Текст книги "Энские истории"

А пока – Сержик, волнуясь, топтался в кулисах. Неподалеку степенно разогревался Козупей. Он подбрасывал блестящее золотистое ядро и ловил его на спину: Козупей при этом громко крякал, а спина – хрустела. По могучей шее стекали капли жирного пота.

Васильич наблюдал за представлением по другую сторону занавеса: ведь он был шпрехшталмейстером. Наконец настала и его очередь: на арену вывезли аппаратуру, вышла "племянница", и Марк Захарович, немного замешкавшись, дал музыку.

Когда номер закончился, Васильич громко объявил: "Антракт!"

* * *

Все время, пока шло первое отделение, я мучился вопросами: «Что это был за незнакомец? И был ли он на самом деле? Может, он только приснился мне? А если не приснился, то сдержал ли свое обещание? Пришел ли он на представление? А, может быть, пришел, да не было места в четвертом ряду, сразу справа от занавеса, от выхода на манеж, и он сел на другое место?»

Я страшно переживал и вместе с тем очень боялся просто выглянуть и посмотреть, кто там сидит в четвертом ряду. Но больше всего я боялся потому, что не мог понять, чего же я боюсь больше: увидеть его или не увидеть? Что, путано излагаю? А вы попробуйте, поставьте себя на мое место, и тогда сразу поймете, что я имею в виду.

В конце антракта я сбегал к Марку Захаровичу и объяснил, что мне нужна барабанная дробь: когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку. Старик кивнул в ответ, громко рыгнул и помахал сухонькой ладошкой возле рта, волнами разгоняя чесночный аромат.

Между вторым звонком и третьим я подскочил к Васильичу и заявил, что собираюсь исполнять сегодня тройное сальто, и поэтому прошу его объявить, мол, рекордный трюк, и все такое – в тот момент, когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку.

Васильич остолбенел и несколько мгновений стоял неподвижно. Затем он что-то такое пробормотал… Попытался возразить… Но я был уже за чертой. Мысленно я докручивал второй оборот и входил в третий. Я еще раз твердо сказал, что сделаю тройное сальто – во что бы то ни стало. "Сделаю – или сдохну!" – добавил про себя.

– Ну что ж… Если трюк готов… – промямлил Васильич, изображая согласие. И пожал плечами. – Если ты уже отрепетировал… Не осрамись… Публика, все ж таки.

Но мне было наплевать: и на публику, и на Васильича, – на всех. Крылышки! Я думал только о них, и ни о чем больше!

* * *

И вот – марш. Васильич раскатисто объявляет, с каждым словом все повышая и повышая голос: «Выступают… воздушные гимнасты…», затем вполоборота поворачивается лицом к занавесу и делает рукой широкий жест, предваряя наш выход.

Мы бодро выбегаем и на мгновение застываем посреди арены, ослепленные разноцветным сиянием софитов. Стоим, слегка щурясь, привыкаем к яркому освещению. Пятки вместе, носки врозь, руки приветственно воздеты и разведены в разные стороны; рты растянуты до ушей. Улыбка – это то, без чего на манеж выходить нельзя. Это универсальная маска, которая во все время выступления должна оставаться на лице.

Ты можешь сорваться с проволоки, с каната, с трапеции, разбиться на тысячу осколков, сломать шею и больше никогда не почувствовать собственного тела, но пока ты на манеже – улыбайся, черт возьми! Ну, а если уж совсем худо, и улыбки не получается – уткни лицо в ковер; не зря же он красного цвета – и не то подчас скрывает.

Только клоун вовсе не обязан улыбаться публике; перед ним задача потруднее – он обязан вызывать у публики смех.

Итак, мы выходим на манеж. Я все еще не решаюсь посмотреть, кто же там сидит в четвертом ряду, справа от занавеса.

Мы с Женькой хватаемся за лестницы и лезем наверх.

Я не чувствую своего веса и, кажется, прикладываю огромные усилия, чтобы не выпустить из рук веревку и не взлететь под самый купол.

