Текст книги "Первые и Вторые. Первый сезон. Медведь"

14 серия

Эпизод 1
Фельдшер
21–22 мая 1862 года Тверь

Под вечер добрались до окраины Твери.

Еще на подъезде была видна высокая кирпичная заводская труба.

* * *

Телега ехала по безлюдным улочкам.

Раздался фабричный гудок, и улица заполнилась людьми – это рабочие возвращались со смены. Рабочие были одеты в основном как крестьяне.

* * *

Один рабочий прижимал к груди руку, замотанную в тряпку, а другой советовал ему:

– Идти в больницу. Эх и угораздило тебя.

Тот запротивился:

– Да нет, до утра отлежусь. И денег жалко!

– Идем, заведу тебя. Больница при мануфактуре бесплатная, – настаивал другой.

* * *

Тихомир услышал этот разговор и растолкал полусонного возницу:

– Ванька, правь за ними.

Ванька развернул телегу и уставился на мужика с рукой.

Присмотревшись хорошенько, он окликнул:

– Ждан!

Мужик с рукой обернулся и через силу заулыбался:

– Ванька? Здорово. Какими судьбами?

– Вот погорельцев в больницу везу, – ответил Ванька и предложил: – Садитесь, нам по пути.

* * *

Ехали недолго.

* * *

Под козырьком входа в небольшое здание больницы горел керосиновый фонарь, а через окна пробивался тусклый свет.

Попутчики спрыгнули с телеги.

Товарищ Ждана постучал в дверь, но никто не открывал. Он дернул за ручку – дверь оказалась незапертой, и мужики зашли вовнутрь.

* * *

Тихомир ждал в телеге с полчаса, когда товарищ Ждана вышел и объявил:

– Дело плохо! Фельдшер сказал, что отнимут руку: кости раздробило. Уже не работник!

Ванька охнул:

– Дождусь его. Потом в село завезу. Сосед поди!

– Ахош, замолвлю словечко? Сейчас на мануфактуре люди нужны, а он насовсем выбыл, – предложил товарищ Ждана.

Ванька согласно закивал:

– Только клячу куда?

Товарищ Ждана предложил:

– Так давай поговорим с фельдшером. Он добрый – сочувствует, видно, сильно верующий! У них тут и стойло казенное есть.

Тихомир попросил:

– Так и за моих словечко замолвите.

Они оба кивнули и зашли в больницу.

* * *

Мужики вышли довольные и повели лошадь в стойло.

Вслед за ними появился и фельдшер.

* * *

Тихомир взволнованно прохаживался возле крыльца.

Фельдшер вопросительно посмотрел на него.

Тихомир подошел и попросил:

– Будьте любезны, посмотрите, пожалуйста! Мы погорельцы, а двоих сильно завалило при пожаре!

Фельдшер оказался не такой уж и «добрый», как описывали. Он сделал суровое лицо, что-то невнятное пробурчал, но к телеге подошел.

По очереди окинул взглядом Третьяка, Хранителя и Марфу со «свертком» и заявил:

– Больница содержится за счет ткацкой мануфактуры, и лечат только работников! Иногда местных, но за деньги.

Тихомир с горечью произнес:

– Так все сгорело! И деньги тоже!

Фельдшеру явно не нравился московский говор Тихомира, и он ответил:

– Я не могу принимать решение самостоятельно, а доктор на выезде. В больнице работает до полудня. Такой порядок.

Хранитель, внимательно слушавший разговор, вдруг произнес какую-то тарабарщину:

– Масу зетил еный ховряк, в хлябом костре Ботусе матырится клевая оклюга. Видка?

Фельдшер удивленно посмотрел на него, затем по сторонам, и почему-то шепотом сказал:

– Заходите.

* * *

Фельдшер обработал рану «на вылет» под лопаткой Хранителя и голову Третьяка.

Потом он о чем-то шептался с Хранителем.

* * *

Марфа с Первым на руках дремала на кушетке.

* * *

Тихомир тоже начал кемарить, но Хранитель потрепал его за плечо:

– Сейчас надо уходить, потому что утром придет доктор. Мы отсидимся в доме у фельдшера – Святослава Владимировича. Третьяка он пока оставит в больнице – ему лучше полежать несколько дней.

