Текст книги "Сокровище"

Дмитрий Сафонов
Сокровище

Глава первая

1

Профессор шел быстро.

Занудный мелкий дождь к тому времени уже перестал. Профессор закрыл ненужный зонт и, как человек, склонный к порядку, зачехлил его. Новые порции воды грозили хлынуть с низкого петербургского неба в любую минуту, но профессор давно уже к этому привык: он прожил в Городе более шестидесяти лет и любил его сюрпризы. Если бы снова случился дождь, профессор неторопливо, зайдя в укрытие, расчехлил бы зонт, сетуя на переменчивость погоды. А впрочем, стариковское брюзжание – не более, чем ритуал. Дань Городу.

Здесь постоянно сыро. Ужас! А ветер с Финского залива? Ужас вдвойне! Он выстуживает голову, наполняя ее тупой ноющей болью. Поэтому профессор всегда носил головной убор: шапку или кепку, а теперь – клетчатую шляпу с мягкими круглыми полями.

Плюс – твидовый пиджак (настоящий, с кожаными заплатами на локтях), яркий жилет и галстук-«бабочку». Упомянутая шляпа, зонт в виде трости и «гремучие», из негнущейся кожи, ботинки дополняли образ. Он выглядел настоящим историком.

Собственно, он и был историком. Профессором кафедры новой истории России исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета… В этом месте он обычно сбивался, путался в регалиях и представлялся просто: профессор истории Сергей Николаевич Поляков.

Пересекая дворы, тянувшиеся друг за другом, профессор не заметил, как из-за угла вышел небольшого роста щуплый человек, одетый во все черное. Черный костюм, черная рубашка, черные ботинки на высоком, призванном компенсировать прижимистость Природы, каблуке.

– Профессор! Отдайте документ.

Фраза, усиленная многократным эхом, прозвучала гулко, и от этого казалась более пугающей. Сергей Николаевич Поляков на мгновение растерялся; потом – развернулся и посмотрел на преследователя.

– Простите? Какой документ?

– Вы прекрасно знаете, какой. Тот документ, за которым вы ездили во Владимирский областной архив.

Поляков отвел глаза. Всего лишь на мгновение, чтобы скрыть удивление и досаду; хотя, наверное, коротышка в черном все понял. Профессор постарался придать голосу нужную твердость.

– Я не понимаю, о чем идет речь.

Профессор развернулся; он намеревался убежать, но путь ему преградил высокий черноволосый человек. Молчаливый и угрюмый. Он не произнес ни звука, лишь достал нож невероятных размеров. И где он его только прятал? – мелькнула несвоевременная мысль.

Но думать было некогда. Надо было спасаться. Низкорослый человек в черном наступал с другой стороны. Он укоризненно качал сухим желтым пальцем.

– Не пристало рыцарю лгать!

Рыцарю? – пронеслось в голове профессора. И следом – они все знают!

Профессор сжал ручку увесистого портфеля и запустил им в лицо черноволосому. Самое главное – лежало во внутреннем кармане пиджака.

Профессор отметил легкое удивление, мелькнувшее на лице черноволосого, когда портфель достиг цели. Профессор обернулся к коротышке в черном. Толкнул его с криком «ха!» и побежал прочь. Дворы петляли, извивались и змеились; это было на руку. Вот только грубые ботинки предательски стучали по щербатому асфальту.

Ботинки – предатели! – сообразил профессор и оглянулся. Никого. Преследователи отстали. Видимо, у них чуть раньше закончился запас адреналина.

Профессор забежал в первый попавшийся подъезд, прижался к стене и долго стоял, переводя дыхание и ощущая, как липкий пот ручьями струится из подмышек, окутывая жаром тело и притягивая к нему намокающую одежду. Торопливые шаги преследователей быстро стихли где-то вдали.

Профессор достал самое главное и мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Правильно сделал, что спрятал в конверт! – и стал рассматривать.