Конечно, руки у меня почти такие же сильные, как и ноги: один раз на спор я сбросил ботинки, сунул в них ладони, чтобы не испачкать, и поднялся по ступенькам на пятый этаж – на одних только руках. Но все равно, никогда прежде не ощущал я такой легкости в теле.

Вот Женька уселся на штамберте и начал раскачиваться. Раскачавшись, он перевернулся вниз головой, уперся в перекладину животом и обвил ногами стропы. Теперь его чуткие цепкие пальцы свободны, и он внимательно следит за каждым моим движением.

Я стою на доске, левой рукой крепко ухватившись за трапецию, а правой держась за тонкий трос растяжки. Наконец я улавливаю Женькин ритм, обеими ногами отталкиваюсь что есть сил от доски, правой рукой хватаюсь за посыпанную жженой магнезией буковую перекладину и после секундной паузы несусь вниз, в гремящую бравурной музыкой и пробиваемую разноцветными лучами пустоту. Ох уж эта стремительно набегающая пустота! Каждый раз она пытается высосать из меня все внутренности: "под ложечкой" замирает, кишки мелко трепещут, а сердце отчаянно бьется, стучит куда-то в ребра, противясь опасному падению в жуткую бездну, очерченную красным кругом, диаметр которого – ровно чертова дюжина метров… Одно умеряет сердечный галоп: то, что бездна эта накрыта спасательной – бывает, что и спасительной! – мелкоячеистой сетью.

После нижней точки траектории следует подъем. Я выгибаю тело, словно натягиваю лук – увеличивая тем самым инерцию. Достигнув высшей точки, на мгновение замираю, прикидываю расстояние до Женькиных рук, и вижу, как мышцы его спины напрягаются, наливаются металлом, бронзовеют. В эту секунду Женька будто раздувается, становится шире – я вижу, он готов… и улетаю на второй заход. Мчусь – но уже в обратную сторону, задом наперед, и над местом первоначального старта старательно складываюсь пополам – тяну носочки, мобилизую плечевой пояс; живот гудит, как пустой барабан – напряженный до предела брюшной пресс выдавливает из легких остатки воздуха; затем, в последний миг зависания над манящей бездной – глубокий вдох, и снова – вниз!

Но с той только разницей, что на подлете к противоположной высшей точке я уже не выгибаюсь, а наоборот – группируюсь. Сальто! Пируэт!! Обеими ладонями ударяю Женьку по запястьям; он делает то же самое – обязательно нужно со шлепком, чтобы захват был крепче. Есть захват! Руки – и мои, и Женькины – одновременно разгибаются в локтях, и в этот миг мы резко и коротко выдыхаем: "Ха!"

Один тур качаемся вместе – срастаемся в целый, слитый в едином невероятном усилии живой механизм с туго взведенной пружиной; пора! Женька выстреливает меня, словно из катапульты – прямо в перекладину пустой трапеции, вернувшейся назад после порожнего пробега; я чувствую чудовищное напряжение его мускулов и каждый раз боюсь, что однажды они лопнут – с громким глухим треском, и мой партнер разорвется пополам. Но нет! Женька тяжело отдувается, кровь приливает к его голове, глаза краснеют, однако он через силу пытается улыбнуться: улыбайся, черт тебя дери – ты же на манеже! Он садится на штамберте и простирает над зрителями мощную длань, словно благословляет их.

Я вскакиваю на свою приступочку и механически растягиваю губы. Руки мои дрожат; вены на них вздулись.

Хлопают нам или нет, я не слышу – в ушах сильно стучит. Разноцветные лучи ощупывают меня со всех сторон, и музыка плывет из динамиков – как через подушку: бу-бу-бу…

Мы работаем номер…

* * *

Но вот все трюки исполнены: Васильич стоит внизу, мелко пританцовывая, готовый в любую секунду сорваться с места и бежать подставлять падающему спину.

Женька часто дышит; сквозь грим и толстый слой магнезии видно, что он весь багровый – а вы попробуйте поболтаться двадцать минут вниз головой, да еще ловить и кидать при этом партнера. Это снизу кажется, что я маленький и легкий. Действительно, рост у меня – сто шестьдесят пять, но я же весь покрыт мышцами, словно панцирем – поэтому вес подбирается к семидесяти восьми: при том, что в теле нет ни капли жира и кость не особенно широкая.

