Текст книги "Руны судьбы"

Возок с коляскою приблизились, притормозили возле девушки. Остановились.

Невеста была темноволоса, миловидна, с синими глазами и большим ртом, который, правда, совсем её не портил, тем более что зубы у девчонки были – загляденье и она охотно и много улыбалась. Ялка испытала лёгкий укол зависти: зубы её были местом, больным во всех смыслах. Жених же, на её взгляд, был сущим деревенским валенком – кудрявый, коренастый, лопоухий, как горшок, и конопатый. Но вместе оба выглядели славно и смотрели весело. Наверное, правду говорят в народе, будто любят не за красоту…

Кто-то из гостей и пара музыкантов соскочили к Ялке: «Эй, девка, к нам иди – гуляем однова!», со смехом закружили в танце, нацедили ей вина в подставленную кружку – выпить за здоровье молодых. Обычай нарушать не стоило, и Ялка выпила. Даже сплясала немного с тем, кто потрезвей. Ещё через минуту поезд тронулся, и лишь цыганская кибитка не спешила в путь. Одна цыганка, ещё девушка, черноволосая, задорная и плутоватая, спрыгнула до Ялки, зазвенела монистами, взвихрила юбками пыль, ухватила за руку: «А дай погадаю, всю правду скажу, врать не стану: где живёшь, куда пойдёшь, где милого найдёшь! А ждёт тебя, милая, ждёт тебя, красавица…»

Глянула ей на ладонь – и осеклась, как подавилась.

Даже в кибитке замолчали.

– Так где мне его искать? – спросила Ялка. Хмель гулял в голове, ей хотелось смеяться. – А?

– Нигде! – выпалила та и отпустила её руку. Развернулась, прыгнула, как кошка, только пятки голые сверкнули, и затерялась средь своих. Возница – бородач в жилетке цвета выцветшей листвы – посмотрел на Ялку как-то странно, пожевал губами, тронул вожжи, и кибитка покатила дальше в настороженном молчании и грохоте колёс, оставив Ялку на дороге, вновь одну, в смятении и растерянности. И лишь когда она отъехала шагов на пятьдесят, опять заиграла музыка – сначала робко, только скрипка застонала, а потом и остальные бубны-барабаны.

А Ялка всё стояла и смотрела ей вслед, и по щекам её текли слёзы.

Свадьба…

Она ненавидела свадьбы.

* * *

Фридрих не сопротивлялся, когда его подталкивали к дому, просто ноги не хотели двигаться. Человек, которого ударил Шнырь, был ещё жив. Четыре мужика подняли тяжёлое податливое тело, потащили в корчму. Кровь на малиновом кунтуше не была видна, только вода и грязь, но лужицы на всём пути к трактиру замутило красным. Кто-то побежал нарвать бинтов, две бабы кинулись к колодцу за водой. Фриц тупо глядел перед собой, на кровь, на тело на чужих руках. Горох с лепёшками подпрыгнули в желудке, Фриц согнулся пополам, и его вывернуло прямо на крыльце. При виде этого хозяин совсем озверел и наградил его таким тычком, что мальчишка влетел в трактир и растянулся на полу. Там его вырвало ещё раз. Что-то мерзкое, сосущее ворочалось в желудке, сдавливало грудь и мешало дышать. Фриц разревелся, размазывая грязь и слёзы по щекам.

Раненого меж тем уложили на скамью, стянули с него верхнюю одежду и захлопотали, споря, рвать или не рвать на тряпки простыню.

Мальчишку заперли в чулане.

В глухом закутке под лестницей было пыльно и темно. Фриц опустился прямо на пол, мокрый и замёрзший, долго хлюпал носом, изредка прислушиваясь к беготне за стенкой. Потом стал колотиться в двери и кричать. Чей-то голос из корчмы пообещал, что сам его пристукнет, если тот ещё раз запищит, велел сидеть тихо, и Фриц умолк, оставшись наедине с темнотой и тяжестью в груди, которая давила как бы изнутри. Мальчишке сделалось не по себе. Он мог представить, как ударит человека, смог однажды броситься с ножом на стражника с монахом, преграждавших путь к свободе, но никогда не видел сам, как убивают людей – кроваво, грязно, подло.

Ни за что.