Обычный конверт. Обычное письмо. Но в нем… Зацепка. След. Крючок. Может быть, так, а, может быть, и нет. Но профессор чувствовал, что эта бумага – начало пути. Всего лишь начало – один шаг. Но этот шаг мог привести к цели, к которой он стремился всю жизнь. И, конечно, нельзя было допустить (сама мысль об этом казалась чудовищной), чтобы конверт с его хрупким содержимым попал в руки тех, кто знает, кем на самом деле является профессор истории Сергей Николаевич Поляков.

Он достал ручку и, умерив биение сердца, четким изящным почерком вывел слова в графах: «Адрес получателя» и «Адрес отправителя». Да, так и есть. Еще одной тайне, личной, пора было выйти наружу. Иначе – дочь не поймет. Она и так не поймет, но со временем – смирится. Профессор сорвал тонкую бумажку с клеевой ленты клапана; этим не ограничился; на всякий случай, по старой советской привычке, провел по клею языком и лишь тогда запечатал конверт. Готово. Нет!

Они назвали меня рыцарем, – вспомнил профессор. – Они знают. Значит, группа – в опасности. Один из них…

Думать об этом не хотелось, но факты были налицо. Надо предупредить. Профессор поставил под словом «индекс» в графе «индекс отправителя», точнее, под двумя первыми буквами «ин» тонкий штрих; затем – написал «670671». Они поймут. Они обязательно поймут. Оставалось только выбрать почтовый ящик. Рука почему-то сама потянулась к прорези, под которой красовалась корявая цифра «4».

Профессор опустил запечатанный конверт в ящик и попытался сосредоточиться на молитве. В голове суетились обрывки привычных фраз; в конце концов они свелись к одной: да будет воля Твоя! Профессор улыбнулся. Да будет воля Твоя! Это – именно то, что он хотел сказать.

Поляков оглянулся. Жуткий подъезд. На пожелтевшей побелке выцарапана эмблема «Зенита». На потолке – черные разводы от пламени зажигалки.

– Чему быть, того не миновать! – сказал профессор, и это придало ему сил. Он вышел из подъезда.

Сделал несколько шагов и столкнулся лицом к лицу с черноволосым. Какой же он страшный! – успел подумать профессор. Черноволосый схватил его левой рукой прямо за галстук-«бабочку», а правой – сделал короткое движение где-то там, внизу.

Тусклое лезвие со скрипом раздвинуло жесткие волокна ткани, вошло в плоть, перерезало брюшную аорту и устремилось вверх, к сердцу. Профессор ощутил легкий и вместе с тем – неописуемо горячий укол. Глаза успели заметить, как черноволосый, с видимым усилием, вытащил клинок и вытер его о полу твидового пиджака.

Ноги подкосились, но профессор еще две долгие секунды старался контролировать внезапную ватность коленей. А потом – был свет. И – полет. Черноволосый же, склонившись над телом, видел только кровь, вытекающую ритмичными толчками в лужу. В луже отражалось низкое петербургское небо.

2

Марина огляделась. Все возможности были перед ней.

Черный костюм брючный – висел, зацепившись за третью полку книжного шкафа. Чуть слева. Черный костюм с юбкой закогтил крючком плечиков четвертую полку книжного шкафа. Справа.

Между ними – помещалось полное собрание Монтеня издания 1876-го года; темно-синие корешки. Чуть пониже – Плутарх; корешки вишневого цвета. Чуть повыше – блузка. И она была одна, на оба костюма, брючный и юбочный.

Вот ведь проблема, – подумала Марина и ужаснулась; ни Монтень, ни Плутарх проблемы не видели. Джинсы, футболка и легкая ветровка. Да. Вот и решение: надевать юбку или брюки? чулки или колготки? высокие каблуки или средние? Джинсы, футболка, легкая ветровка и кроссовки. Зачем усложнять? Кстати, можно сэкономить время на макияже; обязательном и для брюк, и для юбки.

