Текст книги "Руны судьбы"

Сколько времени она так просидела, Ялка не смогла бы сказать. Потом она очнулась, как от толчка, сама не зная, что послужило причиной. Не было ни шороха, ни звука, просто она подняла взгляд и увидела у дерева чей-то силуэт. В первое мгновение она даже испугалась, потом ей снова стало всё равно.

Человек под деревом был худ, не очень высок, но выше Ялки, с копной взъерошенных волос, цвета которых в сумерках было не различить. Ладони его двигались одна вокруг другой, будто сматывали что-то. Мираж. Альраун. Привидение.

«Я замерзаю», – со спокойствием подумала она.

Луна вдруг засветила ярко, выхватив из темноты его лицо и руки. Теперь ей стало видно, что в руках его клубок. Неаккуратный, перекошенный, намотанный мужскими, неумелыми руками. Лицо стоящего было задумчиво, без тени улыбки, глаза смотрели прямо и серьёзно. Ялка вспомнила, что у неё в рюкзаке должен быть клубок, последний из оставшихся. Должен быть, но почему-то она не наткнулась на него, когда искала кремень и огниво.

– Так значит, это ты вернула парня, – внезапно хриплым голосом сказало «привидение». Ялка вздрогнула и торопливо заморгала. Слёзы застилали ей глаза, мешая рассмотреть его. Но этот голос…

– Ну что, ты так и будешь здесь сидеть?

Ялка еле разлепила губы, ставшие холодными и непослушными.

– Ты Лис, да?

Собственные слова прозвучали тихо и бесцветно. Человек под деревом кивнул:

– Так меня называют.

Сердце её замерло, потом пустилось вскачь. Обида вызрела и лопнула нарывом. Всё, что девушка хотела травнику сказать, куда-то кануло, пропало. Остались только боль и страх.

– Дурак! – она швырнула в него снятым башмаком – первым, что подвернулось под руку. Промазала; травнику даже не пришлось уклоняться. – Дурак! Дурак!!! Где ты был?! Я же тебя искала! Тебя! Все эти месяцы я так тебя искала, все! Что тебе стоило прийти?! Ну что тебе стоило?! А ты… ты…

Она замешкалась, наморщилась, чихнула, дёрнулась, как от удара и внезапно зарыдала в голос, вытирая нос ладонью и размазывая слёзы по щекам. Повалилась на бок. Спрятала лицо и потому не видела, как несколько мгновений травник молча и серьёзно на неё смотрел, потом шагнул вперёд, присел, положил клубок на землю рядом с ней и протянул ей руку.

– Вставай, – мягко сказал он. – Вставай, Кукушка. Пойдём.

* * *

В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он лежал неподвижно, моргая и силясь вспомнить, что произошло, попытался сесть, поморщился от боли и сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную, тугую перевязку, а под нею рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.

– Сука… – пробормотал он. – Ну, сука…

Никому

 
Я знаю, о чём говорит гранит,
О чём толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, – во мне снова слово горит.
 
 
Я знаю, как выглядит звук,
Что делают с миром движения рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук,
 
 
Поиграй на его струне –
Узнай что-нибудь обо мне!
 
 
Я могу появиться, я могу скрыться,
Я могу всё, что может присниться,
Я меняю голоса, я меняю лица,
Но кто меня знает, что я за птица?
 

Арефьева[16]16
  Ольга Арефьева, «Магия чисел».


[Закрыть]

Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли. Тот человек, что пониже ростом, стащил с головы потрёпанную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся, плюнул так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу на затылок и застыл, поводя туда-сюда носом, будто принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, будто был в пути дней пять, а может, и неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие, трухлявые осенние репьи.

Второй человек стоял, не произнося ни слова, только успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом. Вид у неё был такой, словно она не пробиралась только что по лесу, а долго скакала бешеным галопом. Хвост и гриву тоже в изобилии украсили репьи, она переступала, роняла клочья пены с трясущихся губ и грызла удила. Пообочь от седла примостились туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы. Хозяин лошади – подтянутый горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в конский хвост и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог служить подобием кирасы, тем паче что на поясе висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал своим мыслям и улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.