Наступает ГЛАВНЫЙ момент. Сейчас буду делать тройное. Я застываю на месте и поднимаю вверх правую руку. Дробь! Напряженная барабанная дробь, но я ее почти не слышу – так неистово колотится мое бедное сердце. Вот оно замирает – я медленно опускаю глаза; встречный свет ярких софитов слепит, но я понемногу привыкаю… в четвертом ряду, справа от занавеса… сидит он… А рядом с ним – девушка необыкновенной красоты. Я пристально смотрю на эту парочку – незнакомца в черном смокинге с белой (уже белой) розой в петлице и молодую прекрасную девушку – и вдруг отчетливо вижу, как он трижды неторопливо касается своим длинным тонким пальцем ее нежного округлого плеча. А она будто и не замечает: тревожно изогнула спину и уставилась вверх, под купол – на меня, должно быть.

Мы смотрим друг на друга… Ближе, еще ближе… Расстояние между нами постепенно сжимается: метр за метром, словно неуступчивая пружина под действием таинственной силы; как вдруг! – вырывается из неволящих ее тисков, мгновенно распрямляется, и снова лиц различить невозможно, одни только белые пятна. Но все, что мне было нужно, я уже разглядел.

Сердце бьется ровно, как швейцарские часы – откусывает от гладкой ткани времени абсолютно одинаковые кусочки, и они падают – и пропадают – с завораживающим металлическим шелестом.

– Ап! – говорю я негромко, и Женька снова начинает раскачиваться. Вот он опять переворачивается и обвивает ногами стропы. Я подпрыгиваю и мчусь вниз. Раскачиваюсь. Один тур, второй… Пора вылетать! Единственное, что я слышу – это глухие удары в своей груди. Один, два, три! Один оборот, второй, третий! Один удар – один оборот. Резко "раскрываюсь", выхожу из группировки и оказываюсь чуть выше партнера. Ура! Амплитуды хватает!

В нашем деле главное – и к ловетору, и на трапецию приходить сверху. Выражаясь научно – образовывать замок на излете встречного движения.

Женька ловит меня чисто – "руки в руки". Мы мягко гасим инерцию вращения, одновременно с коротким выдохом разгибая руки в локтях. На лицо падает несколько капель Женькиного пота. Пару секунд спустя я возвращаюсь на трапецию и мягко встаю на свою приступочку. Вот и все! Тройное сальто получилось! Номер закончен. Я дрожу как в ознобе. Майка на спине вся мокрая. Я кланяюсь и прыгаю в сетку. Вскакиваю на ноги, подбегаю к краю и берусь обеими руками за боковой трос. Переворот – и я стою на манеже. Следом летит Женька. Васильич подходит к нам, аплодирует, заставляет кланяться зрителям. Мы – триумфаторы! Особенно я, конечно же.

Марк Захарович не жалеет допотопной аппаратуры – музыкальные звуки и посторонние хрипы воюют за право первыми выскочить из дребезжащих динамиков. В кулисах мнется труппа: Сержик приветливо машет рукой, Козупей ухмыляется, выставляя вверх большой палец, "племянница", словно в экстазе, трясет головой и упругим бюстом.

Но я быстро пробегаю по ним невидящим взглядом и смотрю в четвертый ряд, справа от занавеса: там пусто. Незнакомца нет. Девушка сидит, отчаянно хлопает в ладоши и что-то кричит. Но незнакомца нет!

Я оглядываю девушку всю: с ног до головы, а потом уже – с головы до ног; пытаюсь запомнить. Делаю ей какие-то знаки, но вижу, что она не понимает их смысла. Тогда я собираюсь уйти с манежа, но Васильич, широко улыбаясь, останавливает меня. Я шепчу ему сквозь зубы: "Пять минут! Задержи публику на пять минут!" и после очередной порции аплодисментов все же убегаю за кулисы, успевая бросить на ходу Сержику: "Сержик! Выручай! Задержи публику на пять минут!". Он не спрашивает: "Зачем?" – нет времени; он хватает скрипку и бежит на арену.