В щели меж досками тянуло сквозняком, промокший Фриц стал замерзать. Темнота смыкалась и душила – Фриц на самом деле начал задыхаться, судорожно шаря по сторонам и обрушивая на себя мешки, корзины с луком и какое-то тряпьё. На миг ему представилось, что он похоронен заживо. Он забился, словно птица в ловушке, и замер, как парализованный, когда вдруг понял, что́ сдавило грудь и мерзко, холодно ворочалось внутри. То было чувство, которого он раньше почему-то не испытывал.

Это был страх.

Настоящий.

– Отходит, – еле слышно донеслось из-за стены. Фриц вздрогнул и перекрестился. Сказали это тихо, но в корчме все услышали и сразу примолкли. – Царство ему небесное… Как звать-то хоть его?

– Да кто ж знает, я никогда его не видел здесь.

– И я.

– И я.

Опять молчание.

– Он, что же, без прислуги?

– Выходит, что без прислуги. Посмотри в его мешках, может, сыщется какая-то бумага.

– Надыть бы за священником сгонять. А?

– Надо бы, конечно… А, поздно…

Уличная дверь внезапно хлопнула, и в «Трёх ступеньках» воцарилась тишина. Никто не кашлянул, не двинулся, и только дождь шуршал по крыше. Даже Фриц перестал всхлипывать и с недоумением прислушался.

– Грейте воду, – распорядился кто-то хриплым, простуженным голосом с акцентом горца с юга. – Быстро. И погасите трубки, и так нечем дышать! Откройте окно.

– Дык ведь… не открывается, – сказал хозяин. – На зиму забили.

– Тогда дверь, – невозмутимо заявил пришелец. Что-то мокрое упало на пол. Зашуршало. Подвинули стол. Протрезвевшие гуртовщики зашептались, кто-то ахнул. Томительные полчаса прошли в глухой тиши, потом что-то крикнули – протяжными, незнакомыми, какими-то горящими словами – и вдруг раздался стон, переходящий в хриплый кашель. Толпа встревоженно и приглушённо загудела, будто пчёлы в зимнем улье. Зашаркали подошвы, словно люди расступались перед кем-то и смыкались за его спиной.

– В тепло его, – распорядился хриплый голос, – и поить горячим, с мёдом и шиповником.

– Он выживет? Выживет? А?

– Что? – устало отозвался пришелец. – А, да. Жить будет.

– Ох, – с облегчением сказал трактирщик. В его дрожащем голосе смешались облегчение и страх. – Ох. Ну вы меня прямо спасли. А то, не дай бог, взаправду бы скончался, так с разбирательством господин профос трактир бы на неделю опечатал… Э-э-э… Вот только как насчёт платы…

– Не надо, – отозвался усталый голос. – Обойдёмся.

Знахарь помолчал. Фриц ощутил колючий бег мурашек по спине, вздрогнул, сжался и зажмурился.

– Кто там у вас? – спросили за дверью.

– Где? Там? – в голосе трактирщика скользнули нотки изумления. – Там э-э-э… Мальчишка там. Пырнул его ножом, вот энтим самым, стало быть, ножом, поганец, вот мы его, значит, и споймали. И посадили, значит, под замок. Завтра донесенье сделаем и в город его свезём, там с ним разберутся. Разберутся, значит, ага.

– Это был не он.

– Чего «не он»?

В трактире ошарашенно молчали.

– Ножом – не он. Другой был кто-то.

– Эхва! Это вы хватили, господин хороший. Ведь вас тут не было, почём вам знать?

– Мне ли не знать, – хмыкнул пришелец. – Я же знахарь, уважаемый. Смотрите сами: это же стилет, почти иголка, а рана резаная, как от плоского ножа. И посмотрите где. Для мальчишки это слишком высоко. Ну? Видите?

– Могёт, и так, – с сомнением пробормотал трактирщик. Сердце Фрица колотилось и грозило прошибить грудную клетку. – Могёт, и так, я ведь в этом не разбираюсь. Могёт быть, это тот, второй, который с ним был. Так что ж нам, отпустить его теперь прикажете, что ли?

– Ничего не прикажу. Я не вельможа, чтобы приказывать. Очнётся раненый, расспросите его, решите сами. А мне пора.

– Ну что ж… Благодаренье вам.

– Сочтёмся. Впредь получше смотрите за своими постояльцами, а то вон у вас вышибала какую ряху наел, а толку никакого… Бывайте, господин Филипп.

– И вы бывайте, господин Лис.

Дверь захлопнулась, и все в корчме вздохнули с облегчением.