* * *

Дошли быстро, несмотря на то что Хранитель шел тяжело, да и фельдшер прихрамывал, опираясь на деревянную трость.

Пока шли, фельдшер рассказал:

– Под больницу на двадцать пять коек недавно перестроили старый цех. Все за счет мануфактуры. Такое указание было – реформы!

На мануфактуре сейчас работает очень много крестьян. Для них это «отхожий промысел».

После реформы по отмене крепостного права крестьянам надо для покрытия платежей за землю добывать наличные деньги, причем в таком размере, какой почти невозможно получить с имеющейся у них земли. Поэтому мужики ушли в город на заработки и «перекачивают» деньги из города в деревню. Городские квалифицированные рабочие получают хорошую зарплату, а крестьяне выполняют подсобную работу по двенадцать, а то и больше часов в смену и «за гроши».

* * *

Уже ночью обустроились в доме фельдшера.

* * *

Фельдшер предложил:

– Вы тут располагайтесь, а я в больницу вернусь. Тут места маловато, да и за вашим больным присмотрю.

Хранитель искренне поблагодарил фельдшера и отошел с ним в сторонку:

– Святослав Владимирович, нам бы бланков паспортов с печатями?

Фельдшер задумался и спросил:

– На всех?

Хранитель кивнул, снял ремень, достал из потайных кармашков восемь платиновых двенадцатирублевиков чеканки Николая I:

– Все что есть.

Фельдшер кивнул, взял деньги и вышел за дверь.

* * *

Тихомир ворочался и заснул только под утро. Он никак не мог понять, почему фельдшер после разговора с Хранителем вызвался им помочь.

* * *

Утром Тихомир первым делом спросил у Хранителя:

– Олег Ярославович. Как вам удалось уговорить фельдшера?

Хранитель, как обычно, хитро улыбнулся:

– Я уловил в речи фельдшера нотки офенского языка. Офенский язык – это тайное наречие русского языка. Он используется для того, чтобы обсуждать темы, о которых присутствующим при разговоре знать не нужно. Считается, что изобрели этот язык «офени» – торговцы-разносчики, которые переходили из одного в другой город с коробами своего товара. Они продавали книги, иконы, одежду, украшения, да и вообще что угодно. Но на самом деле такой язык был испокон веков, на нем писали письма русские воеводы. Такое письмо не мог прочитать торговый человек или священник, потому что там был свой шифр – тайнопись. Воеводское письмо мог прочитать только воин, который знал шифр.

Тихомир внимательно слушал дальше.

– В середине позапрошлого века Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович провели церковную реформу, и богослужение стали вести по греческим канонам. Русский народ и большинство церковников имели мнение о «превосходстве» русского благочестия над греческим, а московского – над киевским, потому что Константинополь был в упадке и греки подписали унию с католиками, а Киев был то под Польшей, то под Литвой. Поэтому произошел раскол русской церкви. Противники реформы, старообрядцы, а это много – седьмая часть населения, стали подвергаться гонениям. Старообрядцы проводили богослужение по старым книгам и со старыми иконами. За открытую продажу старообрядческих икон можно было угодить в тюрьму, поэтому появился один из самых больших и доходных «черных рынков» в русской истории. Обеспечивали этот рынок офени-иконщики. А деньги там крутились очень большие. Во-первых, старообрядцы готовы были хорошо платить за новописные образа. Ктому же их общины обитали в труднодоступных местах, подальше от «никониан» и властей. Во-вторых, офени-старинщики выменивали или покупали древние иконы, которые затем перепродавали коллекционерам во много раз дороже. Так что было, о чем беспокоиться, что скрывать и от обывателей, и от полиции. А там, где есть «черный рынок», всегда есть преступность, поэтому именно говор «офеней» стал основой для воровского жаргона «фени».

Тихомир понятливо закивал и спросил:

– Так что вы сказали фельдшеру?

Хранитель рассмеялся и перевел:

– «Мне говорил один господин, что в столичном городе Москве строится чудесная церковь. Правда?».