Пять минут у меня есть. Если незнакомец исчез, то хотя бы девушку я упустить не должен.

Я лечу, не разбирая дороги, в свой фургончик; на ходу срываю мокрое от пота трико, обтираю майкой лицо и волосы.

Через пару минут я уже одет в старые потертые джинсы, ветхую фланелевую рубашку и стоптанные кроссовки.

Я бегу назад и на ходу слышу, как неистовствует публика: Сержику устроили овацию за его нехитрый номер со скрипкой. И это после того, как я только что сделал тройное сальто! Да нас, таких, во всем мире – меньше десятка наберется! Вот и выступай после этого в провинции – все равно, что бисер перед свиньями метать! Для них что паяц, пропиликавший слезливый мотивчик, что исполнитель рекордного трюка – все едино! Обидно, конечно. Но сейчас главное не это. Сейчас главное – не потерять девушку. От нее я узнаю, как найти незнакомца, а уж когда найду его – уеду отсюда прочь: туда, где ценят настоящее искусство и настоящих артистов.

Натыкаясь в темноте на реквизит, опоры шатра, огнетушители и двери, бегу к выходу. Я ее запомнил – и сумею отличить в толпе от прочих местных красавиц. Другого шанса у меня нет.

* * *

Чего это я так разволновался? Рассказываю, а сам будто бы заново все переживаю… Вон, во временах даже запутался. Для меня-то это дела уже прошлые – значит, и время должно быть прошедшее. Так-то оно так, да расхлебывать приходится до сих пор. Сейчас, погодите минутку – плесну себе что-нибудь, а то стакан уже пустой.

Ну вот, теперь получше. Нет, закусывать пока не буду. Чего тут закусывать? Считай, и не пил ничего.

Ну, будете слушать дальше? Тогда не перебивайте…

* * *

Встал я, значит, у выхода, и жду. Минут пять ждал – потом повалил народ. Я, чтобы лучше видеть, даже на заборчик залез – сам-то росту небольшого. Смотрел-смотрел – нет незнакомца. Выходят нормальные мужики – с женами да с детьми; обычные работяги с натруженными руками и круглыми животами. В смокинге, естественно, ни одного. Все одеты, как люди. Да кроме странного импресарио во всем Энске, наверное, только Васильич был в смокинге – и то потому, что у него это рабочий костюм. Отметился, правда, один в малиновом пиджаке – Костыль. Ну так, для него это тоже – спецодежда.

По всему было видно, что у Костыля хорошее настроение – он танцующей походкой прошел к своему "Мерседесу", на ходу насвистывая простенькую мелодию – ту, которую сыграл Сержик на старенькой скрипочке.

Наконец появилась и девушка. Теперь я смог разглядеть ее поближе. Она была в простом белом платье. Короткая юбка открывала стройные мускулистые икры и по-детски круглые розовые коленки. Прямые светлые волосы, подстриженные ровным кружком, обрамляли милое лицо с изящными и тонко обрисованными чертами.

Было уже темно, и я, конечно, не мог разобрать, какого цвета ее глаза, но почему-то подумал, что голубые. У молоденьких блондинок, сияющих свежестью и красотой, обязательно должны быть голубые глаза – ну, на худой конец, серые.

Я пропустил ее чуть вперед, спрыгнул со своего насеста и двинулся следом. Так мы прошли метров сто. Или двести. Затем она вдруг остановилась и обернулась – я тоже замер. Уперев маленькую ручку с дешевеньким колечком на безымянном пальце в крутое бедро, она спросила – немного надменно:

– Ну? И долго мы так будем идти? – и вызывающе повела попкой; легкая белая ткань натянулась, наполнилась тугим телом, как парус – попутным ветром; явственно обозначились контуры ажурных трусиков.

Я выступил из темноты и стал рядом.

– Пока не придем, – ответил первое, что пришло в голову; впрочем, довольно искренне.

– Куда? – усмехнулась она.

– К тебе.

– Ха! – она была чуть выше меня и поэтому смотрела свысока. Хотя, даже если бы я был выше, все равно она смотрела бы на меня свысока. – А кто ты такой? – девушка скривила алые губки и ехидно прищурилась. – Что-то я впервые тебя вижу. Ты ведь не энский, правда? Энских я всех знаю.

