Текст книги "Первые и Вторые. Второй сезон. Корнеслов"

При сличении славянских слов с иностранным не довольно явного сходства букв и значений, как например, английское brow и славянское бровь, германское grabe и славянское гроб, шведское sister и славянское сестра, французское sel и славянское соль. Подобные слова хотя и показывают некоторое сходство между всеми языками, но их не так много, и притом это не приведет нас к познанию, каким образом от одного и того же языка расплодились столь многие и столь различные между собою наречия.

* * *

Солнце уже стало ярко-красным и пошло на закат.

Марфа начинала позевывать, и Тимофей предложил:

– Давайте, други мои, завтра продолжим.

* * *

Марфа прильнула к Тихомиру и тихонечко проворковала:

– Так, Тихомирушка, мы дойдем с тобой, ну… до полной учености!

Тихомир весело рассмеялся в ответ:

– Завтра продолжим.

Эпизод 4. Ночь

20 июня 1862 года, Великий Новгород

Тихомир уже лежал в постели, когда занавесь колыхнулась и через узкую щелочку в каморку проскользнула Марфа.

Прикрывая рукой огарок свечи, она посмотрела на Тихомира:

– Не спишь?

Поставив свечку на сундук, она повернулась.

По телу Тихомира пробежали мурашки – в отблеске свечи мимолетно проступил силуэт ее фигуры, просвечивающий сквозь тонкую ткань ночной рубахи. Нет, она не была похожа на столичных светских плоскогрудых, болезненно бледных барышень из прошлой жизни Тихомира, утомляющих себя диетами для поддержания осиной талии. Ее крепкое, округлое тело с крутыми бедрами и высокой полной грудью призвало к себе.

Когда она тряхнула головой и ее длинные и густые, заботливо расчесанные русые волосы рассыпались по плечам, сердце Тихомира взволнованно забилось, казалось, что его стук разносится по всему терему…

Марфа смотрела на Тихомира не отрываясь, затем, опустив глаза, она задула свечу и очень медленно, словно чего-то опасаясь, легла в кровать.

* * *

Так близко друг к другу они не были никогда…

Он гладил ее гладкую спину, трепещущую грудь с набухшими сосками, небольшой мягкий животик, целовал округлые плечи, ямочки у шеи. Она легонько постанывала от удовольствия.

Когда его губы коснулись ее губ, Марфа вздрогнула и ответила на поцелуй…

* * *

Все закончилось очень быстро.

Тихомир был разочарован собой и только тяжело дышал. Марфа улыбалась, глядя в темноту, и гладила его по волосам.

Она никогда не скажет ему, что это значило для нее, чего ей стоило казаться спокойной, скрывая свои чувства. Наконец он рядом, здесь – и ей все равно, где это «здесь». Сегодня у нее не было никакого другого желания, кроме как доставить ему удовольствие.

Но теперь она знала – с этой ночи все будет по-другому…

7 серия

Эпизод 1. Вокзал

20 июня 1862 года, Москва

На скамеечке в тени деревьев небольшого сквера Николаевского вокзала на Каланчевской площади уже третий вечер подряд сидел тучный широкоплечий господин в возрасте. Его короткие густые черные с проседью волосы были взъерошены то ли от природы, то ли от накрапывающего дождика.

Господин, кажется, замер и не изменял позу – так и сидел все время, слегка отклонившись назад и закинув ногу на ногу.

* * *

Жандарм, проходивший мимо него который уж раз, хотел было подойти к подозрительному, но «обжегся» взглядом его выразительных темно-карих глаз и отвернулся.

* * *

В предыдущие вечера господин наблюдал за подготовкой к открытию Ярославского вокзала на противоположной стороне площади и строительством Рязанского вокзала – через пути. Сегодня, отогнав от себя мысли: «Почему русские любят „троицу“?! Зачем им три вокзала в одном месте? Прямо „площадь трех вокзалов“…», он продолжил просматривать свежий номер газеты «Московские ведомости», приуроченный к открытию Ярославской железной дороги и одноименного вокзала, построенных Иваном Федоровичем Мамонтовым:

«Правление Московско-Ярославской железной дороги извещает, что с 18-го числа августа открывается ежедневное движение от Москвы до Сергиева Посада, на первое время по два раза в день. Впрочем, в случае большего стечения желающих ехать через три четверти часа после обыкновенных поездов могут быть отправлены случайные поезда…»