Фрица же, наоборот, как подбросило: «Лис!»

Трактирщик назвал его – Лис!

Он вскочил и с бешеным отчаянием заколотился в дверь.

– Откройте! Откройте! Открой-те-е-е!!!

* * *

В какой-то день однажды Ялка поняла, что лето кончилось. Был дождь, обычный моросящий дождь, когда внезапно тучи разошлись, и вниз ударило пронзительным лучом холодного, уже не греющего солнца. Ударило и расплескалось на цвета, повисло коромыслом.

Радуга.

Последняя.

Осенняя.

Девчонка замедлила шаг, потом совсем остановилась, глядя в небо, снова синее, как летом. Замерла.

«Радуга-дуга, не давай дождя, давай солнышка-колоколнышка…»

Не даст.

Не даст больше солнышка: кончилось, остался только дождь. Зато много. Бери, ходок, бери, хватай горстями, дурачина, суй за пазуху, а то и этого не будет…

И после этого солнечных дней уже не было.

Ноябрь уходил, и осень плакала от боли и потерь, зализывая раны стынущим дождём, теряла золотой наряд и постепенно становилась грязной, неопрятной, словно странница или бродяжка после долгого пути. Дороги застывали и оттаивали вновь, мощённые ли камнем, бревнами, грунтовые – теперь все они были одинаково грязны. Дождь лил всё чаще и всё дольше с каждым разом, иногда шёл снег, а если и выглядывало солнце, то уже не грело. Лес стал чёрным и унылым – сплетенье голых веток берёз и осин, тонкие сосны и ели, которые, казалось, стали поздней осенью ещё мрачней и зеленей. Холодный ветер стряхивал с веток капли, даже если не было дождя. Взъерошенные жёлтые громадные синицы суетливо перепархивали с дерева на дерево, и с каждым их скачком слетал на землю ещё один листок. Из всех лесов одни дубравы опадали чинно и торжественно, в их храмовой тиши стоял туман, в котором, как колонны, проступали столетние стволы, а их овальные, с волной по краю листья ложились под ноги, задумчиво шурша. Все прочие деревья облетали мокро, грязно и ужасно торопливо. Набрать дров стало подлинной проблемой, а из грибов остались только мухоморы – их крапчатые шляпки, словно огоньки, горели тут и там в пожухлых комковатых мхах. Ялка не любила эту пору, когда осень уже кончилась, а зима ещё не наступила. Дорога, лес, каналы, мостики, стерня в окрестных польдерах[14]14
  Польдеры (нидерл. polders) – осушенные заболоченные земли, отгороженные плотинами и дамбами.


[Закрыть], чернеющие крылья мельниц – всё слилось и растеряло краски, будто было соткано из серых шерстяных клубков её души. Вдобавок ко всему, один башмак дал трещину, Ялка простудилась и всё время кашляла и оглушительно чихала; пришлось даже пустить на носовой платок одну оборку с нижней юбки, чтобы не сморкаться в рукава. Теперь девчонка просто шла, точней сказать – брела от дома к дому, от села к селу, от постоялого двора до постоялого двора, и путь ей стал казаться бесконечным и бессмысленным. Лис ускользал. Лис был нигде. Точнее, Лиса не было нигде. Порой у Ялки возникало чувство, что он нарочно избегает встречи с ней, хотя, конечно, это был не более чем домысел.

Трактир у старого канала был двадцатый или девятнадцатый – Ялка сбилась со счёту ещё на первом десятке. В два этажа, какой-то странной формы, словно три кубика один другого меньше сунули друг в друга и втоптали в землю. Вместо вывески на нём прибиты были серп и молоток, сколоченные в странноватую эмблему, где будто слились крест и полумесяц. Если бы Ялка хоть немного знала «азбуку бродяг», издалека она бы опознала их как приглашение остановиться, что бродяги здесь с охотой и проделывали. Две лошади на конюшне и небольшая баржа, ошвартованная у прогнившего причала, служили тому подтверждением.