– Неудивительно. Уверен, что и тебя все знают. Я действительно не местный. И тоже вижу тебя впервые. Ну чем не повод для знакомства?

– Повод – это еще не причина, – усмехнулась она и повернулась, чтобы уйти.

– Подожди! Я тебе сейчас кое-что покажу!

Она вся как-то сжалась и стала испуганно озираться:

– Не надо мне ничего показывать! – сказала громко, явно желая привлечь внимание немногочисленных припозднившихся прохожих. Потом-то я уже понял, что она приняла меня за эксбицио… эксгициби… вот черт! Это слово никогда мне не давалось! За извращенца, если говорить проще.

Я огляделся, подыскивая какой-нибудь подходящий предмет; увидел невдалеке стену дома с маленьким карнизом, проходящим в метре над землей. Разбег, два размашистых прыжка, толчок! Два оборота назад с пируэтом. Она замерла, потрясенная.

– Смотри! – с места, без видимых усилий я сделал сальто назад и потом – вперед. – Я – из цирковых. Ты же была сегодня на представлении? Наш номер – во втором отделении. Он закрывает программу. Я – воздушный гимнаст.

Ну, теперь-то можно было не сомневаться, что глаза у нее – голубые. Они загорелись в сумерках, как неоновые огни уличной рекламы.

– Ой, здорово! – она уже без колебаний подошла ко мне и взяла под руку. – А я подумала, что очередной страдалец меня преследует. Все мужики в этом городе помешаны на одном…

– Скорее, на одной, – уточнил я.

– Перестань… – неопределенный взмах рукой в пространстве. Не подтверждение, но уж тем более – не отрицание. Просто – продуманное и отработанное кокетство. – Проводи меня домой, – прозвучало, как приказ. Правда, она тут же смягчила его, добавив "пожалуйста".

– С удовольствием, – радостно согласился я – ведь именно этого я и хотел. – Как тебя зовут?

– Вика. Вика Пинт. Смешная фамилия, правда?

– Ну почему? – возразил я. – Многие из цирковых с удовольствием взяли бы себе такой псевдоним. Звучно, коротко и хорошо запоминается. Пинт – это здорово! То, что нужно! Ты только послушай, как звучит: Кио, Фриш, Пинт…

Вика обрадованно засмеялась:

– Я раньше об этом не думала. Оказывается, у меня отличная цирковая фамилия!

– Конечно!

Мы медленно брели по вечернему городу, и с каждым шагом Вика нравилась мне все больше и больше. Так бывает, когда знаешь девушку совсем недолго: не хватает времени понять, что она, в сущности, такая же, как и все прочие.

Я не решался спросить о незнакомце: мне хотелось, чтобы она сама рассказала про своего загадочного приятеля. Но она, похоже, и не думала говорить о нем:

– Вы надолго к нам, в Энск?

– До воскресенья.

– А потом куда?

– Потом – дальше.

– Тяжело, наверное, так жить: все время переезды?

– Да нет, – я пожал плечами. – Привыкаешь.

– А тебе бывает страшно? Там, наверху? – с непритворным испугом спросила Вика.

– Страшно? – я задумался. – Опасно там, это да. А насчет страшно? Не успеваешь бояться – ведь на манеже работать надо.

Вика посмотрела на меня с восхищением:

– Какие у тебя большие мускулы! – произнесла она очень нежно и очень тихо, почти шепотом, и украдкой поцеловала мой висок, стянутый липкой коркой высохшего пота. И это было так мило, так волнующе и вместе с тем так бесхитростно, что я сразу же обо всем забыл!

– А может, иногда и бывает… – невпопад пробормотал я и почувствовал, как становлюсь пунцовым. Хорошо, что было темно, и она этого не видела.