Калужский мещанин Иван Федорович Мамонтов, заработавший миллионы на виноторговле, входил в десятку крупнейших деловых людей Российской империи. Деньги открыли ему путь к почету и власти, и он стал Гласным Московской городской думы – депутатом с пожизненным и переходящим по наследству «почетным гражданством Москвы», что отражало признание его заслуг перед городом. Выгодное вложение капитала обещала железная дорога. Россия заметно отставала от Европы в этом вопросе, но промышленность без развитой сети железных дорог существовать уже не могла: «…на Ярославском тракте на каретах, дилижансах да телегах проезжает больше ста пятидесяти тысяч человек и перевозится больше, чем четыре миллиона пудов грузов в год. Да добавляется больше полумиллиона паломников в Троице-Сергиеву лавру». Мамонтов решился на строительство железной дороги за свой счет, призвав отказаться от иностранного капитала. Строительство железных дорог с 1857 года монопольно велось «Главным обществом российских железных дорог», на самом деле управляемым иностранными банкирами: «Да что ж это творится, у нас что – своих инженеров нет? Французы грабят Россию, строят скверно вследствие незнания ни климата, ни почвы, смотрят на нас просто как на дикую страну и эксплуатируют нас бессовестно». Его сын, Савва Иванович Мамонтов, продолжил дело отца по строительству железных дорог, а вырученные средства направлял на развитие отечественного искусства, став меценатом и покровителем русских художников и артистов.

Господин не успел дочитать рубрику «Курьезы» об открытии Николаевской железной дороги десять лет назад: «В день открытия железной дороги произошел конфуз. Один царский чиновник, желая выслужиться перед начальством, приказал выкрасить рельсы белой масляной краской. Попав на участок со свежевыкрашенными рельсами, колеса начали буксовать, и поезд остановился. Чтобы уменьшить скольжение колес, пришлось мазать рельсы сажей, образующейся в паровой машине…» – как услышал протяжный гудок прибытия поезда.

Несмотря на невысокий рост и плотное тело, он пружинно поднялся и твердой уверенной, но неторопливой походкой направился к вагонам поезда.

* * *

Внимательно наблюдая за выходившими на перрон пассажирами, он довольно крякнул и провел рукой по шраму на подбородке, когда увидел свою цель.

* * *

Елизавета Тимофеевна, выйдя из вагона, в растерянности осмотрелась. Она не привыкла к тому, что ее никто не встречает, и, кажется, даже обрадовалась, когда к ней подошел неизвестный господин.

Она оценивающе посмотрела на него сверху вниз: укороченный черный сюртук, безупречно подогнанный к неказистой фигуре с явно непропорционально широкими плечами, свободные не по моде брюки и сияющие до блеска штиблеты.

Господин улыбнулся краешками узких губ и негромко, но четко произнес:

– С возращением, Елизавета Тимофеевна.

Она вопросительно прищурилась.

– Меня зовут Валерий Викторович Волков, – представился он и после короткой паузы добавил: – Я поверенный Андрея Георгиевича Медведя.

Видя замешательство дамы, он сделал скорбное лицо:

– Примите мои искренние соболезнования…

Глаза Елизаветы Тимофеевны начали наполняться слезами. Она отмахнулась и достала из рукава тоненький батистовый платочек с монограммой «ЕТМ».

Валерий Викторович, сделав деликатную паузу, спросил:

– Багаж?

Елизавета Тимофеевна отмахнулась:

– Я налегке.

Он понимающе кивнул, одной рукой принял ее саквояж, второй взял ее под локоток и коротко, по-простому, к удивлению мягким голосом, предложил:

– Поедемте домой.

Она, промокнув носик, кивнула и подняла глаза вверх – дождик усиливался.

Он без тени неудобства перед приличиями снял с себя сюртук и накинул ей на плечи.

Она благодарно улыбнулась – таких, как она, в сюртук могло поместиться несколько.

Он подозвал рукой извозчика.

* * *

За ними следовала новенькая рессорная бричка с закрытым кожаным верхом.

На борту брички красовался герб с двумя почтовыми рожками на фоне царского двухглавого орла, глядя на который Альфонсо выругался на возницу:

– Che cagata!

Тот раздраженно ответил, подняв руки кверху, явно передразнивая брата:

– Che boiata! Mama Mia!