– Тьфу, зараза, что за незадача! – наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. – Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его…

– Третий раз? – строгим голосом переспросил верховой. – Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.

– А то! – Селянин снова плюнул и перекрестился. – Конечно, знаю, как не знать. А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег выпал. Снег, он тоже на земле лежит… Эхма, видно и правда нас какая-то поганка водит, може, ведьма, може, и ведьмак.

Длинноволосый не ответил, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Прошёл к кострищу, попинал его. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво посмотрел по сторонам.

– Надо дров набрать, – сказал он. – Смеркается, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, – обернулся он, – чего ты встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.

Внезапно отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро, даже воровато, и втянул голову в плечи.

– Воля ваша, господин хороший, – неуверенно проговорил он, – а тока я здесь на ночь более не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду. Уж не серчайте. Не могу.

Длинноволосый смерил его взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя, казалось, это уже невозможно.

– Ты что же, – медленно сказал он, – хочешь меня бросить? Ты же плату взял.

Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.

– Да, деньги, оно, конечно, вещь хорошая, – неохотно согласился он, не поднимая глаз. – А тока я не слышал, чтоб на том свете они кому-то пригождались. Ежели вам охота ночевать, ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький, сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока, сами знаете небось, и люди вам, наверно, говорили: худые они, места здешние, недобрые места. Вспомните, как провожатого искали, и все отказались, а я вызвался, потому как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил вас тут да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.

Он снова огляделся, тяжело вздохнул и полез за кошелём.

– Давно здесь не ходил, – задумчиво сказал он, зубами дёргая завязки. – Лет десять, почитай, а то и все пятнадцать. Дед мой на рудник хаживал в забоях старых шарить, когда не старый был ещё, меня с собою брал. Отца солдаты порубили, дед работать уж не мог, а я тогда и вовсе был мальцом. Тем и пробавлялись. Где старую кирку отыщешь, где лопату, где-то – каганец. Порой найдёшь рудничных, тех, которые не вылезли, так и деньгами разживёшься или ещё чем. Ага. А руднику тому уже в те времена в годах счёту не было, одни столетья. Уже тогда было не по себе, а нынче так и вовсе… Вот…

Длинноволосый, казалось, слушал с интересом.

– А что здесь добывали? – спросил он.

– Олово. Хотя людишки говорили, будто и серебро водилось. Може, байки, може, правда, тока мне не попадалось, ну а дед молчал. Ага. – Завязки наконец поддались. – Значит, что я говорю-то, господин хороший: обещался я вас довести до рудника, да не довёл, такая вот подначка вышла. По-честному выходит, деньги полагается назад. Но тока я так думаю, что без меня вы и сюда бы не добрались, а стало быть, с вас всё же причитается. Так что я вам половину возверну, а половину, стало быть, себе оставлю. Как вы на это смотрите, а? Так по-честному будет, а, господин хороший?

Тот рассеянно махнул рукой:

– Не надо. Забирай всё. Так где, ты говоришь, рудник?

– А? Ну, как знаете. – Крестьянин торопливо спрятал кошелёк и одёрнул кафтан. – А к руднику туда, – он показал рукой, – вон, вдоль заросшей тропки. Но тока вы к ему не выйдете, потому как водит кто-то. Помяните моё слово, ежели всерьёз остаться думаете – ночка выдастся похуже тех. Ага. Вы на ночь круг поставьте, да молитву прочитайте раза три, да меч держите наготове. Как оно говорится-то: на бога надейся, да и сам не плошай. А лучше было б вам со мной уйти. Ага.

– Хорош болтать, – отмахнулся всадник. – Ступай, а то стемнеет.

– Ну, что ж… – заколебался проводник. – Тады бывайте, господин хороший.

Крестьянин потоптался для приличия, прищурясь посмотрел на небо, помог разжечь костёр и расседлать коня и с явным облегчением удалился прочь.

Треск валежника смолк. Длинноволосый остался один.