И, уж тем более, не стоило затягивать с ответом на очередную реплику отца; единственного человека, спор с которым доставлял Марине наслаждение. Они не ссорились и не злились; каждый не стоял намертво на своем; спор был чем-то вроде фехтования: легкий выпад, укол, радость сиюминутной победы, и снова – в бой!

– Отец! Ты, как всегда, преувеличиваешь!

Марина придала голосу нисходящую интонацию, да и этот оборот «как всегда» выглядел сомнительно, но Марина надеялась «вытащить противника» на себя и тут, на своей половине, поразить его ловким ударом.

– Ничуть! – отозвался из соседней комнаты отец. – Все, что с тобой происходит, – это часть истории!

Да, он – опытный противник, но Марина не собиралась сдаваться без боя. Следующий выпад – преувеличение, и оно наверняка заставит отца возмутиться. Раскрыться.

– Ну, разумеется. Я ведь – такая важная персона!

Отец парировал легко.

– Люди, которые жили за тысячу лет до тебя, тоже так считали. А теперь – ты изучаешь их жизнь, – отец немного покряхтел; он не терпел неточностей – ни в мыслях, ни в формулировках. – Или правильнее было бы сказать – изучаешь их жизни?

Уловка. Вот – ключевое слово. Отсюда и надо начать новую атаку.

– Однажды я попалась на эту уловку. И пошла по твоим стопам.

– Ты жалеешь об этом?

Грозный выпад отца. Он прицепился к слову. Надо грубо отбивать.

– Нет! – и тут же – в контратаку. Теснить его, теснить маленькими шажками. – Но мир изменился. Сейчас гораздо важнее физика, химия. Что там еще? Информационные технологии?

Ну? Дело за тобой! Отец, как всегда (а вот тут этот оборот был уместен), ответил неожиданно.

– Да! Ты права! Но они тоже когда-нибудь станут частью истории. История – вот наука, которая дает ответы на все вопросы.

Загнал в угол, и кончик шпаги – перед ее лицом. Потянуть время.

– На все?

– По крайней мере, на самые важные.

Укол. Надо признать. Тем более, что он прав.

– Один-ноль! Сейчас только девять утра, а ты уже – ведешь в счете. Не знаю, как, но ты опять меня убедил. Для этого нужен особый талант!

– Отцовский!

Отец милосерден. Он опустил шпагу и сделал шаг назад. Марина рассмеялась.

– Ты – хитрец! Ты – самый настоящий хитрец!

Марина уже натянула джинсы и футболку, подошла к двери отцовской комнаты и хотела постучать, но… Дверь была открыта.

В глубине комнаты Марина увидела зеркало, завешенное кисеей, письменный стол, и на столе – фотографию с нижним левым углом, опоясанным черной лентой.

На нее глядел отец. Улыбчивый человек в очках, с бородкой и с усиками, в клетчатой шляпе с мягкими круглыми полями. Сергей Николаевич Поляков.

Марина застыла на пороге.

– Отец! Прости! Я никак не могу привыкнуть, что тебя больше… – Марина осеклась. Слово «нет» произнести не могла.

Отца убили пять дней назад. Она успела его похоронить, но смириться с тем, что он умер, – еще не успела.

Телефонный звонок разорвал тишину. Марина посмотрела на аппарат: большой, из черного эбонита.

В квартире все было несовременным. Проще сказать – старым. И паркет, и лепнина на потолке, и бронзовая люстра с хрустальными подвесками, и книжные шкафы из вишневого дерева. Ну, а как могло быть по-другому, если у тебя отец – историк, и сама ты – историк, и окна квартиры выходят на Марсово поле?

Черный массивный телефон с поворотным диском смотрелся на фоне мебели настоящим «новоделом». И внутри него бился молоточек, передавая биение в треснутые колокольчики. Марина подошла к аппарату.

– Да?

На том конце обозначилось хриплое дыхание; уже не в первый раз.

