразу сообразил, что это фотокалендарь. Одно из анахроничных украшательств, которыми Лядов внезапно окружил себя в последний год. Дата на календаре – январь 2001 года. Давненько.

Лядов некоторое время молчал.

Вадковский тихонько вернул книгу на полку, потянулся и заложил руки за голову.

– Один мой знакомый ретропсихолог… – сказал Лядов. Помолчал. – Так вот, он разрабатывает тему «Способы реализации замещающих субъективных представлений о мире».

– Не понял, – сказал Вадковский. – Мечтания, что ли? Или эти… грезы?

– Вчера он уехал изучать найденные в архивах неизвестные книги. Одна из его работ посвящена так называемому побегу. Забытое слово. Я много читал по этой теме. И у меня возникла идея. Я предлагаю… – Лядов задумался. – …повторить историю на новом витке. Настоящий побег. Никакой имитации. По некоторым причинам я не хочу делать это один, и я приглашаю вас в команду.

Они поднял глаза.

Трайнис и Вадковский с серьезными лицами смотрели на него, словно он сказал невесть что сложное, требующее тщательного обдумывания.

Лядов удивился:

– Что вы молчите?

Ребята переглянулись.

– Гинтас, ты чего молчишь? – спросил Вадковский.

Трайнис с непонимающим видом сказал:

– Вообще-то нас никто не держит. И не вижу ничего вокруг, что могло бы…

Лядов спокойно кивнул:

– Знал, что ты это скажешь. Да, было другое время, было совершенно другое общество. Все так.

– Кстати, – воскликнул Вадковский, – а ты не читал книги тех времен о наших временах? Уверяю тебя – занимательное занятие. Половина авторов строила лучшие миры завтрашнего дня, то есть, наоборот, мысленно бежала к нам. Ты же хочешь сделать совсем обратное, если угодно – антифантастику. Я о таком еще не слышал.

– Фантастика… Не читал я древнюю фантастику. – Лядов поморщился. – Не люблю. Я не вижу смысла в спекуляции тенденциями и в квазиэкзистенциальном эскапизме.

– Поаккуратнее с терминами, – строго сказал Вадковский. – Среди нас есть неподготовленные люди и дети.

– А ты откуда знаешь? – Трайнис весело глянул на Романа.

– Представь, я кое-что читал, – сказал Вадковский. Он провел пальцем по рваным корешкам над головой.

– Интересно. Роман, и ты тоже хочешь убежать?

Вадковский рассмеялся:

– Нет. Но размяться не прочь.

– Мне много чего рассказывал этот знакомый, – не слыша их, продолжил Лядов. Речь его была медленной, он вкладывал в каждое слово больше, чем оно могло вместить. – Он жаловался, что нет настоящего материала. Недостаточно быть наблюдателем, если хочешь понять человека. Надо так или иначе влезть в его шкуру.

– И ты решил преподнести ему настоящий материал? – осенило Вадковского. – Поставить опыт на себе? Гениально! Молодец.

Лядов прояснившимся взором окинул Вадковского, мысленно взвесил что-то:

– Он тут совершенно не причем. Но ты прав, все получается именно так.

– Побег, – произнес Трайнис. – Странное слово. Я, конечно, не историк, но куда можно убежать? Зачем? Ага – непонимание, конфликт, сжигаем мосты!.. Все это лишь красивые жесты. Неумение идти на компромисс – это только неумение, и больше ничего. С возрастом проходит. Проще было написать на стене своей комнаты «свобода» и никуда не бегать – эффект тот же. По-настоящему были свободные те, кого не манили ночевки на вокзалах, езда автостопом и тому подобное. Кто не тратил время на борьбу за то, что и так всегда под рукой.

– Я об этом ничего не знаю, – заинтересовался Лядов. – Что ты имеешь в виду?

– Ничего особенного. Для этих людей главным была духовная свобода, внутренний мир. Это чистая реальность души, которая а самом деле мало зависит о внешних обстоятельств.