Ночевать в лесу ей не хотелось, и Ялка медленно пошла к деревне. Постепенно стали попадаться люди. Два крестьянина что-то несли в мешках. Дородная женщина тащила на закорках маленькую девочку, укутанную в тряпки, из которых торчала лишь её насупленная сердитая мордочка. Какой-то парень стоял, привалившись задницей к забору, грыз морковь и косил на неё одним глазом – на втором его глазу сидел ячмень. Косматая и тоже бельмастая собака задержалась на секунду, повернула голову, посмотрела на девушку здоровым глазом и преспокойно затрусила дальше. Ялке сделалось не по себе. Пятеро ребятишек, видимо, затеяли играться в прятки и теперь рассчитывались, вставши в круг. Проходя мимо, Ялка замедлила шаг и уловила краем уха незнакомые слова считалки:

 
Летела кукушка, да мимо гнезда,
Летела кукушка, не зная куда.
Перо из хвоста обронила в пути,
А кто подобрал его, тот выходи!
 

С последними словами ребятишки разбежались, а один остался, отвернулся к дереву и громко начал считать, для верности загибая пальцы. Ялка хмыкнула и двинулась дальше.

Деревня оказалась больше, чем выглядела издали. Дома, когда-то вполне добротные, казались брошенными, и только свет в окнах говорил о том, что здесь живут. Два или три более-менее прилично выглядевших дома, как она узнала после, заселяли староста, священник и хозяин кабака. Но что по-настоящему удивило Ялку, так это то, что на улицах деревушки стояли фонари, правда, перекошенные и не горевшие, но всё же самые настоящие фонари, совсем как в городе.

Не было заметно, чтобы трактир с серпом и молотом страдал от избытка посетителей – четыре паренька из местных, не уродливых, но таких же серых, как и вся деревня, два проезжих возчика и хмурый тип с огромными, совершенно тараканьими усами, невозмутимо дымивший трубкой в уголке. За стойкою в разливе восседал на табуретке маленький большеголовый рыжий старичок с бородкой клинышком и равнодушно протирал кружки грязноватым полотенцем, перекинутым через плечо. Его большая лысина глянцевитой желтизной отблёскивала в свете фонаря. Парни и гуртовщики тянули пиво, перед «тараканом», как окрестила Ялка для себя усатого, стоял стакан густого красного вина.

Едва войдя в тепло, девчонка не сдержалась и чихнула, вызвав снисходительные смешки. Старичок при звуке чиха неожиданно оживился и прищурился на гостью.

– Простыли, голубушка? – участливо осведомился он. – А?

– Да, немного. – Ялка вытерла нос и скомкала платок. – Понимаете, там такая грязь, а у меня башмак растрескался…

– Вот! – торжествующе вскричал старичок за стойкой, заложив большие пальцы рук в карманы серого жилета, как будто Ялка сказала что-то ужасно важное. Его маленькие глазки вдохновенно заблестели. – Вот они, все эти архиболтуны, которые уже больше года обещают замостить нам улицу! И что же? Где она, эта мостовая? А? Сразу понятно, кто заботится о людях, а кто – ха-ха! – способен только воздух сотрясать. Ведь если бы не мы с Карлом и Фридрихом, наша деревня до сих пор сидела бы в потёмках. Да! Благосостояние селян есть власть деловых людей плюс освещение деревенских улиц. В первую очередь – власть настоящих деловых людей!

Старичок немилосердно картавил, говорил с каким-то нездешним акцентом и вдобавок, распалившись, так энергично жестикулировал, что Ялка испугалась этого внезапного напора. Но вскоре он утих так же внезапно, как завёлся, и оглядел посетителей, будто ожидал, что с ним сейчас заспорят. Только спорить с ним никто не стал. Старик облокотился на стойку и участливо подался к девушке.

– Итак, чего бы вы хотели, а, сударыня?

Ялка вновь смутилась. Ей почему-то стало неловко не то что спрашивать про травника, но даже просто просить убежища в этом непонятном трактире с его крикливым хозяином и молчаливыми посетителями, но в это время паренёк за столиком хихикнул.

– Не обращай внимания, – сказал он ей, – наш Вольдемар всегда такой. То одно придумает, то другое. Только шуму от него больше, чем дел. Занимался бы лучше тем, что умеет – содержал трактир да денежки считал. Глубокий эконом. Я верно говорю?

Он огляделся. «Таракан» в ответ неторопливо пыхнул трубкой, выпустил густой клуб дыма и усмехнулся в усы. Ялке показалось, что к его словам здесь обязательно прислушаются. Так оно и вышло.

– Нет, ну почему же, – произнёс он с расстановкой. – Нельзя сказать, что вся борьба была впустую. Жить стало лучше. Жить стало веселей.