– Алло! Я вас слушаю! – сказала Марина, понимая, что это напрасно. Ответа не последует. Его и не было. Опять – то же самое дыхание.

– Перестаньте молчать! Кто вы такой? Что вам нужно?

Дыхание.

В трехстах метрах от нее, в таксофоне, стоял черноволосый и прижимал к уху трубку.

– Не смейте мне больше звонить! – закричала Марина и бросила трубку на рычаги.

Эбонит с легкостью выдержал удар.

3

Было темно. По залу скользнула черная тень; еле заметное движение, не вызвавшее ни малейшего звука. Потом – щелчок! Под потолком лампы дневного света, разражаясь ленивыми вспышками, приноравливались к работе. Потом – стал свет.

Виктор еще раз оглядел помещение и убрал пистолет в поясную кобуру. Можно начинать. Виктор махнул рукой. Послышалось легкое жужжание электрического моторчика, и в зал въехал Валентин.

– Ух ты! – Некоторое время Валентин перемещал рычажок управления инвалидным креслом во всех направлениях; осматривался. Все – на месте. Череда производительных серверов, несколько огромных экранов на стенах, и – ни одного окна. Валентин взъерошил светлые волосы, которые, несмотря на молодой возраст их обладателя, уже начали редеть на затылке, и повторил. – Ух ты!

– Приступай! – сказал Виктор и снова махнул рукой.

Виктору было около сорока, или слегка за сорок, – сразу и не определишь. Морщины стекали со лба на подбородок в симметрически-верном порядке, и нельзя было сказать, что они означали: угрозу или усмешку. Но только не бездействие. И это подтверждали его движения: математически выверенные, без единого признака избыточности.

Затем в зал вошла Анна, женщина лет пятидесяти, с короткой седой стрижкой и пронзительными глазами. Виктор приветствовал ее легким полупоклоном.

Следом появился Ким, молчаливый кореец. Обвел глазами зал и стал в углу.

Последним возник странный тип; он словно только что прибыл прямиком из «Одесских рассказов» Бабеля; чесучовая пара, канотье, галстук-шнурок, нафабренные усики и двуцветные ботинки. Промурлыкал, преувеличенно грассируя.

– Бонжур, мон шер ами!

Виктор нахмурился и отвернулся.

– Анна! Осмотри медпункт!

Анна, повинуясь указанию Виктора, скрылась в небольшом помещении, смежном с общим залом. Виктор показал в противоположном направлении.

– Ким! Мастерская – там!

Кореец ушел.

Странный тип поцыкал зубом, одобрительно покачал головой и воскликнул, ударяя на последнем слоге.

– О! КофЕ-машИн!

Развязной походочкой «одессит» подошел к кофе-машине, склонился над ложечками, лежащими в ряд, и хищно ухмыльнулся, даже не пытаясь скрыть сорочий интерес к блестящим предметам. Узкая кисть легким пульсирующим движением захватила добычу.

– Все ложечки посчитаны, – предупредил Виктор.

Странный тип изобразил на подвижном лице легкое изумление; раскрыл ладонь; ложечки не было. Неведомым образом она возникла в другом кулаке; правда, «одессит» усиленно на него дул, но едва ли секрет фокуса заключался именно в этом.

Виктор еле заметно улыбнулся. Странный тип церемонно раскланялся, будто бы сорвал невиданный аподисмент; налил кофе, решительно отодвинул сахарницу и щедро насыпал в чашку соль и перец. Размешал и взял чашку, держа мизинец на отлете.

– Как тебя сейчас зовут? – спросил Виктор.

– Месье Жан, – странный тип отхлебнул кофе и зажмурился от удовольствия.

– Подходящее имя для Санкт-Петербурга. Учитывая, что мы в двадцать первом веке.

– Мамочка слишком строгая, – притворно обиделся месье Жан. – Это не имя. Творческий псевдоним.

– Мне он кажется неуместным.

– Вот как! А кореец в Санкт-Петербурге кажется тебе уместным?

