Текст книги "Руны судьбы"

– Михель… Михелькин… Не надо.

– Всё хорошо. – Уверенные руки парня уже сдвигали деревянную щеколду. Дверь распахнулась с тихим скрипом, как зевающий рот. – Всё будет хорошо. Не бойся.

– Нет. Я не хочу.

– Не бойся…

– Михелькин…

Внутри оказалось тепло. Три коровы, одна с телёнком, с любопытством наблюдали за людьми. За дальней загородкой копошились свиньи – Ялка слышала их хрюканье. В окошки лился серый свет, по крыше нашёптывал дождь. Михель бросил полукафтан на сено, усадил девушку на него и примостился рядом, сноровисто выпутывая её из плена кожушка. Ялка непослушно опустилась, высвободила одну руку, другую, словно в бреду повторяя: «Нет… Нет…», потом почувствовала его пальцы на своём лице и дёрнулась назад. Чувство холода в груди сделалось невыносимым, сердце понеслось вприпрыжку. Ялка стала задыхаться. Михелькин опять всё понял по-своему, руки его опустились ниже, нащупали шнуровку на её корсете и потянули за узел. Ялка судорожно уцепилась за его запястья. Некоторое время в полумраке шла бесшумная борьба, закончившаяся победой Михелькина. Слов его девушка уже не понимала, голова её кружилась. Не прекращая тихо говорить, Михелькин провёл ладонью по её лицу, скользнул назад, зашарил у девчонки под рубашкой. Холодные пальцы коснулись грудей, Ялка тихо ахнула, закрыла лицо руками и попыталась повернуться на бок, но Михель ловко развернул её обратно, подхватил и приподнял. Зашуршала ткань, бёдрам стало холодно, и Ялка поняла, что юбка на ней задрана самым бесстыдным образом, а Михелькин уже наваливается сверху, торопливо дёргая завязки на штанах.

– Нет… Нет… – вновь затвердила она.

– Сейчас… Не бойся… Ну, не бойся… Будь же умницей… Какая ты красивая…

– Нет!

Ялка закричала и забилась, размахнулась и ударила его мешком, замолотила пятками. Михелькин охнул, сдал назад и навалился, в темноте пытаясь ухватить её то за руки, то за ноги.

– Постой… Да погоди же ты… Ах, чёрт…

– Нет, – словно заведённая твердила Ялка и мотала головой, – нет, нет… нет…

– Да успокойся же ты!..

Нога девчонки в деревянном башмаке что было силы засветила Михелю под рёбра, а затем ещё куда-то (Ялке показалось – в лоб). Михель рассвирепел.

– Ах, сука!!!

Она едва увидела замах и вслед за тем – летящий ей в лицо кулак. Мир перед глазами озарился яркой вспышкой, за глазами что-то лопнуло – и наступила темнота. Какое-то время девушка лежала оглушённая, совершенно без движения, а когда смогла соображать, почувствовала, как что-то тёплое, чужое и упругое рвануло болью снизу так, что Ялка не сдержала стона, проникло вглубь и стало двигаться там, у неё внутри. На бёдрах стало мокро. Михель размеренно заахал, то наваливаясь сверху, то скользя назад. От отвращения Ялку передёрнуло, сосущий холод опустился из груди в живот и там собрался в точку, как свинцовый шар. Лежать было ужасно неудобно, ноги подогнулись, шею нещадно кололи сухие травинки. Она невольно опустила руки и в следующий миг нащупала что-то шершавое и деревянное за отворотом правого чулка.

Нож.

Это был тот самый нож, который, уходя, она взяла с собою. Она совсем о нём забыла. Страх туманил голову, пальцы судорожно сжали рукоять, и девушка, едва соображая, что творит, рванула лезвие из-за чулка и ткнула им во тьму.

Михель рванулся, ахнул, захрипел, откинулся назад и рухнул на бок, дёргаясь всем телом. Что-то тёплое плеснуло Ялке на живот, она забилась, вскрикнула и торопливо поползла назад из-под Михеля, приподнявшись на локтях и извиваясь как змея; по лицу её стекали слёзы. Отползла, приподнялась на четвереньки и лишь тогда сообразила, что в руках у неё ничего нет – нож остался у Михеля в ране. Она обернулась и с ужасом смотрела, как Михелькин пытается встать, рвёт ворот рубахи, хлипко втягивает воздух ртом и валится на сено окончательно.