Все почему-то вновь притихли, даже парень не нашёл, что сказать, и уткнулся носом в кружку. Ялка не переносила запаха табака и потому невольно напряглась, задерживая дыхание, но усач курил табак какой-то южный, мягкий, сладкий и, должно быть, баснословно дорогой. Ялка ещё помедлила и таки решилась.

– Мне очень неловко, – начала она, теребя в руках платок, – но я шла весь день. Мне бы переночевать и что-нибудь поесть. У вас есть… что-нибудь?

– Странный вопрос, – вскинулся старик за стойкой и опять прищурился на девушку. – Конечно, есть. Но не бесплатно. От каждого – по его силам, каждому – согласно оплате. А вот комнат нет. Могу вам предложить свою, но это обойдётся дороже. Так как? А?

– Я подумаю, – осторожно сказала та. – А как насчёт поесть?

– Грибы, лепёшки, рыба, каша из перловки. Это из дешёвого. Кстати говоря, грибы сегодня чертовски хороши. Моя жена недавно разузнала, как из них готовить замечательное блюдо под названием «Нинель». Не доводилось пробовать? Всенепременнейше рекомендую.

Звучало соблазнительно.

– Грибы, – решила Ялка, – и пива.

Старичок кивнул, о чём-то переговорил с хозяйкой – слегка оплывшей крупной женщиной с пристальным совиным взглядом, и вскоре перед Ялкой появилось дымящееся глиняное блюдо и наполненная кружка. Она ушла и села в стороне. Громадный котище, тоже почему-то одноглазый, как тогдашняя собака, со шрамом во всю морду, подошёл, потёрся ей об ноги и неторопливо удалился. Ялка с облегчением вздохнула: пожелай тот что-нибудь стащить с тарелки, она бы не посмела отогнать – глядел котяра истинным бандитом.

Четыре парня в уголке негромко обсуждали что-то, потягивали пиво и время от времени беспричинно смеялись. Как показалось Ялке, белокурый парень, тот, что ростом на голову превосходил своих приятелей, поглядывал на неё с неприкрытым интересом. Два других, казалось, были целиком поглощены игрой в триктрак – по исцарапанной доске постукивали кости и шагали шашки. Четвёртый наблюдал игру. Девушка разломила лепёшку, отхлебнула пива и принялась жевать, исподтишка косясь на стол в углу, откуда слышались обрывки разговора.

Трактирщик не соврал – грибы его жена готовила великолепно.

«…Красивая девчонка…» – долетело до неё. Ялка засмущалась и заёрзала, подобрала под лавку ноги в деревянных башмаках, с которых натекло уже порядочно воды, и оправила юбку. Чихнула, спряталась в платок и подняла взгляд, лишь когда тёмный силуэт заслонил свет фонаря.

– Привет, – поздоровался тот самый белобрысый парень, глядя девушке в глаза.

Стоял он уже рядом.

– Привет…

– Я сяду?

Ялка не ответила. Парнишка счел молчание за знак согласия и опустился рядом с нею на скамью. У него было приятное, открытое лицо и светло-карие глаза, которые смотрели прямо и задорно, без обычного для парня его возраста похотливого интереса. Единственное, что настораживало, это то, как он уверенно подсел за стол. Ялка вновь смутилась и потупилась.

Для неё всегда было тайной за семью печатями, как парни для себя решают, подходить к девчонке или нет. И вообще, чем они руководствуются. Красотой? Но Ялка знала множество примеров, когда красивая с её точки зрения девчонка долго оставалась в одиночестве, и парни ею словно бы пренебрегали. И в то же время так бывало, что иная криворотая дурнушка не знала отбою от кавалеров и перебирала их, как рыбу на базаре. Ну так и чем тогда? Умом? Характером? Но и немало было случаев, когда красивая, покладистая, добрая никому задаром не была нужна, а записная стерва, отгуляв своё, выскакивала замуж и вертела мужем всю оставшуюся жизнь, как дышлом – как хотела и куда хотела, а тот её безропотно сносил.

Сама она ни за что бы не решилась подойти и давно уже смирилась с тем, что навсегда останется одна. Да, впрочем, и потребности общаться с кем-нибудь последние три года Ялка не испытывала. Ей были противны большинство парней, противны глубоко – своею наглостью, нахальством и уверенностью в том, что они правы и что в отношении девчонок им всегда и всё дозволено. Справедливости ради следовало бы добавить, что противны были ей и женщины – своим кокетством, пустозвонством и уверенностью в том, что все мужчины – дураки, но это к делу не относилось.