За поводьями сидела полная копия Альфонсо, только помельче: такой же черноглазый, с прямыми вразлет бровями на высоком прямом лбу, нос с горбинкой был посажен точно посередине худого лица, узкие, но чувственные губы оттеняла начинающая выступать за день черная щетина, длинные смолистые волосы слиплись от дождя. Даже еле умещавшийся вдвоем с братом на тесном сидении, он сидел в величественной и непринужденной позе.

Альфонсо эмоционально перешел на русский:

– Джузеппе! Я думал, что у тебя хватит мозгов и ты арендуешь карету! Зачем воровать почтовый дилижанс и привлекать к нам внимание?

Джузеппе, утирая со лба капли дождя, с кривой улыбкой ответил:

– Зачем платить, если можно взять так!

Альфонсо сделал страшно недовольную гримасу, когда увидел следы крови, оставшиеся на лбу брата.

* * *

Альфонсо впервые был в Москве и поморщился, глядя на грязные от дождя земляные улицы города. Но он обратил внимание, что они были значительно шире, чем в Европе. Только ближе к центру начинались улицы, мощеные камнем, да с такими же каменными тротуарами, располагавшимися выше уровня мостовой.

Практически все дома были каменные, встречались даже настоящие дворцы, но его больше удивило нескончаемое количество золотых куполов церквей на всем пути.

Еще 25 мая 1705 года появился известный указ Петра I «О делании в Москве по проезжим большим улицам мостовых из дикого камня и о сборе на то с крестьян и купечества камней определенной величины».

Согласно этому указу, повинность замощения московских улиц была возложена на все государство. С дворцовых, архиерейских, монастырских вотчин и со всех вотчин служилого сословия предписывалось «камень имать» по числу крестьянских дворов, «изготовить тот камень нынешним летом, а возить по первому зимнему пути, как крестьяне поедут к Москве с запасы, с дровами и сеном, на тех же возах». На торговых людей та же повинность была возложена, «смотря по их промыслам, кому сколько и против скольких крестьянских дворов того каменья поставить можно». Всем же крестьянским и посадским людям предписывалось «привозить с собою к Москве по три камня диких ручных, но чтоб те камни меньше гусиного яйца не были, и отдавать их… во всех градских воротах… А у приема того камня быть дворянам с целовальники…».

С тех пор в Москве начали появляться первые булыжные мостовые. Дело, однако, шло медленно и продолжается по сей день…

Рассматривая Москву, Альфонсо не заметил, да даже и представить себе не мог, что ближе к Ордынке за ним появится «хвост» из неприметных дрожек, в которых рядом с «лихачом» сидел человек с идеально прямой спиной.

Эпизод 2. Хвост

12 апреля 1862 года, Тула

12 апреля 1861 года началась Гражданская война США, продолжавшаяся до 1865 года.

Основной причиной войны стали острейшие противоречия между разными системами, существовавшими в одном государстве: буржуазным Севером и рабовладельческим Югом. В 1860 году президентом США был избран Авраам Линкольн. Его победа стала для рабовладельцев Юга сигналом опасности и привела к выходу южных штатов из состава союза.

Россия оказалась единственной страной того времени, открыто поддержавшей Север.

Император Александр II, отменивший крепостное право незадолго до инаугурации Линкольна, симпатизировал его действиям.

По его личному поручению, тульские оружейники оказывали поддержку Северу.

Поддержка Андрея Георгиевича Медведя, по прозвищу Железный, владельца одного из тульских оружейных заводов, оказала значительное влияние на ход событий.

* * *

Всегда пустой от бумаг широкий стол из карельской карликовой березы сегодня был завален свитками чертежей, листами с таблицами и диаграммами.

Андрей Георгиевич был погружен в мысли:

– Пулемет Эйгара имеет большие перспективы, не в пример многоствольной картечнице Гатлинга. Основная беда пулемета – это перегрев! Надо поразмыслить над системой охлаждения… может быть, применить водяную? Привод «кофемолки» не может дать скорострельность… Да и с патронами на дымном порохе что-то надо делать…