Упал.

Подёргался.

Затих.

Коровы переминались с ноги на ногу и удивлённо втягивали воздух, ставший солоновато-приторным от запаха крови. Свиньи за перегородкой возбуждённо завозились, просовывая рыла в щели, грызли доски и пытались ухватить зубами окровавленное сено.

Только теперь Ялка поняла, что она натворила.

И тогда явился страх.

* * *

Девушка и представить не могла, насколько это отвратительно – так откровенно, загнанно бояться. Ялка осознала, что ей доселе никогда не доводилось испытывать что-нибудь подобное. Страх метался в теле, заставлял дрожать и сковывал движения. Она гулко сглотнула, задышала судорожно, мелко, словно в ледяной воде. Руки её тряслись. Что-то липкое, холодное текло вниз по ногам. За тоненькой стеной прочавкали шаги – кто-то прошёл мимо сарая. Девушка сжалась в ожидании тревоги, но всё было тихо. Похоже, криков и возни в хлеву никто не услышал, а если и услышал, то истолковал по-своему, как истолковывал, должно быть, каждый раз.

Как надо, в общем, истолковывал.

Надо было что-то делать, но Ялка никак не могла решить что и потому сидела в некоем оцепенении. Страх не ушёл, но ползал где-то рядом, изредка касаясь Ялки ледяными кольцами чешуйчатых мурашек. Дотронуться до Михеля оказалось выше её сил. Минуты уходили, но Ялка ничего не могла с собой поделать. Вечер наступал стремительно, за маленьким окном сарая основательно стемнело. Невозможно было различить, жив Михель или нет. Лежал, по крайней мере, он совершенно неподвижно. Ялка не могла унять дрожь, сердце её билось бешено и быстро, грудь ходила ходуном. В одной рубашке, босиком, она не чувствовала холода, наоборот, лицо её горело, рубашка намокла от пота.

«Я не хочу, чтобы он умер!»

Эта внезапная мысль пронзила её как молния и заставила испуганно вздрогнуть. Ялка быстро огляделась, на четвереньках подползла к Михелю и попыталась его перевернуть. Податливое, неживое тело завалилось на спину. Ялка неумело приложилась головой к его груди, выслушивая сердце, но в ушах стучало так, что было не понять, бьётся оно или нет. На мгновение она задумалась, не высечь ли огонь, но с сожалением рассталась с этой мыслью – это заняло бы слишком много времени, да и сарай мог загореться. Ялка закусила губу, нащупала торчащую из тела рукоять и не сдержала вздоха облегчения: клинок вошёл неглубоко, едва ли на четыре пальца и куда-то в подреберье. Она слегка сдавила рану. Кровь текла, а не хлестала. Во всяком случае, был шанс, что парень выживет.

Первым делом следовало остановить кровотечение. Она уселась поудобнее и задрала на Михеле рубаху, при этом непрерывно вздрагивая и от смущения отводя глаза – штаны на парне были спущены до самых башмаков. Нижняя юбка на ней заскорузла от крови, а на животе присохла к телу. Морщась, Ялка торопливо сбросила её, оторвала от юбки два волана и трясущимися пальцами разорвала их на полоски. Передавила рану пальцами, собралась с духом и рванула ножик на себя. Нож вышел удивительно легко; она чуть не упала, тут же поднялась, отбросила его и стала торопливо бинтовать как можно туже, прокладывая трут.

Михель не шевелился. Ялка кончила накладывать повязку, нагнулась и опять прислушалась, пытаясь уловить сердцебиение. Однако было тихо. Ялка вздрогнула, схватила парня за руку, нагнулась над его лицом и, замерев, нащупала губами губы. Дыханье было сбивчивым и еле уловимым, кожа стала влажной и холодной. Беловолосый умирал, теперь сомнений не осталось. То ли крови вытекло уж слишком много, то ли всё-таки злосчастный нож задел что-то важное. Так или иначе, парню оставалось жить часы, а может быть, минуты. Ялка с пугающей ясностью осознала это, и ей на плечи снова навалился страх. «Это я, я виновата, – сумбурно и назойливо вертелось у неё в голове. – Я же сама с ним пошла… Зачем? Зачем?! Уходить, надо уходить отсюда… Боже всемогущий, Пресвятая Богоматерь, спасите меня и помилуйте! Они повесят меня на фонаре или посадят в мешок и утопят в канале, если узнают… Нет, нет, бежать, скорей бежать!»