* * *

Днем вернулся фельдшер, который привез на телеге Ваньки уже заметно окрепшего Третьяка и взволнованно рассказал:

– В больницу приходила полиция! А после «свои люди» нашептали, что из Москвы приехали бандиты, и не какие-то там «золоторотцы», а видно, что серьезные – убийцы. Все вас ищут. Надо срочно уезжать!

Хранитель понятливо кивнул, а фельдшер передал ему бланки паспортов.

– Только три, – с сожалением сказал он.

Хранитель посмотрел на бланки и удовлетворенно сказал:

– Малость пожелтевшие. И печати под разным углом. Это замечательно!

Они крепко пожали друг другу руки.

* * *

Марфа засуетилась собираться.

* * *

Хранитель, вздохнув, подошел к маленькому умывальнику с зеркальцем и пригладил усы. Он с сожалением начал бриться.

* * *

После процедуры Хранитель уселся за колченогий стол, разложил бланки паспортов и начал заполнять один из них правой рукой:

– Ну что же, господа хорошие! Придумывайте себе имена да фамилии!

Закончив его, он разбавил чернила водой и пояснил Тихомиру:

– Для отличия цвета.

Тихомир напряженно произнес:

– Понимаю.

Хранитель перехватил перо в левую руку и начал заполнять второй бланк левой рукой.

После чего, довольно крякнув, вышел из-за стола и жестом пригласил Тихомира присесть:

– Прошу вас, дорогой мой боярин Тихомир Андреевич Медведь! В гимназии, понятное дело, учили каллиграфии, – пишите себе сами.

* * *

Услышав «боярин», Марфа настороженно посмотрела на Тихомира…

* * *

Телега выехала из города, и Тихомир услышал дальний фабричный гудок – конец смены.

Ему вспомнились тульские заводы, и он подумал про отца: «Что он скажет, когда узнает?»

Эпизод 2
Отец
1–3 мая 1862 года между Тулой и Москвой

– Доброе утро, Андрей Георгиевич, – сказал секретарь, сопровождая взглядом энергичный шаг импозантного мужчины в возрасте.

Мужчина, не отвечая и не оборачиваясь, твердой походкой прошел по длинному коридору к объемной приемной, в которой, несмотря на ранее утро, скопилось достаточно много посетителей.

* * *

В приемной слышался шепот подрядчиков и поставщиков:

– Идет!

– Как настроение?

– Примет ли?

– Давай подождем и посмотрим.

Мужчина прошел прямо в кабинет и никого не удосужился удостоить своим вниманием.

Окружающие знали, что он уже в своих мыслях. Оно и понятно – кто бы еще смог за какие-то десять лет сколотить такое состояние!

Для посетителей слишком многое было поставлено на карту, поэтому они безропотно ждали аудиенции миллионщика, которого уважительно прозвали «Железный».

* * *

В кабинете Андрей Георгиевич уселся в кресло, обитое зеленой кожей, за широкий, изысканный, карельской карликовой березы стол, на котором не было ничего, кроме золотого письменного прибора и местной свежей газеты.

Секретарь начал тараторить о планах на день:

– Без четверти девять – господа с Урала, в девять – важная встреча с представителями Военного министерства.

* * *

Секретарь осекся, краем глаза уловив останавливающий жест руки Андрея Георгиевича.

Андрей Георгиевич не отрываясь смотрел на передовицу газеты «Тульские губернские ведомости»: «ТРАГЕДИЯ В КОСТЯНКАХ».

Секретарь был очень удивлен и сам впал в ступор, когда понял, что Железный хочет, но не может взять эту злополучную газету, чтобы прочитать.

Замешательство длилось не более полуминуты, когда скулы Андрея Георгиевича напряглись, и он отрывисто, четко и с тоном, не позволяющим отлагательств, произнес:

– Все встречи отменить! Срочно подготовить дормез на Воронеж! Хотя нет, давай на Москву!

Секретарь уточнил:

– Запрягать четверкой?

В ответ Железный кивнул.

Уже в дверях кабинета уходящий быстрым шагом секретарь услышал:

– И позови мне Артамонова.