Несколько минут мы шли в полном молчании. Затем она остановилась и сказала:

– Ну, вот я и дома. Спасибо, что проводил… Я, наверное, еще раз приду в цирк. Может быть, завтра… Мне очень понравилось представление, – я сжимал ее прохладные влажные пальцы, а она отводила глаза; носок изящной туфельки смущенно вычерчивал на асфальте пологую дугу. – Извини, уже поздно… У меня очень строгий папа… – вдруг ее плотно сомкнутые губы быстро коснулись моих. На мгновение я остолбенел… Но этого было достаточно; она несильным, коротким движением высвободила руки и убежала. Хлопнула металлическая дверь подъезда, снабженная тугой пружиной; глухо щелкнул замок.

Я остался на улице один.

* * *

Почему она так сильно потрясла меня? И чем? Да, она была весьма миловидна, но все же, если разобраться, то – ничего особенного. Какой-то исключительной красоты, действующей подобно тягучей сладкой отраве, в ней не было. Ни расправленных крыльев гордого носа, ни знойных испепеляющих глаз, ни томного колыхания роскошного бюста, – ничего этого не было. Были только два поцелуя, такие же милые и естественные, как она сама – вот и все! И тем не менее, я долго не мог придти в себя.

А может, причина таилась вовсе не в ее прелести? Может, я любил ее в ту минуту за то, что она стала единственным связующим звеном между мной и таинственным импресарио?

Я вздрогнул. О-о-о, этот импресарио! Своей страшной загадкой он поразил меня наповал. Был он? Или не был? Что это? Наваждение или совпадение? Сам я сделал тройное сальто или нахожусь во власти чужой воли? Нравится мне Вика потому, что она – Вика, или же я, как собака, готов лизать ботинки, которые принадлежат моему хозяину?

Эти вопросы требовали немедленного разрешения, иначе крылышки утрачивали всякий смысл. А вместе с ними – и все остальное.

* * *

Я стряхнул охватившее меня оцепенение и посмотрел на дом. В четвертом этаже зажегся свет, и женский силуэт, промелькнувший в окне, показался мне знакомым!

Я бросился к подъездной двери, но она не поддавалась. Кодовый замок оказался крепким. Все попытки – признаюсь, весьма непродолжительные – подобрать заветные цифры окончились неудачей. И, как назло, никто из жильцов не хотел в этот час возвращаться домой.

Я начал терять терпение, и уже собирался постучать в стекло кому-нибудь на первом этаже, как вдруг мне в голову пришла блестящая мысль. Поблизости росло несколько высоких тополей. Верхушка самого большого находилась как раз вровень с крышей дома. Я прикинул: ветки на уровне четвертого этажа достаточно толстые и крепкие для того, чтобы выдержать мой вес. Долго я не раздумывал; забраться на нужную высоту оказалось делом – чуть было не сказал "одной минуты" – нет, мне потребовалось куда меньше минуты.

Свет в окне вдруг погас. Правда, не совсем – выключили только яркую люстру под потолком, а, торшер, стоявший в глубине комнаты, продолжал гореть.

Я обхватил ногами шершавый ствол дерева и лег животом на ветку; протянул руку к приоткрытым рамам. Из квартиры доносились голоса: мужской и женский. Разобрать что-то было невозможно. Я вспомнил слова Вики про "строгого папу". Интересно, кого она имела в виду? Неужели этот незнакомец – ее отец? Нет, не может быть! Хотя… Я уже тогда начал понимать, что в жизни может быть все, что угодно: и даже гораздо больше, чем может придумать самая изощренная человеческая фантазия. Скорее наоборот: по сравнению с реальностью расписные плоды буйного воображения – пусть вполне съедобные, но всего лишь сухие и пресные ягодки; сотая, а то и миллионная доля того разнообразнейшего богатства сюжетных поворотов и ходов, которые всегда находятся под рукой у Судьбы, пишущей свои головоломные истории – порою настолько сложные и неожиданные, что мы даже не в состоянии их по достоинству оценить.

Я продвинулся чуть вперед. Ветка предостерегающе захрустела. Я посмотрел вниз: высота очень приличная, вот только сетки нет. Что ж, очень жаль. Буду поосторожнее.

В полумраке комнаты возникла женская фигура в белом. Рассмотреть ее подробно я не смог: во-первых – она стояла ко мне спиной, а во-вторых – мешал тюль занавески.