– Ах, это. Конечно. Но это же самообман. «Можно быть свободным даже в тюрьме». Слова.

– Побег – это короткий прорыв в мир, где ты можешь быть самим собой. Но в чем смысл этого короткого прорыва, если ты все равно в конце концов возвращаешься в свою берлогу? Согласись, наивный способ. Зачем противопоставлять себя старому, если можно просто начать жить иначе? Но такой гибкой натуре нечего доказывать ни себе, ни другим. Согласен? Боюсь, в твоем случае это будет просто механическим повторением, имитацией.

– Надеюсь, не будет, – нахмурившись, пробормотал Лядов. – Я хорошо подготовился.

– Зная тебя, не сомневаюсь. Но даже полное восстановление антуража не поможет. – Трайнис кивнул на древний календарь, покосился на нелепые занавески, оглянулся на чудовищную дверь. – К чему все это? Ты другой. Вокруг тебя совсем другой мир. Мы все другие. Что можно найти в прошлом?

«Будущее», – в шутку хотел брякнуть Лядов, но сдержался. Разговор шел серьезный.

– Вы давно репетируете этот диалог? – спросил Вадковский. – Чем он кончается? У меня времени мало.

– Гинтас, умоляю! – Лядов прижал ладонь к груди. – Давай не будем спорить о терминах и мотивах. И вообще, что за диспут вы мне устроили? Вы летите или нет?

Трайнис покачал головой.

– Погоди. Они оставляли скучный мир, в котором им была отведена скучная роль.

– Это понятно, – терпеливо сказал Лядов.

– Скучный, но реальный. Им было что оставлять. Что хочешь оставить ты?

Лядов задумался. Или сделал вид. Вадковский все сильнее ощущал, что Лядов давно уже принял решение и весь этот разговор преследует совершенно посторонние цели. Например, вежливость по отношению к любопытству друзей.

– Гинтас, – Вадковский лениво потянулся, – ты как мой кот, который вместо того чтобы просто подойти к блюдцу со сметаной, долго выслеживает его из-за угла, таится, а потом прыгает. Ты все пытаешься не торопясь, с умом разложить по полочкам и по эпохам. А зачем? Считай, что Славкин случай редкий, но типичный для нашего времени.

– Как? «Редкий, но типичный»? Гм.

– А если даже его случай уникальный, то считай, что это первая ласточка. Кстати, во внутренней реальности моего кота его действия очень серьезны… Слава, я имею в виду исключительно кота!

– Я тебе сейчас дам по шее, – пообещал Трайнис.

– Как груба твоя реальность, – поморщился Роман. – Я ведь что имел в виду? Меня не занимают мотивы. В конце концов, это его личное дело. Не говорит – не надо. Меня занимает сама ситуация. Они интресена. Может быть, действительно не каждый рождается в лучшее для него время – вот откуда растут иррациональные поступки. Мы сейчас спорим, а настоящая причина спора далеко, в другом времени. Или в пространстве.

Лядов посмотрел на Романа в легком обалдении, резко подался к нему:

– Ты правда так считаешь?

Вадковский на мгновение прислушался к себе – и улыбнулся:

– Да ладно тебе, я просто так сказал. Неужели в точку попал?

– Не знаю. – Лядов разочарованно отвалился обратно в кресло и устало потер переносицу.

– Что ты искал в архивах? – спросил Трайнис.

– Людей прошлого, которым было тесно в своем времени. Ты прав, Гинтас, явного повода для побега у меня, конечно, нет. Но я устал от архивов, так инее вычерпав тему. Нужно что-то другое. Мне осталось примерить стиль жизни моих подопечных. Испытать то, что испытывали беглецы, но не те, кто писал на стене «свобода», а кто пьяный в восторге перед стихией летел на скрипящем корабле под гудящими парусами по вздыбленным валам грохочущего моря. И потому они это делали, что не представляли себе иного образа жизни. Они ни с чем не боролись, им просто чего-то не хватало в жизни. Им было тесно. Они были рождены искать. Я тоже ищу.