* * *

Когда секретарь вышел, Железный трясущейся рукой взял газету и начал читать.

Дверь в кабинет без стука аккуратно приоткрылась, и через небольшую щелку в нее быстро протиснулся невысокий худощавый человек.

Андрей Георгиевич передал ему газету:

– Сергей Демьянович, мне нужны твои связи в полиции!

* * *

По прибытию в Москву Андрей Георгиевич был искренне удивлен, когда застал в особняке Лукерью Митрофановну

с детьми – живыми и здоровыми. Та бросилась к нему в объятья и горько расплакалась.

* * *

Вдова Тихомира Богдановича, постоянно сбиваясь и рыдая, рассказала:

– Ночью меня разбудили крики. Я прошу закрывать ставни на окне в моих покоях, поэтому ничего не могла понять. Тихомир Богданович пришел ко мне, и мы вместе разбудили детей. Муж повел нас в кабинет, и мы спустились в его погреб. Он зажег свечку, отодвинул стеллаж с бутылями, за которым был лаз. Муж повелел: «Это подземный ход прямо на берег реки. Идите туда семьдесят шагов. Упретесь в небольшую дверь. Выходите и ждите меня на берегу. Я пойду на двор и успокою народ. Сразу закрой за мной засов на люке погреба». Он расцеловал нас и поднялся наверх.

Лукерья Митрофановна разрыдалась еще пуще.

Андрей Георгиевич спросил ее:

– А дальше что?

Вдова продолжила:

– Я сделала все, как велел Тихомир Богданович. Только дверь подземного хода не открывалась, как мы ни старались. Тогда мы вернулись в погреб. Там был ужасный жар и запах дыма. Мы поняли, что в доме пожар. Нечем было дышать, и мы пошли через подземный ход, чтобы снова попробовать открыть дверь. Так мы делали несколько раз, но ничего не получалось. Скоро стало понятно, что пожар утих. Очень хотелось пить, но в погребе воды не было – одни наливки. Сначала мы боялись открывать люк из погреба, а потом пробовали, но у нас ничего не получилось. Видно, люк был завален снаружи. Мы потеряли счет времени. Пока твой сын не услышал плач Любавы. Храни его Бог!

* * *

Со своей стороны лакей и кухарка рассказали историю с кормилицами.

* * *

В голове Андрея Георгиевича начала проясняться истинная причина трагедии.

* * *

Он поднялся на второй этаж в свой кабинет и удостоверился, что в ящике письменного стола револьвера нет, но пачка с патронами на месте. Он укоризненно покачал головой:

– Только те, что в барабане.

* * *

При методичном осмотре покоев Тихомира, на столе среди разного хлама и бумаг Андрей Георгиевич нашел квитанцию фотомагазина «ДАГЕРОТИП», датированную 26 июня 1861 года.

«То, что мой сын – оболтус, может сослужить хорошую службу и дать подсказку» – подумал Андрей Георгиевич.

* * *

В фотомагазине совсем не удивились, что за фотокарточками пришли спустя девять месяцев – дело-то совсем новое! Пригласили Андрея Георгиевича присесть за столик для клиентов и принесли упаковку с надписью «Костянки».

Отказавшись от «чая или кофе», Андрей Георгиевич начал внимательно рассматривать фотокарточки, лежащие сверху фото пластин.

– Большинство изображений «смазано», что объясняется подвижностью людей при «длинной выдержке», но, в целом, качество достойное, – ответил на немой вопрос «Что это?» фото-мастер, одетый в черный фартук с надписью Daguerreotypy.

* * *

В доме Андрея Георгиевича уже поджидал Артамонов, который «пробежался по бывшим коллегам».

– В полиции помогут. Надо несколько дней, чтобы разобраться, – сказал Сергей Демьянович.

* * *

К мужчинам вышла Лукерья Митрофановна.

* * *

Андрей Георгиевич пригласил всех в диванную. Позвали и детей вдовы – Стояна и Любаву.

Андрей Георгиевич раскрыл упаковку с фотокарточками:

– Вот, дорогие мои, посмотрите на снимки, которые сделал мой сын, когда гостил у вас прошлым летом.