Она заметалась, расшвыривая сено, судорожно скомкала корсет и запихнула его в сумку, набросила кожушок прямо поверх рубашки и долго дёргалась, не попадая пуговицами в петли. Лишь теперь она поняла, как сильно успела замёрзнуть. Каково ж тогда должно было быть Михелю?

Она оглянулась. Закусила губу. Михелькин лежал совсем как живой, лишь кровь на сене и рубашке не давала обмануться. Теперь всё, что случилось, показалось девушке ужасным и нелепым. Всё равно ведь, так или иначе, он добился своего, зачем же нужно было бить ножом? Зачем? Зачем? Сколько ему лет? В сущности, ведь он ещё мальчишка. Сильный и красивый, да к тому же не дурак; у него, должно быть, уже было несколько девчонок – очень уж уверенно он ринулся в атаку. Так или иначе, хватятся его не скоро.

Сперва царила тишина, лишь каркали вороны на помойке, да ещё ужасно далеко, на другой окраине села угрюмо гавкала собака. Потом, почувствовав волненье человека, завозились свиньи за перегородкой и коровы в яслях. В любой момент на шум могли прийти из дома.

«Я ничего не соображала, – с непонятной отстранённостью подумала Ялка. – Совершенно ничего. Словно это даже и была не я».

Ей почему-то стало жарко. В голове возникло ощущение лёгкости и пустоты. Сама не понимая, что делает, она сбросила мешок и на негнущихся ногах подошла к лежащему Михелю. Опустилась на колени, положила ладонь ему на лоб.

«Я не хочу, – подумала она. – Боюсь, боюсь… Не хочу…»

Чувство было странное, чуждое и в то же время отчасти знакомое. Она вдруг вспомнила: нечто подобное она уже испытывала, когда травник приходил лечить её больного деда. Ялке показалось, будто за спиной её открылось что-то тёмное, бездонно-гулкое. По тихому сараю загуляли сухие шорохи ветров. Слюна стала вязкой и густой. Ялка сидела ни жива ни мертва, не находя в себе мужества оглянуться и затылком чуя пропасть позади себя. Из носа текло немилосердно, Ялка смертельно боялась чихнуть. Ей казалось, если она сдаст чуток назад, то просто ухнет в эту бездонную утробу пустоты. Свиньи вновь забеспокоились, сгрудились в кучу и забились в дальний угол, откуда тихо и испуганно повизгивали. Ладони девушки зудели, будто что-то тёплое стекало через руки. Горло резали слова. Ладонь сама легла поверх бинта на рану, девушка не выдержала и зашептала – быстро, горячо, сухими незнакомыми словами. Что-то вспоминалось из тогдашних наговоров травника, что-то было просто старыми словами утешения, а что-то приходило ниоткуда, странным ритмом напрягая губы и язык. Слова выпрыгивали сбивчиво, оставляя на губах солоноватый привкус, ладони девушки засветились. Только Ялка не смотрела вниз и вообще никуда не смотрела. Ей казалось, что её сейчас в сарае нет, как не было тогда, когда беднягу Михеля ударили ножом.

«Силы небесные! Я не знаю, что со мной! Но я не хочу, чтобы он умирал!!!»

Безмолвный крик ушёл и канул в никуда, невидимый мешок звенящей пустоты за её спиной сомкнулся, тёплое стало горячим. Тело под её руками дёрнулось и чуть заметно напряглось, и она скорее догадалась, чем почувствовала, что парнишка снова задышал. Нагнулась, не поверив собственным ушам. Сердце билось тихо, но отчётливо. Повязка под рубахой пропустила кровь, Ялка убрала руки и обессиленно опустилась на сено. Долго, пристально смотрела Михелю в лицо, не в силах шевельнуться, затем привстала, как смогла натянула на парня штаны и укрыла его своей последней шалью. После принялась собираться, уже без спешки и без суеты. Сил суетиться не было – Ялка никогда ещё не чувствовала себя такой избитой и измотанной. Она нашарила и завязала сумку, сунула ноги в башмаки и поплелась к дверям.

Остановилась на пороге.

– Прости меня, Михель, – устало проговорила она. – Прости, но мне надо идти. Мне всё равно не удалось бы оправдаться. Пусть… Пусть у тебя всё будет хорошо.

Ялка осторожно выглянула в щель меж досок – нет ли кого поблизости, и выскользнула прочь, закрывши за собою дверь.