Темнело. Края поляны расплывались. Казалось, деревья подступили ближе. Пламя маленького костерка успокоительно потрескивало. Ветер стих, помаленьку стал крепчать мороз. Зима показывала зубы, пускай ещё молочные, но от того не менее острые. Круг света от костра дрожал и трепетал, еловый лапник прыскал искрами, дымил и нагонял слезу. Длинноволосый сидел спокойно, чего нельзя было сказать о лошади – та фыркала, косилась на окрестные кусты и даже не притронулась к овсу, насыпанному в торбу. Стреноживать её не стали, но поводья были коротко привязаны к поваленной сосне. Путник закусывал холодным мясом, подкидывал дрова в огонь и время от времени шевелил головни остриём меча. Арбалет он тоже предпочёл держать поблизости, заряженный, но почему-то не взведённый. Было тихо. Очень тихо.

Слишком тихо.

Морок нахлынул внезапно. Человек у костра ещё не успел ничего заметить, а лошадь вскинулась, заржала и попыталась взвиться на дыбы, едва не разорвав поводьями ганаши. Длинноволосый приподнялся на колено и сноровисто повёл мечом. Вгляделся в темноту, прищурился. На сей раз не было ни белых простынь, ни пауков размером с кошку, ни громового свиста по верхам, ни огненных волков, глазами отводящих стрелы, ни прочей живности, одни лишь звуки и движения. Однако и их хватало. Сушняк похрустывал под чьими-то шагами, скрип деревьев раздавался тут и там, а чьё-то лёгкое свистящее дыхание то и дело возникало за спиной. Стукали камни. Два раза кто-то попытался утянуть мешки, и оба раза человек успевал их перехватить, два раза ткнув мечом во тьму. Один раз кто-то ойкнул. Захихикали. Шаги коротких мягких лапок прозвучали где-то справа, коротко стрельнул костёр. Опять забилась лошадь, которую, похоже, укололи – снег окрасился кровавым. Человек запустил руку под рубаху, что-то сжал в кулаке и вполголоса забормотал слова молитвы. По тону голоса – спокойному и ровному – чувствовалось, что просто так его не запугать.

А просто запугивать, как вскоре оказалось, его никто не собирался.

Молитва не смогла помочь, а если помогла, то мало. Вскоре шорохи и скрипы стихли, но на смену им из глубины лесной чащобы донёсся совершенно новый звук, от которого вставали волосы. То были гулкие удары, словно кто-то большой – да что там большой, огромный! – шёл по направлению к костру, попутно стряхивая снег с вершинок сосен. Всё ближе вздрагивали деревья, всё сильнее сотрясалась земля. Длинноволосый подобрался, взял в руку арбалет и поднял меч повыше.

– Однако, как же вы мне надоели, проклятые невидимки, – процедил он сквозь зубы. – Ну, давайте подходите! Ну!

Никто, однако же, не подошёл, но топот смолк. Человек немного успокоился.

– Проклятие… – Трясущейся рукой он вытер потный лоб. – Нет, так нельзя, так дело не пойдёт… Теряю контроль. Чуть не сорвался…

Он опустился на корточки, подбросил дров и начал раздувать костёр. Однако через минуту вновь почувствовал неладное: чем сильнее разгорался костёр, тем темнее становилось вокруг. Языки пламени достигали локтя в высоту, длинноволосый чуть не обжёг лицо, но освещал костёр преимущественно себя и больше ничего. Темнота давила, окутывала и душила, словно одеяло. Человек отпрянул, задыхаясь, вновь нашарил на груди свой талисман. Огляделся. Темнота с неохотой разжимала хватку, отступала, и путник запоздало понял, что в панике сжёг все припасённые дрова. Осталась одна вязанка. Этого должно было хватить часа на два, потом костёр должен был неминуемо погаснуть. Длинноволосый выругался, покачал головой: его таки сумели провести, притом дважды. Он торопливо выкатил мечом два разгоравшихся полена, притоптал. Остальное спасать было поздно. Пригоршнями подбрасывая снег, чтобы костёр горел как можно медленней, он просидел примерно с час, после чего начал клевать носом и вскоре незаметно для себя уснул.

Когда он очнулся, огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр снова разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.

Мешки исчезли вместе с арбалетом.

Некоторое время человек сидел в оцепенении, соображая, что делать. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» – пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.

– Гады, – прошептал он. Облизал сухие губы. – Где вы, чёрт бы вас всех побрал?..

Опять хихикнули, на сей раз ближе. Щёлкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой человека, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.