А этот парень почему-то ей понравился, и она ничего не могла с собой поделать.

«Красив, зараза, – подумала она и со стыдом ощутила, как теплеет в низу живота. – Ой, красив… Да что ж это со мной?»

– Меня звать Михелькин, – объявил парень. – Но можно просто – Михель. А тебя?

– Я Ялка. Ты здешний, да?

– Ага. Ты к нам садись, мы не обидим. Э, да ты дрожишь вся. Что ты пьёшь там? Пиво? Ты рехнулась. Погоди, не пей, я грогу закажу. Хочешь?

Ялка помотала головой, но Михель уже прищёлкнул пальцами и обернулся к Вольдемару.

– Эй, старик! Налей горячего девчонке. Не видишь – вся озябла.

– А кто расплачиваться будет? – вопросительно нахмурились за стойкой.

– Сочтёмся.

С этими словами Михель передвинулся к ней ближе, даже попытался приобнять, но Ялка отстранилась. Повторять свою попытку он не стал. Тем временем трактирщик нацедил горячего питья, принёс и молча поставил кружку перед Ялкой. Так же молча удалился, словно оскорблённый в лучших чувствах. Михель заметил его взгляд и Ялкино смущение и добродушно рассмеялся.

– Не обращай внимания, – сказал он ей, – а то он тебя насмерть заболтает. У Вольдемара давняя мечта стать старостой деревни. Спит и видит, как бы Клааса столкнуть с насеста. То прямо тут копает под него, народец подбивает, а то эшевену[15]15
  Эшевен (фр. échevin) – должностное лицо в средневековой Франции, преимущественно в северных городах, имевшее административные и судебные полномочия. Также название эшевенов использовалось во Фландрии.


[Закрыть] доносы пишет. Даже в город ездил. Правда, всё впустую – мы за Клааса горой, мужик что надо. А этот неизвестно ещё, чего натворит.

Грог был напитком мореходов и для девушки, пожалуй, оказался слишком крепок, не говоря уж о цене. Изобретение матросов из Британии, где сырость и туман были постоянными спутниками, он лишь совсем недавно добрался до благословенной Фландрии и здесь распространился повсеместно, дорогой, как всякое лекарство. А поскольку Ялка никак не решалась, Михель сам отхлебнул из кружки и поёжился от удовольствия.

– А-ах! Крепка, зараза… Но ты выпей, я своё ещё сегодня нагоню, а может, хватит мне уже. А ты, пожалуй, глотни, согреешься. Откуда ты?

Ялка обхватила кружку красными от холода ладонями. От нагревшихся стенок сочилось мягкое тепло. Кружка была большая, английского олова, и грога в ней, казалось, было мало – где-то треть. На деле Ялка знала, что это было даже слишком для неё.

– Я… – начала она и вновь чихнула так, что зазвенели стёкла. Покосилась виновато и утёрла нос платком.

Замолчала.

Чих неожиданно помог ей оправдать молчание. А как сказать? «Издалека»? Но Фландрия мала – всю из конца в конец проедешь за неделю… если повезёт, конечно. Наверное, она одна такая дура, что ходит кругами и ищет незнамо кого. Называть свою деревню Ялке тоже не хотелось, равно как не хотелось, чтоб её считали бродяжкой. И память услужливо и очень кстати подсунула совет тётушки Минни.

– Я иду на богомолье.

– А, – кивнул Михель понимающе. – А…

– В аббатство Эйкен, – тотчас закончила она, опережая вопросы, и Михель снова закивал. Вопросов не последовало, Ялка успокоилась и наконец решилась отхлебнуть. Грог был крепок и горяч, у девушки мгновенно выступили слёзы и, как выражалась тётушка Катлина, «прохудился нос». Она опять схватилась за платок, а когда проморгалась, полумрак корчмы стал казаться ей намного мягче и уютнее. Трактирщик закончил протирать посуду и теперь сосредоточенно записывал что-то карандашом в огромнейший гроссбух.

– А что, это и вправду он добился, чтобы фонари на улицах поставили?

– Ага, – фыркнул Михель, – добился. И поставили. По праздникам их даже зажигают.

– По праздникам? А так?

– А так – накладно чересчур. Из своего кармана, что ли, ворвань покупать?

– Тогда зачем они?

– Пускай стоят, – махнул рукою тот. – Опять же, польза есть какая-никакая: хоть есть при случае куда разбойников повесить.