– Здорово, – непривычно тихо и мечтательно сказал Вадковский. И вновь стал самим собой: – Я все понял, я согласен. Запиши меня в команду.

– Не нравится слово побег – замени другим, – продолжал Лядов. – Дело не в названии. Умел бы я управлять парусником – пошел бы на нем искать неоткрытые острова. Но Земля давно исхожена.

– Ага. – Трайнис был неуверен. – При фактическом отсутствии побега вопрос о причине побега исчезает сам собой. Ловко. И куда ты думаешь направиться? Туристические маршруты, видимо, тебе не подойдут?

– Совершенно верно. Куда-нибудь подальше. Где не ступала нога. Я не о Земле говорю, надеюсь, понимаете.

– Понимаем. – В голосе Трайниса звучала обреченность.

Вадковский воскликнул:

– Гинтас, ну что ты пристал к человеку? Ты прекрасно водишь корабль и сам летаешь каждый божий месяц. Разве нам трудно слетать? Согласись, что нелепо делать это на планете, где в пределах нескольких километров обязательно наткнешься на кабину транс-порта. А хочешь, мы с ним вдвоем пойдем? Я потом тебе предоставлю отчет «Как я провел лето».

– Ну уж нет, – отрезал Трайнис. – Вдвоем я вас не отпущу, вы и в парке заблудитесь. Но пока я ничего не понимаю, а делать красивые жесты я не люблю. Это вам не в Новую Зеландию на пару дней позагорать.

Вадковский разочарованно почесал затылок:

– Это ты верно говоришь. Для красивых жестов ты слишком расчетлив. Но признай, что интереснее слетать не в Новую Зеландию, а именно туда, где не ступала нога.

Трайнис обратился к Лядову:

– Ты обсуждал это с кем-нибудь еще? Есть же специалисты в этой области, серьезные наработки, монографии, в конце концов просто увлеченные тем же люди.

– Нет. И не собираюсь. И вас прошу: никому ни слова.

Трайнис и Вадковский внимательно посмотрели на Лядова.

– Как скажешь, конечно. Но почему?

– Во-первых, я искал таких, как я. Оказалось, никто этим не увлекается.

– Не может быть, – убежденно сказал Вадковский.

– Может. Именно тем, чем я, – никто. Меня не интересуют коллекционеры утюгов двадцатого столетия. Не интересуют громкие события и исторические личности. Меня интересует обычный никому не известный человек. Во-вторых, есть объективные… то есть, субъективные, конечно, но очень веские причины, – сказал Лядов с каменным лицом. – Но они касаются только меня.

Трайнис поскреб ногтем мягкий подлокотник, будто внутри кресла мог находиться ответ на лядовскую загадку:

– Рискну повторить свое предложение: не лучше ли обсудить вопрос теоретически, хотя бы для начала? Давай найдем профессионала…

– Нет, – мотнул головой Лядов. – ни в коем случае.

– Ладно, – покладисто сказал Трайнис. – Но что за причины? Тебе неловко нам о них говорить? Я не могу себе представить таковые.

Лядов помолчал, глядя сквозь все, и ответил невпопад:

– И еще почему-то мне кажется – нельзя ждать.

– Прости, не понял, – осторожно сказал Трайнис. – ты сейчас о чем? Чего ждать?

Лядов дернул щекой, сожалея, что почти проговорился. Старательно избегая двух внимательных пар глаз, сказал:

– Пусть это и будут те самые веские причины.

Вадковский был в восторге:

– Мне все больше и больше это нравится! Слава, ты мастерски напустил такую таинственность, что лично я готов лететь прямо сейчас. Признайся, наверняка ведь прочитал какое-нибудь «Руководство по суггестии и эмпатии»?

– Погоди, Роман. Гинтас, ты никогда не хотел пожить в прошлом?

– Я никогда не думал об этом, – пожал плечами Трайнис. – есть разница где жить?