– Видимо, ты не слышал группу «Кино».

– Есть такая группа?

– Была.

– Потому и не слышал. А в чем дело?

– Ее лидер, Виктор Цой, тоже был корейцем.

– Ну и что?

– Ты вообще следишь за ходом моей мысли?

– Будто мне своих не хватает, – странный тип ретировался в угол и оттуда возвестил. – Меня зовут месье Жан.

Спорить было бесполезно. Виктор обернулся к компьютерам. Серверы уже загрузились; на больших экранах появилась одна и та же заставка.

– Валентин?

– Все работает!

В зал одновременно вышли Анна и Ким.

– Ким? Анна?

– В порядке, – ответила Анна.

Ким ограничился кивком.

Виктор взглянул на часы.

– Будьте готовы! Он скоро придет.

4

Митя приехал в Питер впервые. Поздним вечером сел на поезд в Москве, а ранним утром – уже был в Городе.

Московский вокзал большого впечатления не произвел, но Митя на это и не рассчитывал; поэтому поспешил выйти на Невский проспект и увидеть… Что?

В глубине души Митя надеялся, что – сразу все! Стоит только выйти на Невский, и Город раскроется перед ним, как чудесная шкатулка, полная драгоценных секретов; вот Петропавловская крепость, а вот – Зимний Дворец, чуть левее – Исаакиевский собор, стоит бок о бок с Казанским, а между ними – курсирует на вздыбленном жеребце Медный Всадник. Где-то в этой перепутанной географии присутствовали улица Зодчего Росси и Аничков мост, но Митя пока не решил, в какую именно часть мысленной картинки их поместить.

На деле, конечно, ничего подобного не случилось. Единственное, что он увидел, была толпа, скопившаяся на пересечении Невского и Лиговского проспектов; загорелся зеленый сигнал, и люди потянулись к станции метро «Площадь Восстания». А Мите – хотелось застыть на месте и что-то почувствовать. Ведь когда человек в шестнадцать лет впервые в жизни приезжает в Питер, он обязательно должен что-то такое почувствовать. И он почувствовал.

Пыльный и в то же время – сырой ветер, хлестнувший по левой щеке. Ветер прилетел оттуда, с линейной перспективы Невского проспекта, и Митя улыбнулся ему, как новому, но очень милому знакомцу.

Путь до Марсова поля Митя решил проделать пешком. В самом деле, не спускаться же в метро; тем более, что московское – лучше. Наверняка. Тут и спорить не о чем. А вот сам Город…

Он манил. Разворачивал улицы, зазывал перекрестками, укладывал под ноги мостики, теснил витыми оградами набережных и не давал остановиться, все гнал и гнал вперед; невозможно было сказать себе: вот, дойду до угла того дома и немного постою; Город коварно сдвигал вплотную фасады домов; они различались по стилю, цвету и количеству этажей, казались перетасованными безо всякого порядка, но вместе – рождали ощущение величественной музыки; патетичной и даже несколько пафосной, при этом – удивительно стройной и быстрой. Да, Город имел свою музыку; и Митя, давно и тщетно пытавшийся найти хоть какую-то мелодию в архитектурной какофонии Москвы, сразу ее уловил.

Маршрут он проложил на смартфоне еще в поезде, поэтому шел быстро, насколько позволяла длина шага; с учетом роста в сто девяносто пять сантиметров она была немаленькой. И все же – иногда хотелось остановиться, посмотреть, быть может, даже о чем-то задуматься, хотя человеку в шестнадцать лет это менее всего свойственно.

Митя не мог сказать, что Город в один миг стал для него родным; наверное, потому, что Город сам не набивался ни в родственники, ни в друзья; но он выглядел грандиозно и одновременно – уютно; так, словно ты попал в старинную квартиру великого человека, где хочется остаться, несмотря на острое ощущение собственной чужеродности и ничтожности. Сгодилось бы и банальное определение «город-музей», но только в музее нет жизни. Город не очаровал и не пленил Митю; влюбил в себя насильно.