На первой фотокарточке были простые мужики, которые курили, уложив косы на плечи, на фоне цветущего луга. Это изображение не вызвало особого интереса, кроме того, как это вообще возможно – запечатлеть кого-то как живого.

На второй фотокарточке был Третьяк во весь свой громадный рост, что повысило интерес детей, а Лукерья Митрофановна, перекрестившись, сказала:

– Это наш управляющий. Помоги ему Бог.

На третьей фотокарточке была группа женщин, одетых с ног до головы. Все женщины, за исключением одной – пожилой, были с завязанными платками лицами. Артамонов посмотрел своими умными глазами на Андрея Георгиевича, и тот кивнул ему в ответ: «Она».

При виде четвертой фотокарточки Лукерья Митрофановна в голос разрыдалась и стала ее часто целовать. Дети бросились ее обнимать и успокаивать. Фотокарточка выпала из ее рук – это был снимок всего семейства Тихомира Богдановича Канинского.

Андрей Георгиевич поднял снимок и тяжело вздохнул.

Сергей Демьянович, которому, кажется, были чужды сантименты, в это время внимательно изучал содержимое упаковочной коробки.

После чего молча показал Андрею Георгиевичу на пальцах:

– Фотопластины пронумерованы «1», «2», «3», «5», а где номер «4»?

Андрей Георгиевич пожал плечами и передал ему фотокарточку семейства.

Бросив на нее взгляд, Сергей Демьянович совершенно спокойно спросил Лукерью Митрофановну:

– А что это за черноволосая молодая женщина?

Эпизод 3

Вуаль
21 мая 1862 года Тверь

Когда к полицейскому городскому управлению Твери подъехал новенький черный лакированный ландо с открытым верхом, запряженный парой вороных,

* * *

в кабинет начальника полиции принесли узкую телеграфную ленту.

* * *

Из ландо вышла заметная женщина в черной модной одежде и шляпке с вуалью и, в сопровождении взглядов всех без исключения мужчин на ее пути, направилась напрямую в кабинет начальника.

* * *

Она зашла и сразу, без церемоний, с порога заявила:

– Вам сообщили обо мне телеграфом? Мне надо срочно найти мужчин с младенцем. Один – крупный мужчина с усами с бакенбардами, шестидесяти лет. Второй – молодой черноволосый худощавый мужчина двадцати – двадцати пяти лет. Третий – высокий крепкий светловолосый мужчина тридцати – тридцати пяти лет. Возможно, кто-то из мужчин ранен. Возможно, с ними будет женщина-кормилица.

Начальник, не ожидая такого напора, сначала стушевался, но затем решил показать свою значимость и начал грубо говорить:

– Этих ориентировок недостаточно…

– Делайте свое дело! – властно перебила его женщина.

Начальник только и ответил:

– Все понял. Где вас искать?

Роскошная женщина приподняла вуаль. Это была преобразившаяся Пелагея.

– Я сама вас найду, – очень резко ответила она.

* * *

В ночной темноте к дому фельдшера подошло четыре фигуры.

Одна осталась сторожить с улицы, две подошли к двери, а еще одна обошла дом с тыла – под окна.

* * *

Картуз бесшумно подцепил ножом дверной крючок и пропустил вперед Пелагею.

* * *

Фельдшер не спал. Он лежал с открытыми глазами на нерас-стеленной кровати в одежде, с босыми ногами и смотрел в сторону двери, как будто кого-то ждал.

Пелагея подошла к нему и спокойно спросила:

– Где они?

Фельдшер молчал.

Пелагея сказала Картузу:

– Переверни его на живот и держи.

– Давай я поспрошаю же ж, – ответил Картуз и достал нож.

Пелагея посмотрела на него. Картуз послушно подошел к фельдшеру, рывком его перевернул и уселся на спину, скрутив ему руки.

* * *

Пелагея провела глазами по комнате и остановила взгляд на трости. Взяв ее в руку, она провела ей по перекладинам спинки металлической кровати перед лицом фельдшера.

– Куда они пошли? – еще раз спросила она.