Женщина погасила торшер, и я вообще перестал что-либо различать. Бледным пятном промелькнуло платье: сначала взметнулось вверх, над головой, затем – упало вниз, под ноги. Женщина разделась. Бодро загудели пружины дивана.

Отчетливо послышался мужской голос. Точнее, не голос, а смех. Этакий уверенный в себе баритон с утробными переливами.

Теперь я понял все! Я стал жертвой глупого и жестокого розыгрыша! Несомненно, они знакомы – Вика и этот импресарио. И сейчас они смеются надо мной, над тем, как ловко им удалось меня одурачить, воспользовавшись моей слабостью и честолюбием. Вот только зачем им это понадобилось – никак не могу понять! Ну ничего! Сейчас я все узнаю! Мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!

Я медленно согнул ноги и вернулся назад, к стволу. На глаз прикинул расстояние до окна и залез чуть повыше – еще метра на полтора. Крепко обхватил руками сучья и начал раскачиваться вместе с деревом. Наконец, когда концы веток стали уже стучать в стекло, я оттолкнулся что было сил и прыгнул.

Расчет оказался точным: мне удалось зацепиться за подоконник. Еще пара мгновений – и я очутился в комнате, как вдруг… перед самым своим носом увидел пистолет! Раздался громкий женский крик, который тут же сорвался на визг и, едва я успел броситься на пол, как прогремел выстрел; мне даже показалось, что пуля взъерошила волосы.

Потом я услышал тяжелый топот нескольких пар ног (судя по звуку – явно мужских), несколько пар сильных рук уперлись в мои плечи, не давая встать, и в голове оглушительным раскатом разлился какой-то необычайно болезненный звон. Потом еще и еще раз. В ту секунду, когда он переполнил черепную коробку и, выплеснувшись наружу, материализовался в виде теплой и липкой жидкости с неприятным металлическим вкусом, я потерял сознание.

* * *

Далее из моего повествования выпадает целый кусок – по вполне понятным и извинительным причинам. Я попытаюсь воссоздать последовавшие события со слов очевидцев, в чьей правдивости сомневаться не приходится. Истинность этих рассказов подтверждается тем удивительным фактом, что они почти не противоречат друг другу. Но если вы мне все же не поверите – с меня и взятки гладки. Я здесь ни при чем.

Итак, продолжаю…

* * *

В цирке были обеспокоены моим долгим отсутствием. Меня искали повсюду – ребята хотели поздравить. Еще бы! Наличие в программе ТАКОГО рекордного трюка резко повышало статус всей труппы. Васильич даже надеялся, что от этого увеличатся сборы. Он вытащил из директорского сейфа отложенные на случай непредвиденных расходов деньги (в основном – грязные измятые десятки) и послал Женьку, моего ловетора, за шампанским. Где поздно вечером в провинциальном городке можно купить шампанское? Естественно, на привокзальной площади. Женька вскочил в седло велосипеда и помчался по направлению к станции. (Велосипед этот в сломанном виде достался нам от семьи эквилибристов, выступавших с цирком несколько сезонов назад. Всего за полтора года Козупей умудрился его починить, и теперь двухколесное средство передвижения находилось в общественном пользовании.)

Сержик, правда, предлагал купить "водочки хотя бы пару бутылочек", но Васильич посмотрел на него строгим взглядом: "только по бокалу шампанского!", и коверный замолчал. Козупею было все равно – он вообще не пил. "Племянница" крикнула вдогонку: "Бери полусладкого!" и облизнула усики.

И в этот момент появился ОН.

Васильич хорошо его разглядел, поэтому представляю подробное описание. Роста он был выше среднего; худой, немного сутулый; носки при ходьбе разворачивал кнаружи.

Лицо – скорее загорелое, нежели смуглое; кожа матовая, не совсем безупречная; щербинки и оспинки заботливо припудрены. Черные волосы густо набриолинены и зачесаны назад. Несмотря на поздний час, незнакомец был гладко выбрит; выступающий, но слегка скошенный подбородок отливал синевой.