Ялке почему-то расхотелось есть.

Тем временем три друга Михеля решительно, но как-то незаметно перекочевали к ним за стол.

– Знакомься, – Михелькин покивал на них, смешно вытягивая шею и указывая на каждого по очереди подбородком. – Это Герхард, это Ганс, а это Мартин. Это Ялка, она идёт на богомолье.

– На богомолье? Странно, – усмехнулся тот, которого назвали Гансом. – На богомолье ходят сотнями, в сезон, когда тепло, а не сейчас, в дожди и слякоть… Ты чего, отстала, что ли, от своих?

– Я… Нет, я просто так. Одна.

– Без подруг?

– Ну да. Чтоб быть поближе к богу.

Три приятеля переглянулись.

– Ну а что, – сказал один, задумчиво скребя в затылке, – зачем ей кто-то ещё?

– В самом деле, зачем. Она ж не драться до святого Мартина идёт.

– Куда?!

– Ну к этому… отшельнику Йосту, где морды бьют со свечками, чтоб это… это самое…

Все трое почему-то рассмеялись, громко, но не злобно. Ялка напряглась, потом оттаяла, убедившись, что смеются не над ней. Зачем-то заказали ещё вина, хотели налить и ей, но она отказалась. Настаивать не стали, зато опять принялись расспрашивать. Вообще все четверо держались с ней на удивление вежливо, что настораживало. Ялка отвечала невпопад, кивала или качала головой, надеясь, что спрашивать им скоро надоест. Но четверо приятелей не отступали, им и впрямь сегодня было скучно. Герхард рассказал потешную историю, и все долго смеялись, даже Ялка прыснула и снова разразилась громовым «ап-чхи», что вызвало ещё одну лавину смеха. Приволокли поднос со снедью, Ялка вынула монетку, порываясь расплатиться, но четвёрка загалдела, возмущаясь, и полезла в кошельки. Герхард предложил выпить за неё, а Михелькин так и вовсе заявил, что паломницы, а тем паче такие красавицы, заходят к ним не слишком часто, и они будут рады её угостить. Ялка вспыхнула и снова расчихалась, что все четверо безоговорочно восприняли как одобрение. И немедленно выпили.

– Послушайте, – тут Ялка всё-таки решилась, – не встречался ли вам в здешних местах один человек?

– Какой человек? – Михелькин уже основательно раскраснелся и отвечал так, будто думал о другом.

Совсем о другом.

– Такой рыжий, – уточнила девушка. – Ему лет тридцать, называет себя Лис.

– Нет, не встречался. Да ты ешь, ешь, закусывай. А зачем он тебе?

– Да так. Он знахарь.

– А, – встрял тут же ехидина Мартин, – нос лечить?

Все прыснули и даже Ялка.

Хлеб и ветчина были так себе, а вот сыр оказался весьма неплох. Тушёные же овощи нового урожая было трудно испортить. К солёной рыбе Ялка не притронулась, а кофе был дрянным желудёвым, что нисколько девушку не удивило – в округе росло громадное количество дубов, и уж желудей-то хватало всем. Когда вновь добрались до вина, Мартин порылся в кармане и извлёк на свет губную гармошку с обгрызенным фасадом («Зубная гармошка», – съехидничал он, вызвав хохот у всех пятерых) и изъявил желание сыграть. Играл он так себе, не слишком умело, но с большим воодушевлением, и под вино его песни вполне покатили.

Несмотря на грог и тёплую компанию, девушке всё меньше нравилось сидеть в обществе подвыпивших парней. Пусть они не выглядели страшными и даже рук не распускали, всё же Ялка чувствовала, что что-то здесь не так. Может, дело было в их расспросах и бутылках на столе. Именно поэтому она предпочитала останавливаться на постоялых дворах, хозяева которых ко всему привычны и не станут спрашивать, откуда и куда идёшь. Не то что в деревнях, где все друг друга знают и любой путник вызывает насторожённое любопытство. Ялка понимала, что останься она здесь, и дальнейших расспросов ей не избежать. До темноты было ещё часа четыре, можно было попытаться отыскать поблизости постоялый двор, дойти до соседней деревни или, на худой конец, опять заночевать в лесу. Но ей ужасно не хотелось уходить, она устала, ей было тепло, и в голове слегка шумело после грога. Но и оставаться здесь ей тоже не хотелось. И потому, когда хозяин подошёл спросить, кто будет платить за комнату, она сказала: «Комнаты не надо».