– А ну, всем тихо! – вдруг послышалось с опушки леса. – Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то в ставок скидаю!

Мгновенно наступила тишина, даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.

– Здравствуй, Золтан, – сказал он.

Длинноволосый кивнул и облизал пересохшие губы.

– Привет, Жуга.

Скуластый не ответил. Воцарилось молчание. Длинноволосый не выдержал первым.

– Ну? – спросил угрюмо он. – Чего молчишь?

– Давно меня не называли этим именем, – признался парень будто с неохотой.

– Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.

– Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, – усмехнулся травник. – Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу – ни один деревенский столько времени бы не выдержал. Давно сидишь?

– Третью ночь. У меня и амулет твой с собой. – Длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. – Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?

Казалось, что он ещё не успокоился и сейчас хотел убедиться, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.

– Да, – кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза. – Я про него почти забыл. Да только ведь и ты…

– Что?

– Ничего.

Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.

– Совсем распоясались, – проворчал он. – Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?

Золтан заёрзал.

– Было дело.

– Сумасшедший…

– Что там?

– А, не обращай внимания, – отмахнулся травник. – Дурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?

– Терпимо.

Травник придвинулся ближе, подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке и вытащил другую бутыль.

– На вот, глотни лучше этого.

В бутылке оказался шнапс – какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.

– Хватит, – рассудительно сказал он. – Хватит. После посидим. Идти сможешь?

– Смогу.

– Что ж, тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.

– Это уж точно. – Золтан встал и с подозрением огляделся. – А… эти не придут?

– Нет, – сказал Жуга и усмехнулся. – Если я сказал, то не придут.

* * *

Был сон.

В нём были тёмный свет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие как грозовой разряд, с которых, как с клубков, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синевы. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице, как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то – непрерывно, на незнакомых языках, а иногда и бессловесно – свистели, стрекотали и дышали, словно пели – долгими глубокими задумчивыми песнями…

Сон этот был. На самом деле – был.

На этот раз Ялка была в этом уверена.

* * *

Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески плясали на стенах. За окном, кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Под одеялом было уютно. Одна подушка была набита тряпками, другая – лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением тепла. Она подумала, повернулась на бок и опять сомкнула веки.

Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать, пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре – Ялка не могла определить. Дом был неопрятный, сложенный из плитняка. Всё в нём казалось странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая – сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка только раз и видела его снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу она помнила через раз – уже тогда у неё начался жар. Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, как долго они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как полностью пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал держать под одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, прохладные ладони на лбу, жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.

Эхо в горах…

Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора, седая, старая, поросшая лесной щетиной, возле чёрного провала рудника. Впрочем, то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае, болезненная жуть, с которой она скользила меж светящихся стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…

Она скользила?

Или же… они?

Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Не важно – она прогнала стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись, словно войлок – на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась – с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник, что ли, виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, потом его бывает слишком много? Хотя, что тут странного, если ей стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью. Вымыться бы…

Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?

От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков. «Однако», – хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, мыслей и впрямь приходит слишком много…

От запаха лаванды кружилась голова. Она решительно села, выпростала руки из-под одеяла, потянулась и огляделась.

Как она и ожидала, дом был пуст. Во всяком случае, травника не было. Кто разжёг огонь и кто подбрасывал дрова, было загадкой, но сейчас об этом думать не хотелось. Ялка села, опустила ноги на пол и лишь теперь сообразила, что одета только в нижнюю рубашку, мятую и пропитавшуюся потом. Она передёрнулась и потянулась было стаскивать её, но вовремя одумалась. Смутно вспомнилось, как травник повертел в руках её раздолбанные деревянные башмаки, покачал головой и бросил их в огонь. Что если и с платьем он поступил так же? Ялка огляделась и досадливо поморщилась: поблизости не наблюдалось никакой одежды, ни мужской, ни женской, только на спинке стула висела большущая серая безрукавка грубой вязки, чуть ли не в палец толщиной. Конечно, в доме было много всяких полочек с коробками и банками, два сундука – один плетённый из лозы, другой пошире, деревянный, поверху обитый медными полосками, но заглянуть в них Ялка не решилась. Она натянула колючую, пахнущую давним мужским потом безрукавку, завернулась поверх неё в одеяло на манер юбки и направилась к очагу босиком.