– Ну ты спросил. Разница огромная. Ты потому и не думал, что не хотел. Возьмем тебя. Ты хочешь быть пилотом корабля дальнего проникновения…

– Я еще не решил.

– А теперь представь. Человек смутно, но очень сильно хочет того же, что и ты, тех же масштабов и скоростей, но звездолетов еще нет и в помине, кроме тех, что на страницах научно-фантастических книг. Хочешь стать пилотом? Пожалуйста. Но максимум, чего ты достигнешь, – это маленький заштатный авиаклуб, фанерный списанный самолетик, коптящий движок, брызги масла… Ужас. Это даже не глайдер. До запуска первого спутника лет тридцать, а до индивидуальных космических полетов – как нам до путешествий во времени.

– Если так, то для меня разница есть. Впрочем, я слабо представляю себе быт заштатного авиаклуба. Вдруг понравилось бы? Жили же люди. А то, что звездолетов нет и не предвидится… Ну так смирись. Впрочем, я тогда ничего бы не знал о звездолетах. Иногда мечтать вредно. Я пошел бы в этот авиаклуб, потом – в авиационный институт, а потом – испытывать истребители какие-нибудь. Что еще остается делать?

Лядов промолчал, уклончиво пожав плечами.

– Как и с какой стати человек может желать чего-то, что еще не появилось? – спросил Трайнис.

– Прочитал, придумал. Экстраполировал современность. Да мало ли. Сон, в конце концов, увидел. И понял, что это – его.

– Погоди, погоди… – Трайнис замахал руками. – Запутал. Ты же не любишь домыслы и фантастику.

– Я к примеру.

– А побег-то здесь причем?

– Что они получали в свободных путешествиях и где это что-то сейчас?

Трайнис откинул голову и утомленно вздохнул в потолок.

– Вот ты о чем…

– Все, что искали романтики, – рядом с нами, – заявил Вадковский. – Например, свобода передвижения. Слава, не улыбайся. Я же говорю – нам этого не понять. Вон у тебя кораблю в саду стоит, и ты к этому привык. Не велосипед, не машина, даже не самолет – космический корабль. Ты в прямом смысле можешь достать звезду. Ты можешь жить в вечной весне, следуя за сменами сезонов по планете. Ты можешь поселиться в поясе астероидов, а не в каких-то там Гималаях, чтобы медитировать, максимально уединившись от человечества.

Лядов снисходительно смотрел на Романа. Тот продолжал с воодушевлением:

– Поэтому, кстати, и не понятно, что современный человек может найти для себя в прошлом. Но к черту философию! Будем поэтами. У меня идея. Давайте создадим неоромантизм. О чем можно тосковать в наем мире? Итак, двести лет вперед. Или даже триста. Предлагайте. Некий, скажем… Бархатный век. Подойдет? Идеальный мир. И вот вам первая проблема – о чем там мечтать?

– Начинаю понимать, – пробормотал Трайнис. – Как интересно живут люди – в прошлом копаются, о будущем грезят. А я в повседневщине увяз. Глайдеры, высший пилотаж Школа пилотов, звездолеты глубокого проникновения. Совсем отстал.

– Скорее опередил, – сказал Вадковский. – Мы же хотим повторить прошлое.

– Да что вас так удивляет? – не выдержал Лядов. – Скажи я просто «давайте летаем» – ведь сели бы и полетели. Надо было так и сделать, а не морочить вам голову.

Трайнис внимательно посмотрел на Лядова:

– Позволь неожиданный поворот темы. Может быть, ты хочешь узнать, что они испытывали, нарушая устои и запреты, закон, общепризнанные нормы? Так?

– Опять. – Вадковский закрыл лицо руками. – Безнадежен. Поиск истины, часть вторая. Вы поспорьте, а я пока слетаю один. Привезу сувениры.

Лицо Лядова застыло.

Трайнис откровенно изучал его реакцию.