– Что?

– Не надо комнаты, – спокойно повторила та и встала. – Я передумала. Пойду. Спасибо.

– Но скоро же стемнеет, – попытался удержать её Михель, который от её слов слегка опешил. – Куда ты?

– Я… Здесь дядя мой живёт, неподалёку. Всё равно надо зайти проведать. Уж лучше я пойду. Спасибо за грог. А это, – она положила на стол два новеньких патара, – за еду.

– Но…

– Я пойду, – настойчиво повторила она и торопливо вышла вон. Дверь за ней закрылась. Герхард сплюнул на пол между ног и потянул к себе кувшин с остатками вина. Мартин со вздохом встал, прошёлся до стола в углу, принёс доску и принялся расставлять на ней обшарпанные шашки.

– Гляди, – сказал Герхард, нарушая тишину, – забыла свой платок. Куда ж она теперь чихать-то будет?

Михелькин помедлил, скомкал тряпочку в кулак и встал из-за стола.

– Я догоню, – сказал он, оглядев по очереди всех троих.

Отговаривать его никто не стал.

Уйти, конечно, Ялка не ушла – всё медлила неподалёку от корчмы, решая, куда податься. Кривая вывеска с серпом и молотом скрипела на ветру. Похолодало, а быть может, это только ей казалось после тёплого трактира. Она подумала ещё немного и двинулась вперёд, стараясь не ступать разбитым башмаком в простуженные лужи. Дождь вновь посыпал мелкой моросящей пеленой, как через сито, высоко на небе проступил размытый диск луны, непривычно белый, словно сметана.

Сзади хлопнула дверь.

– Эй, погоди!

Девушка обернулась. Михель в несколько шагов нагнал её и протянул платок.

– Вот. Ты забыла там.

Ялка лишь кивнула и плотнее запахнула шаль. Взяла платок.

– Ты в самом деле хочешь уйти? – спросил Михель.

– Да. Эти комнаты мне не по карману.

– Про дядьку тоже наврала?

– С чего ты взял?

– Так… – он пожал плечами. – Что-то верится с трудом.

– Не верится – не верь.

Они умолкли. Сыпал дождь. Глядеть на Михеля ей не хотелось, от этого почему-то начинало сбоить сердце. А может, просто грог туманил голову. «Не надо было столько пить, – рассеянно подумала она. – Что я здесь делаю?»

– Пошли ко мне, – сказал Михель. – У нас тепло и место есть.

– Какое место? – та не поняла.

– Ну, место же. Кровать. Уляжешься с моей сестрой.

– Ещё чего! А вдруг она не согласится?

– Ха! Ей тринадцать лет, пусть только попробует вякнуть. Ну что, пойдёшь?

Идти к нему ей не хотелось.

Оставаться под дождём тем паче.

Ялка молча двинулась к окраине села. Некоторое время они шли рядом.

– У тебя красивые глаза, – сказал Михель.

– Спасибо.

– За что? Как будто я неправду говорю. Пойдём со мной. Ещё не поздно передумать. Посмотри – темнеет уже. Вон мой дом.

Ялка против воли покосилась на одноэтажный ладный домик с подворьем и замедлила шаги. Михелькин истолковал её колебания в свою пользу, развернул полукафтан, который нёс до этого в руках и набросил его девушке на плечи. Та повела плечами, порываясь его сбросить, но Михелькин мягко и уверенно обхватил её и придержал.

– Не надо, – отстранилась та.

– Пойдём, – он развернул её лицом к себе и заглянул в глаза. – Пойдём, а?

Он что-то говорил, потом шептал ей жарко на ухо, подталкивая к покосившейся калитке. Сопротивляться почему-то не было сил. Ялку бросало то в жар, то в холод, она шла, не чуя ног под собой. Сырости в промокшем башмаке она уже не ощущала. «Наверное, вот так оно и бывает, – с безразличием подумала она, – когда и хочешь, и не хочешь, а идёшь… А почему? Зачем? Куда?» Она не понимала, что́ с ней происходит, чувствовала, что поступает плохо и неправильно, но шла, как заколдованная или как во сне. И лишь за несколько шагов до двери то ли в хлев, то ли в сарай она почувствовала, как что-то непонятное, сосуще-липкое заворочалось у неё в груди, и снова попыталась отстраниться.