Фельдшер молчал, только его губы шевелились в молитве.

Пелагея с ухмылкой сказала:

– Твой Бог тебе не поможет.

Подойдя к ногам фельдшера, она с силой ударила тростью по пяткам и прорычала:

– Где они?

Фельдшер стиснул зубы и произнес:

– Все равно ты убьешь меня!

Пелагея стала бить его поочередно то по икрам, то по пяткам.

Фельдшер взвыл и начал вырываться. Картуз закрутил ему руки еще сильнее.

Пелагея продолжала бить, периодически останавливаясь и спрашивая:

– Скажи мне – и умрешь быстро!

Организм фельдшера включил защитную реакцию, и он потерял сознание.

Картуз, почувствовав обмякшее тело, встал и посмотрел на Пелагею.

Она показала на стул, стоящий у стола:

– Тащи туда.

Картуз, привыкший видеть всегда хладнокровную Пелагею, удивился ее поведению. «Вошла в раж же ж», – пронеслось у него в голове.

* * *

Когда фельдшер был усажен на стул, Пелагея рывком сдернула занавеску с печи, достала веревку и прочно привязала ноги и туловище фельдшера к стулу.

– Посмотри, где вода, – приказала она Картузу.

* * *

Картуз сходил и посмотрел у печи, сбрасывая на пол стоящие там горшки и черепушки – нету.

* * *

Сходил в сени и принес с пол ведра воды.

Пелагея приказала:

– Плесни.

* * *

Вода привела фельдшера в чувство, но только затем, чтобы он подвергся новым испытаниям…

Пелагея достала из складок платья два узких клинка и показала их фельдшеру:

– Смотри! Сейчас будет по-настоящему больно!

Фельдшер начал в голос читать молитву:

– Пресвятая Дева, великая и непорочная Богоматерь! Услышь меня, грешного и недостойного раба Божия, услышь и не оставь меня в горе и опасности…

Пелагея пригвоздила ножом левую руку фельдшера к столу.

– Приди и покрой меня своим святым покровом, укрой от зла и укажи путь ко спасению… – проскрежетал зубами фельдшер.

Пелагея пригвоздила ножом правую руку.

– Упроси Сына Твоего и Бога нашего не оставить меня и подать Руку, покрыть меня от зла… – почти нараспев, превозмогая боль, хрипел фельдшер.

– Аминь! – сказала Пелагея и достала «шило».

* * *

Дом фельдшера наполнился криками. Картуз стал чувствовать себя отвратно, когда Пелагея загоняла острое и тонкое «шило» под ногти фельдшера, приговаривая:

– Скажи, куда они поехали, и я убью тебя быстро.

Картуз поражался стойкости фельдшера, который беспрестанно, через крики, читал молитвы.

* * *

Когда от пальцев фельдшера осталось только кровавое месиво, Пелагея взяла остатки веревки и перешла через стол к лицу фельдшера. Зверски улыбаясь, она стала прямо перед его глазами завязывать на веревке узлы. Затем сделала петлю и закинула на голову фельдшера.

Картуз не понимал, что она делает, пока Пелагея не просунула в петлю свое «шило» и не стала сжимать голову фельдшера, закручивая узелчатый жгут все сильнее и сильнее.

Фельдшер уже просто стонал, и в почти полной тишине послышался треск костей его черепа…

– Ты скажешь мне? – в последний раз спросила Пелагея.

Фельдшер приоткрыл глаза, которые испустили тусклую искру насмешливого отрицания…

* * *

Пелагея внимательно посмотрела в глаза фельдшера, затем поднесла к ним большие пальцы своих рук и надавила на них сверху вниз.

Когда Пелагея стряхнула с пальцев глазные яблоки фельдшера, которые заболтались на красно-синих жилах, Картуза начало подташнивать.

* * *

Но по-настоящему Картуза стошнило, когда Пелагея отрезала фельдшеру язык, нос и уши. Действия Пелагеи противоречили его понятиям, и он, убийца, начал ее ненавидеть и… бояться.

* * *

Видя реакцию Картуза, Пелагея в голос рассмеялась:

– Помни главное! Младенец – мой, золото – твое.