Нежданный визитер был одет в самый настоящий смокинг, весьма ладно облегавший его не слишком идеальную фигуру. Пластрон ослеплял совершенной белизной, и бабочка тоже была самой настоящей, а никакой не бутафорской обманкой на постыдной резинке; из хорошего шелка, темно-лиловая в мелкий белый горошек. Уголок платка из этой же ткани неброско выглядывал из нагрудного кармана.

Васильич обратил особое внимание на туфли: черные, блестящие, старомодно лакированные, с подчеркнуто острыми носами.

На сей раз в петлице у странного гостя красовалась маленькая бледно-желтая роза.

Брюнет подошел и ощерился в дружелюбной усмешке; однако острые белые клыки придавали его лицу хищное выражение.

– Добрый вечер! – с томным придыханием сказал он. – Приношу тысячу извинений за столь поздний визит, но дело, которое привело меня к вам, весьма срочное и потому не терпит отлагательств. Скажите, пожалуйста, могу ли я побеседовать с директором труппы? – и он учтиво поклонился Васильичу.

Тот недовольно посмотрел на незнакомца, но отказать не мог:

– Я директор. Проходите, пожалуйста, в мой кабинет, – и Васильич широко повел рукой, приглашая незваного гостя проследовать в маленькую конурку, которую он пышно именовал "кабинетом директора".

Едва дверь за ними закрылась, как Сержик вместе с Козупеем тихонько подошли к ней поближе и стали осторожно прислушиваться к разговору, происходившему между директором и загадочным посетителем.

– Чем могу помочь? – сухо поинтересовался Васильич. – И, простите за любопытство, с кем имею честь?

Вместо ответа незнакомец протянул визитку: прямоугольный кусочек плотного картона с золотым обрезом. Васильич не торопясь достал из потайного кармана футляр, из футляра – очки в металлической оправе, медленно протер квадратные стекла, степенно охватил дужками мясистый нос и большие красные уши, после чего внимательно изучил четыре ровные строчки, набранные кудрявой латиницей.

– Ну что ж, очень приятно, – произнес он и даже привстал со стула; голос его потеплел. – Чем, как говорится, могу? – повторил он.

Таинственный собеседник одарил его лучезарной улыбкой, подпустив самую малую – но все же заметную – толику высокомерия, и фамильярно потрепал по руке:

– Да ну что вы, любезнейший! Разве ж я за помощью пришел? Откровенно говоря, я осмелился придти потому только, что не могу сдерживать охватившие меня чувства! Позвольте выразить самое искреннее восхищение вашим феерическим представлением! Право же, никогда не видел ничего подобного! У вас в труппе все – замечательные артисты! Все, как на подбор! Уж можете мне поверить: я в своем деле – специалист из лучших!

Васильич от удовольствия даже покраснел; но надо отдать ему должное – он не стал упиваться наигранной скромностью и фальшиво восклицать: "Ой, ну что вы! Вы нам льстите!". Он с достоинством поклонился и сдержанно подтвердил:

– Да. Вы правы. Артисты у нас хорошие. Мне очень приятно встретить настоящего ценителя, подлинного знатока циркового искусства.

В глазах у незнакомца сверкнули зеленые искры; бриллиант на мизинце ответил слепящим голубоватым проблеском.

– Да, я действительно знаток, – самодовольно повторил импресарио. – Я знаю очень многое, – он, казалось, о чем-то глубоко задумался; затем стряхнул внезапно нахлынувшее оцепенение и продолжал. – Труппа ваша чудо как хороша, и будь моя воля, я бы устроил ангажемент всем! Всем без исключения, но… К сожалению, публику в последнее время не интересуют просто хорошие артисты; ей подавай либо вовсе уникальных, либо – самую обычную посредственность, не слишком талантливую, зато простую и доступную для понимания. Увы! – он с печальным видом развел руками.

Васильич сочувственно покачал головой; но сам весь внутренне подобрался – он уже начал догадываться, куда клонит этот "подлинный знаток" и "настоящий ценитель".

– Видите ли, я хочу подписать длительный и очень выгодный контракт с вашим воздушным гимнастом, тем самым, который сегодня исполнил тройное сальто – на мой взгляд, просто блестяще исполнил.