– Или не так? По крайней мере, в любом обществе можно что-нибудь нарушить. Тебе нет восемнадцати, а ты без старшего идешь в глубокий космос. Тут уж действительно никаких понарошку. Это намеренно входит в твой план?

– Прости, Гинтас, это уже какой-то бред. – Голос Лядова стал чужим. – Знаете, ребята, если вы отказываетесь – я лечу один.

– Да что с тобой? – засмеялся Вадковский. – Ты меня интригуешь уже полчаса. Ты точно ничего от нас не скрываешь? Если да – моргни левым глазом, чтобы Гинтас не увидел.

Лядов сцепил пальцы, подался вперед:

– Год назад я неожиданно увлекся двадцатым веком. Как-то сразу. Что-то где-то услышал, увидел, прочитал – и вдруг в мозгу словно сцепились детали головоломки, превратившись в осмысленную фигуру. Я изучил все материалы, какие смог достать. Читал книги той эпохи. Я окунулся в ушедший мир с головой. Я окружил себя копиями древних вещей. Словно что-то звало меня туда, но я так и не понял – что. Одно чувство преследовало меня – мне было тесно. Представляете? Не там тесно, а здесь, у нас! Но искать простор в прошлом?.. – Лядов на несколько мгновений замолчал. – А потом в архиве я наткнулся…

– Ну-ну, подбодрил Трайнис.

Лядов не мигая опять смотрел сквозь все.

– Далекие миры, – проследив за его взглядом, гипнотизируя ту же точку, сказал Вадковский, – глубокий космос, ледяные сквозняки, заштатный космопорт, фанерные звездолеты, удобства во дворе – новая жизнь!

Трайнис коротко глянул на Романа и заключил:

– Неосознанное желание на почве большой увлеченности предметом.

Лядов нахмурился, пожал плечами. Было видно, что ему все равно.

– Какая изысканная лаконично-туманная формулировка, – восхитился Вадковский. – Словоделы вы и словоблуды. Смыслолазы. – И вдруг спросил с невинным видом: – А отец бы тебя понял?

Лядов нахмурился совсем, во взгляде прорезалась досада.

– Конечно, понял бы. – Он запнулся. – Но есть одна причина… У меня нет прав пилота, и поэтому я возьму корабль так… без спроса.

Трайнис вздрогнул, а Вадковский рассмеялся и оглушительно хлопнул в ладоши:

– Я ждал чего-нибудь подобного. Правильно, а если кто окажется рядом с кораблем – мы его скрутим. Вот оно, грубое незримое прошлое… слушайте, мне это нравится. – Роман даже заерзал в кресле от избытка чувств.

Трайнис, оторопев, смотрел на Лядова, как на диковинку – как если бы скрестили ящерицу с ананасом.

Лядов взмолился:

– Не сверли меня взглядом. Можете считать это частью нашего эксперимента. Что делать, случайно или нет, многое получается похожим на ту эпоху. Вы же не спрашиваете, почему я не хочу провести полет на симуляторе. Ясное дело, что это будет нелепо. Или взять с собой опытного дядю-инструктора.. ну, ребята, мне очень нужно! А лететь одному…

Лядов сник.

– Мда, – сочувственно произнес Трайнис и подмигнул Роману. – Тяжелый случай. Амбулаторно не лечится.

– Рекомендуются длительные прогулки и пробежки, – важно сказал Вадковский.

– Практический вопрос, – сказал Трайнис.

Лядов поднял голову.

– Насчет прав пилота, – сказал Трайнис.

Лядов снова увял, пробормотал:

– Надеюсь, это не решающий вопрос?

– Уже нет. Но он касается не только нас.

– Гинтас, это формальность. Я умею водить корабль.

– Естественно.

– Я уже летал.

– Ты летал с отцом. Твоя психика не готова к Глубокому Космосу – в свете Правил. Опыта, короче, мало.

– А если я полечу с тобой? – вкрадчиво спросил Лядов. – У тебя-то права есть, а? и психика твоя…

– Тоже есть у тебя, – вставил Вадковский.