Первый в мире пулемет был разработан в 1720 году в Лондоне английским юристом, писателем и «немножко» изобретателем Джеймсом Паклом. Считается, что Пакл изначально разработал свою оригинальную конструкцию по заказу Королевского флота для противодействия маломерным судам и абордажным командам. Во время демонстрации оружия Пакл расстрелял несколько снаряженных барабанов с удивительным темпом – девять выстрелов в минуту. Но почти полтора века на новое оружие не было спроса. Только в 1861 году Авраам Линкольн решился закупить первую партию из десяти пулеметов. Так пулеметы получили боевое крещение в Гражданскую войну США. Они носили имя своего следующего изобретателя – Уилсона Эйгара, но все называли их «кофемолками», поскольку система подачи патронов внешне напоминала кофемолку. Однако «кофемолки» так и не прижились в американской армии. Созданный в 1883 году «Максим» разработки сэра Хайрема Стивенса Максима также не вызвал энтузиазма в США, и изобретатель перебрался в Великобританию, где еще около десяти лет совершенствовал модель. Первой из европейских стран, применившей пулемет «Максим», стала Россия – в 1875 году она купила двадцать орудий и лицензию на их изготовление.

Огромный вклад в усовершенствование пулемета внесли тульские оружейники – начальник инструментальной мастерской Павел Третьяков и старший мастер Иван Пастухов. Тульским мастерам удалось увеличить дальнобойность и надежность оружия и значительно облегчить «Максим». Если вес английского оригинала в полной комплектации составлял около 250 килограмм, то после переделки станка и системы охлаждения пулемет весил 68 килограмм. Всего в пулемет было внесено около двухсот изменений. Да и патроны стали отечественные, от русской винтовки Мосина, вместо патронов для американских «берданок». В 1905 году представитель английского производителя «Виккерс», побывавший в Туле, отметил, что русские смогли добиться взаимозаменяемости деталей пулемета, которая пока еще была недоступна в Европе.

Мысли Железного прервал секретарь:

– Андрей Георгиевич, почта.

Секретарь Александр Николаевич Богаткин работал у Железного первый год.

Андрей Георгиевич лично выбрал его из многочисленных кандидатов – выпускников Московского ремесленного учебного заведения, созданного в 1826 году вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая «высочайше повелеть соизволила учредить большие мастерские разных ремесел на триста человек» для мальчиков-сирот Московского императорского воспитательного дома.

Как многие воспитанники приюта, больше похожего на дворец, Александр Николаевич был подкидышем, но не в пример всем обладал ясным умом, отличной памятью, сильной волей, стойким характером и талантом к иностранным языкам.

С виду это был нескладный тощий беспечный отрок около двадцати лет от роду с вьющимися чернявыми волосами, расчесанными на модный прямой пробор, но его сущность «выдавали» открытые умные зеленые глаза.

Может быть, выбор пал именно на него, потому что он напомнил Железному непутевого сына, разбалованного маман?

* * *

Пока секретарь молча стоял в сторонке в ожидании распоряжений, Железный, думая о жене, машинально перебирал корреспонденцию.

Он сам себе усмехнулся, когда в руках оказалось письмо с почтовой маркой Висбадена. Но он очень удивился его содержанию – обычно жена писала с напоминанием о переводе денег на «лечение».

Железный поглубже уселся в любимое мягкое, зеленой кожи кресло и принялся читать письмо на французском, написанное безупречным каллиграфическим почерком.

Елизавета Тимофеевна писала, по своему обыкновению, прямо – без сантиментов: «Мой дорогой супруг! Судьба свела меня с очень интересными людьми из среды музыкантов. Один из них поведал мне историю, ужасающую своей несправедливостью! Некий скрипач Паганини, известный по всей Европе своим даром, умер больше двадцати лет назад, а его прах запрещен к погребению! Какой-то епископ Ниццы назвал его еретиком и запретил хоронить! С тех пор гроб этого Паганини возят по всей Европе в надежде упокоить мощи. Уж, наверное, лучше умереть в России! Молю тебя – помоги „страннику“. Целую тебя, любовь моя».

Железный на мгновенье задумался.

Перевернув листок, он печально ухмыльнулся: «И вышли мне немного денег. Может быть, тысячу рублей. Если бы ты знал, какие здесь безумные цены! Было бы хорошо, чтобы ты выслал все-таки еще больше денег – на помощь искусству».

«…Деньги нужны были бывшему студенту-юристу Родиону Раскольникову для продолжения образования. Именно из-за их отсутствия он был вынужден покинуть Петербургский университет. Полный университетский курс обучения составлял четыре года, а на медицинском факультете – пять лет.