Ни погреба, ни фундамента в доме не было, хотя пол был – неровный, сбитый из сосновых досок, поверх которых травник бросил старый выцветший ковёр, чтоб не сквозило в щели. Ворс на ковре был вытерт, рисунок едва угадывался, но всё равно было приятно чувствовать, как голые ступни щекочут мягкие шерстинки. Одеяло было тонким, но грело отменно. Безрукавка тоже оказалась на редкость тёплой. Ялка с интересом растянула полотно в руках и взглядом знатока окинула ряды мохнатых столбиков с накидами. Вязали крючком. Шерсть была овечья, но ей никогда не доводилось видеть, чтобы пряжа была такой плотной и пушистой. Слегка шатаясь, Ялка подобралась к очагу, уселась на лавку и подобрала ноги под себя. На столе обнаружились хлеб, завёрнутый в мокрую тряпицу сыр и кислое вино в большом неглазированном кувшине. Ялка нацедила себе чуточку в большую кружку, что стояла там же, пригубила и погрузилась в некое оцепенение, бездумно глядя на огонь.

Было тихо. Пронзительно и остро пахло травами. Обстановка была самая простая: стол, кровать, уже упоминавшиеся сундуки, какое-то подобие буфета… Дом был обжит как бы наполовину – дальняя от входа часть была заброшена, погружена во тьму, вдоль стен валялись доски и обломки дерева, в которых угадывались лавки и разломанные нары. На полках громоздились банки без числа, бутыли с разными настоями и порошками, с потолка свисали связки высушенных трав, из которых девушка сумела опознать только чеснок. У входа возвышалась огромная, по грудь девчонке, бочка с ключевой водой. Было прибрано, но прибрано неаккуратно: дом содержался в чистоте, но в беспорядке, здесь не чувствовалось женской руки, от этого Ялка ощутила непонятное облегчение. На полке громоздились свечи, камешки, завязанные узелками тряпочки, обрезки жести, меди и латуни; этих безделушек было столько, что они там еле умещались. Однако пыль, которая обычно скапливается в подобных местах, отсутствовала – этим хламом часто пользовались.

Девушка глотнула из кружки, подняла взгляд повыше и оцепенела.

– Ух ты…

Над полкой на крюках висел горизонтально меч – большой полуторник в потёртых серых ножнах. Непонятно, как она не увидела его раньше. Откуда он взялся в доме травника, оставалось гадать. Или травник всё-таки жил не один?

Позабыв про вино, она оставила кружку, воровато оглянулась на дверь – не слышно ли шагов? – на цыпочках подбежала к камину, взобралась на табуретку и стащила меч с крюков.

Для своих размеров меч показался ей удивительно лёгким. Чёрная, с прожилкой серебра рукоять удобно легла ей в ладонь. Девушка ещё раз огляделась и с замирающим сердцем вынула клинок из ножен сперва наполовину, а затем и полностью. Он был в точности таким, каким его нарисовало Ялкино воображение, – прямой, отточенный и узкий, с неглубоким долом серого металла. Очертания клинка были нечёткими, глядя на него, ей всё время хотелось моргнуть. Он ускользал от взора, словно растворялся в полумраке комнаты. У самой рукояти на клинке блестела гравировка – лис на задних лапках. Рисунок был нанесён так мастерски, такими тонкими штрихами, что казался живым. Вопреки своей природе, Ялка почему-то испытывала непонятную тягу к подобным вещам, но никогда доселе не держала в руках настоящего, боевого оружия и теперь ощущала нелепый, нереальный, почти мальчишеский восторг.

За спиной зашуршало. Ялка обернулась испуганно и стремительно, но никого не обнаружила. Огонь, однако, разгорелся ярче, на краткий миг девушке даже показалось, что дров в камине как будто стало больше. Она помотала головой – чепуха какая! – опустила меч и снова огляделась.

Задумалась.