* * *

Уже почти стемнело, когда двери старого сарая заскрипели, открываясь, и на пороге нарисовался тёмный и высокий силуэт человека. Мгновение он стоял так, словно прислушиваясь, потом шагнул вперёд. Сухое сено мягко и легко шуршало под ногами. Человек ступал уверенно, спокойно, будто днём. Остановился возле Михеля, присел и осторожно приподнял укрывавшую его шаль. Взял парня за запястье, хмыкнул и озадаченно потёр заросший подбородок. Его тонкие ловкие пальцы осторожно ощупали повязку, прошлись туда-сюда, затем легонько надавили. Михель застонал.

Человек уселся рядом, вытащил из кучи сена сухую травинку и бездумно принялся её жевать. Пригладил пятернёй всклокоченные волосы и снова хмыкнул. Покачал головой.

– Но не мог же я так ошибиться! – задумчиво пробормотал он. – Или всё-таки мог? Да нет, быть не может… Нет. Неужели я опоздал?

Он ещё с минуту так сидел и размышлял, глядя то на раненого, то на дверь, а то куда-то в угол, где ночная темнота казалась почему-то ещё более тёмной и холодной, чем была на самом деле, после чего встал, подобрал свой брошенный мешок и тут заметил рядом с ним какую-то замызганную тряпку. Нагнулся, поднял, развернул, стряхнул с неё приставшие соломинки. Поднёс к лицу. Нахмурился. Тряпка оказалась разодранной, в кровавых пятнах, нижней юбкой.

– Так, – проговорил он, бросил взгляд на перевязку, скомкал рваное полотнище и запихнул его в мешок. Привычно вскинул сумку на плечо и посмотрел на парня сверху вниз.

– Бред какой-то, – сказал он сам себе. Перекусил и выплюнул травинку, опять нахмурился, потёр ладонью лоб. – Ужели вправду опоздал? Однако… Хм! Всегда бы так опаздывать…

На сей раз это было сказано как бы с усмешкой, но при этом с ноткой одобрения. А в следующий миг человек вышел и растворился в темноте. «Так, так, – после недолгой паузы послышалось снаружи. – Ага… А это что?»

Шаги два раза шлёпнули по грязи, а затем исчезли, словно их и вовсе не было.

Свиньи за перегородкой сидели тише воды ниже травы.

* * *

Проклятая кладовка оказалась ветхой и дырявой. Сверху не капало, но в щели сквозило с улицы изрядно. За эту ночь Фриц основательно замёрз и для тепла навалил на себя всё тряпьё, которое нашёл, – сеть, старую кошму, тряпичный коврик, а со стороны стены нагромоздил мешки с луком. Мешки были тяжеленные, и Фриц едва не надорвался, их ворочая. Под вечер его вывели в нужник, потом обратно заперли, швырнув ему из милосердия горбушку хлеба и налив воды. Кружку Фридрих выхлебал в три глотка, но больше наливать ему не стали, опасаясь, что парень не сдержится ночью. И всё же отношение к нему заметно изменилось к лучшему. По-видимому, слова травника подействовали в защиту мальчишки. Во всяком случае, бить его больше не били. Несмотря на это, Фриц впал в уныние и разговаривать с хозяевами отказался наотрез.

Гром и молния, Лис был так близко! Если бы ему удалось поговорить с ним! Да что там поговорить – хотя бы пару слов сказать! Он бы понял. Он бы вспомнил Гюнтера из Гаммельна, наверняка бы вспомнил. И может, помог бы. А теперь…

Есть хотелось зверски. Горбушка твёрдостью напоминала камень для точила. К вечеру Фриц додумался провертеть в мешке дыру, достал и съел три луковицы подряд, после чего лук ему опротивел. Фриц мрачно грыз сухарь, кутался в овчину и пытался выглянуть наружу. В щель между неплотно пригнанными досками виднелись двор и часть дороги за воротами. О том, чтоб убежать, он и не помышлял – первая же попытка отодрать доску отозвалась таким ужасным скрежетом, что в кладовую тотчас явился сын хозяина (тот самый, с кулаками), и Фриц едва успел притвориться спящим. Прислужник с неодобрением покосился на продранные, сдвинутые мешки, но ничего не сказал и молча вышел, положив засов на место.