В девять пятнадцать Митя дошел до Марсова поля; в этом и мерцающая точка на экране смартфона, и табличка на стене дома были единодушны. Митя достал из сумки, висевшей на плече, письмо и еще раз проверил адрес. Все правильно. Это здесь.

Тяжко хлопнула высокая, почти до потолка, дверь; гулкое эхо долетело до нижнего этажа парадного и вернулось, дробясь на широких ступенях.

Марина дважды с хрустом повернула ключ в замке, в очередной раз подумав, что если замок – вдвое старше, чем она сама, то это все-таки перебор. Но и менять его на новый не хотелось; Марина, подобно отцу, испытывала слабость к старым вещам. Видимо, она ограничится разумным компромиссом; когда вернется, наберет в пипетку несколько капель подсолнечного масла и покапает в широкую скважину; глядишь, подлечит заслуженного ветерана. От мысли, что она нашла верное решение, стало чуть легче.

Марина побежала вниз, на ходу застегивая ветровку.

Митя в это время пытался открыть дверь подъезда. Он нагнулся, изучая кнопки на запирающем устройстве (в Москве таких видеть не доводилось) и тут же получил удар дверью в лоб.

Девушка в джинсах и ветровке, стоявшая на пороге, выглядела расстроенной.

– Простите!

Митя разогнулся и стал выше девушки на полторы головы.

– Ничего, я сам виноват, – великодушно ответил он, потирая лоб.

– Вам больно? – спросила девушка.

– Нет, нисколько. Все хорошо.

Девушка кивнула и быстрым шагом пошла по улице. Митя предусмотрительно засунул ботинок сорок пятого размера между дверью и косяком; экспериментировать с кнопками больше не хотелось.

Митя поднялся по лестнице и остановился перед высокой, почти до самого потолка, дверью. Звонка, к сожалению, не было. Точнее, он был, но вовсе не электрический; из круглой и рифленой, как формочка для пирожного, розетки торчали два ушка. Митя взялся за ушки и покрутил. Послышался хриплый надрывный звук; где-то там, внутри розетки, боролись две шестеренки, и одной из них приходилось несладко. Дверь не открылась. Митя для верности постучал, но ответа так и не последовало. Появилась альтернатива: сидеть на ступеньках и ждать, либо – пойти погулять. Митя выбрал второе.

Марина шла по улице. Она торопилась и не смотрела по сторонам. А если бы смотрела, то не обратила бы внимания на невзрачную машину, припаркованную неподалеку. И даже если бы обратила – то вряд ли бы она заметила за тонированными стеклами двух мужчин; один, сухой и желтолицый, одетый во все черное, ерзал на водительском сиденье, второй, черноволосый, с тяжелой челюстью, выглядел невозмутимым.

Марину больше заботил тот румяный здоровяк со светлой шапкой кудрявых волос, которого она ударила дверью в лоб. Лицо у него было детское, но все же – он был здоровым. А главное – он был не из их парадного. Более того, на нем не было печати Города; особой болезненной метки, которую любой коренной житель угадывает безошибочно. Что он хотел?

Марина еще раз оглянулась и прибавила шаг.

Едва она скрылась из виду, желтолицый подпрыгнул на сиденье.

– Мануэль!

Черноволосый отозвался неопределенным звуком.

– Хочу тебе напомнить, что смерть профессора не принесла желаемых результатов.

Теперь звук был более определенным; при известной доле фантазии его можно было принять за мрачный смех.

– Поздно, Юзеф! – сказал черноволосый Мануэль. – Вряд ли я смогу его воскресить.

– Опомнись! – Юзеф быстро перекрестился; слева направо. – Не смей кощунствовать!

– Чего ты от меня хочешь?

– Мы так и не нашли документ. Иди и обыщи ее квартиру. Но заклинаю – будь осторожен!

Мануэль открыл дверцу и вышел из машины.