Кто он такой, этот травник? Кто он, этот странник в чужой стране? А ведь если разобраться, он чужой здесь – и одет не так, и говорит с акцентом, и лицом не похож на местных жителей. Отчего сторонится людей, отчего живёт в этом странном месте? Если боится людей, зачем тогда их лечит? А если лечит, почему платы не берёт? Конечно, если он занимается ворожбой, то должен страшиться гнева церкви, тогда понятно, почему он залез в такую глушь. Но если так, зачем тогда вообще выходит к людям? А если ходит к людям, почему до сей поры его никто не выследил? Она опустила взгляд на меч в своей руке.

Почему он хранит у себя такие странные вещи?

Есть ли у него кто-нибудь? А если есть, то кто? Родитель? Друг? Подруга?

Сколько ему лет?

Туман в голове помаленьку рассеивался. Память тоже прояснялась. Уже не требовалось вспоминать, кто она, откуда и как сюда попала. Однако часть былого всё ещё была задёрнута пеленой, и, сколько девушка ни пыталась, сорвать ту пелену была не в силах. Уже не нужно было напрягаться, вопросы сами приходили в голову, теснились там, но один упорно выталкивал все остальные, как кукушонок птенцов из гнезда.

Зачем она здесь?

Снова зашуршало, теперь уже на столе. На сей раз девушка не стала резко оборачиваться, наоборот, постаралась не шевелиться, лишь повернула голову и скосила глаза.

И еле сдержала крик (а точнее, истошный девчоночий визг).

Три крысы – две большие и одна поменьше – взобрались на стол и подбирались к ковриге. Собственно, две облюбовали недогрызенную корку, а вот третья, похоже, нацелилась на весь каравай. Ялка не знала, почему она осталась неподвижной. Месяц-полтора тому назад ничто на свете не заставило бы её стоять спокойно, если рядом копошились эти твари; она бы обязательно вскочила, завизжала, выронила меч и забралась на лавку, подчиняясь даже не страху, но тому загадочному порыву, что охватывает женщину при виде маленького серого зверька. Однако за время странствий девушка успела навидаться всякого и, видно, научилась сдерживать чувства. Сама себе удивляясь, она смотрела, как крысы ворочают краюху, и постепенно ей стало казаться, что они между собою… разговаривают. Ещё мгновение – и она услышит их голоса. Она будто впала в некий транс, даже сердце замедлило бег. Клинок в руках казался неподъёмным, тёплым и почти живым.

Затем вдруг (словно что-то лопнуло внутри) она услышала пускай не фразы, но обрывки фраз – простые, доступные маленьким умишкам мысли.

«Я молодой!» – как будто говорил товарищам тот крыс, который зарился на всю ковригу (а это был именно крыс, а не крыса, как и два других; Ялка почему-то была в этом уверена). – «Я молодой, я сильный, сильный! Унесу еду и съем!»

«Не унесёшь!» – как будто отвечал ему седой и толстый крыс, подёргивая тонкими волосьями усов. – «Не унесёшь, не унесёшь!»

«Унесу, унесу! – упрямился первый и вертел хвостом. Его близорукие чёрные глазки-бусинки азартно поблёскивали. – Съем, съем!»

«Еды много-много! Ты не унесёшь, ты не сильный!»

«Я сильный, сильный-сильный! Только лёгкий! Я унесу и съем, я молодой!»

«Ты молодой, ты глупый, – старый крыс даже оставил корку и встал на задние лапки. Ялка не удивилась бы, если б он упёр лапки в боки и на самом деле заговорил. – Хозяин станет сердитый-сердитый, злой-презлой! Еды больше не оставит!»

«Я не боюсь, не боюсь! Пусть знает, знает: я крыса, я крыса, я крыса, и я здесь был!»

Третий, самый толстый, лоснящийся, молча вгрызался в свою долю и мало обращал внимания на своих приятелей. Ялке стало смешно, она не выдержала и прыснула. Крысы вмиг побросали добычу, спрыгнули на пол и в считаные мгновения скрылись на тёмной половине дома.

Сколько времени она вот так стояла и хихикала, Ялка не смогла бы сказать. Прийти в себя её заставил звук шагов снаружи. Им вторил лёгкий перестук копыт. В первое мгновение Ялка перепугалась, еле попала клинком в ножны, а после – ножнами на крюк, чуть не свалила с полки груду хлама, после чего вприпрыжку понеслась к кровати, обронила одеяло, заметалась, подобрала и в итоге едва успела притвориться спящей, прежде чем открылась дверь.