Университетский устав в те годы установил плату со студентов: за слушание лекций в размере пятьдесят рублей серебром в год в столичных университетах и сорок рублей – в прочих. Следовательно, полный курс обучения обошелся бы Раскольникову в двести рублей. Это была изрядная сумма. Пенсия, которую получала мать Родиона Раскольникова, составляла всего лишь сто двадцать пять рублей серебром в год…»

Железный посмотрел на секретаря:

– Александр, позови мне Артамонова.

* * *

Дверь в кабинет без стука аккуратно приоткрылась, и через небольшую щелку в нее быстро протиснулся Сергей Демьянович Артамонов.

Железный передал ему письмо:

– Сергей Демьянович, что ты думаешь?

Артамонов пробежался глазами по тексту, не преминув взглянуть и на оборотную страницу. Затем он взял конверт и внимательно изучил его, включая штамп с датой отправления.

– Я думаю, что ее надо срочно вытаскивать в Москву. Боюсь, что она попала в руки мошенников, которые кишмя кишат на курортах, – четко и ясно констатировал Артамонов.

Железный, зная жену, отмахнулся:

– Не поедет. Наоборот заупрямится.

Артамонов пожал плечами:

– Тогда отправим к ней «хвост».

Железный прищурил глаза.

* * *

К концу дня Артамонов привел в кабинет Железного средних лет мужчину с военной выправкой и доложил:

– Андрей Георгиевич! Хочу вам лично представить – Анатолий Николаевич Никитин, потомственный казак. Выбыл со службы в чине хорунжего в результате преобразования Иркутского казачьего полка. В настоящее время зачислен в нашу секретную службу. Обучен. Специализируется по наружному наблюдению. Ответственный. Замечаний не имеет. Готов к выполнению задания.

Железный смотрел прямо в глаза Никитину, тот взгляд не отвел, но видно было, что немного разволновался.

Артамонов прервал затянувшуюся паузу:

– Разрешите отправляться в Висбаден?

Железный, ни слова не говоря, кивнул.

Никитин слегка приклонил голову:

– Честь имею!

Железный встал и выпрямился:

– Честь имею!

Никитин еще раз приклонил голову, развернулся и, еле заметно прихрамывая на правую ногу, вышел.

Артамонов, глядя на Железного, успокоил:

– Андрей Георгиевич! Не волнуйтесь. Он – лучший. Он не всегда был в «наружке».

Имеет опыт ведения открытых и закрытых боевых действий. Не зря его прозвище – Волкодав. По нашему делу получил подробнейший инструктаж. Все будет хорошо.

Железный устало опустился в кресло и покрутил затекшими за день шеей и плечами.

* * *

Артамонов не уходил.

Железный вопросительно посмотрел на него.

Тот замялся:

– Так что будем с этим скрипачом делать?

Железный вздохнул:

– Давай подумаем, к кому лучше обратиться в Италии. Но они дорого запросят – Ватикан любит деньги. Да и дело это не быстрое.

Только в 1897 году прах Паганини упокоился на новом кладбище в итальянской Парме.

Так закончилась скорбная одиссея – пятьдесят семь лет и семь месяцев прожил на свете Никколо Паганини, и пятьдесят шесть лет кочевали его останки в поисках последнего приюта…

Артамонов, подозрительно прищурив глаза, оперся обеими руками на столешницу и, приблизив лицо к уху Железного, прошептал:

– А может быть, эта история не только афера?

Железный нахмурился:

– Вторые?

Артамонов многозначительно поднял брови.

Железный взволнованно сказал:

– Я напишу ей письмо.

Эпизод 3. Господин

20 июня 1862 года, Москва

Анатолий Николаевич Никитин по прозвищу Волкодав про себя усмехнулся беспечности итальянцев.

Если в поезде Альфонсо вел себя сдержанно, стараясь без причины не выходить из купе, то уже по приезде в Москву стал вести себя открыто, как и в Висбадене – высовывался из брички, горлопанил на итальянском… Прохожие то и дело оглядывались на странную парочку. Хорошо, что полицейский не встретился!

Про его помощника, практически близнеца, который встречал Альфонсо на вокзале в приметной почтовой бричке, вообще думать не хотелось – с его-то нерусским лицом да не в форменной одежде…

Сам Волкодав, наняв неприметные дрожки, без труда «проводил» их к большому особняку на Ордынке, и дальше – вплоть до доходного дома на окраине Москвы. Где и остался наблюдать.

* * *

«Но кто этот широкоплечий господин, с которым уехала Елизавета Тимофеевна?» – крутилось у него в голове.