Фриц ёжился, пытаясь целиком вместиться в безрукавку, ложился так и этак, и в конце концов забылся тревожным сном. Ночь казалась бесконечной. Донимали страх и холод. Раз за разом Фридрих просыпался в поту – видение окровавленного тела раненого купца преследовало его даже во сне. Такого с ним доселе не случалось. Лишь теперь он в полной мере осознал, что чуть не стал свидетелем и соучастником убийства. Одна мысль об этом заставляла вздрагивать. Что с ним сделают? Какое наказание определит ему деревенский староста? А если это будет городской судья? А если эшевен? Удастся ли утаить от них, кто он и откуда?

Где его мама и сестра, наконец? Что с ними сделали?

Все эти мысли привели его в смятение и растерянность, Фриц не заметил, как стал тихо подвывать в холодной темноте, потом опять уснул.

Так продолжалось до утра.

Он пробудился с первым криком петуха и больше не смог заснуть. Ночь вымотала его до предела. Руки-ноги затекли, Фриц ворочался и ёрзал, разминая их и разгоняя кровь. На кухне стукала посуда, потянуло дымом – там хозяйка разжигала печь. Ступени лестницы над головой скрипели, гулко стучали шаги. Двор постепенно пробуждался. Двое возчиков, встревоженные происшествием, с утра решили поскорей продолжить путь и теперь сноровисто и быстро запрягали лошадей. Осеннее солнце разгоралось медленно, стоял туман. Прошла дворовая девчонка до колодца. Возвернулась. За дверями, очень близко, застучали ложки – в зале объявились посетители. Про мальчика будто забыли. Фридрих вознамерился уже напомнить о себе, но в этот миг на дворе возникла суета, послышался ослиный рёв и звон железа. Любопытство одержало верх, Фриц выглянул наружу и враз похолодел.

В первое мгновение ему показалось, что сбывается его самый страшный кошмар.

Потом, с ещё большим ужасом Фриц понял, что кошмар уже сбылся.

На постоялый двор въезжал отряд из пятерых солдат и двух монахов. Возглавлял его беломордый серый ослик, на котором со смиренным видом восседал брат Себастьян. Чуть позади, на серой в яблоках кобыле, ехал Мартин Киппер – пучеглазый и усатый десятник городской стражи, у которого мальчишка спёр кинжал. Четыре кнехта и молодой монах шли пешком. Навьюченная лошадь замыкала шествие. Впечатление было такое, что отряд всю ночь провёл в пути: все были грязными и усталыми, ослик с лошадью плелись понуро, не глядя пред собой. Копыта глухо топали в подмёрзшей утренней грязи.

Фриц дёрнулся и со всего размаху треснулся затылком об доску над головой. Зашипел от боли. Сразу притих и затравленно огляделся – не услышал ли кто? Никто не услышал. Желание выбраться из чулана пропало напрочь, даже в сортир перестало хотеться. Он сжался и забился в дальний угол маленькой кладовки, как будто его могли увидеть через стену. Оставалось уповать лишь на то, что слуги церкви не будут спрашивать о нём. Хотя как раз на это надежды не было. Для чего ещё они могли забраться в этакую даль, кроме как преследуя его?

Препоручив осла и лошадей заботам конюхов, солдаты прошествовали в корчму, потребовали пива, расплатились и расселись у камина. Монахи где-то задержались (Фридрих, во всяком случае, их не слышал, а видеть через дверь не мог – в отличие от стенок, та была сколочена добротно). Постояльцы приутихли, до мальчишки доносились только ругань и ворчание солдат. Фриц насторожился и прислушался, но все пятеро оказались испанцами, и он не понял ни слова. Немец, конечно, был из местных, но он предпочитал молчать. Немудрено, если учесть, что своё прозвище Киппер заработал от привычки то и дело опрокидывать на службе кружечку-другую в близлежащем кабаке.

Протопали шаги. За стойкой звякнуло. Фриц различил негромкий шорох, будто разворачивали бумагу, потом раздался голос брата Себастьяна.

– Pax vobiscum, сын мой.

Фриц закрыл глаза. Сглотнул. Мягкий кастильский выговор монаха делал его речь мелодичной, вкрадчивой и очень убедительной. И в то же время где-то в паузах между словами не звучал – угадывался призрак чуждого, чужого языка, острого, как сталь и звонкого, как часовая бронза. Фриц оцепенел от страха. Снова захотелось по нужде.

«Почему я раньше их не боялся? Ведь раньше я их не боялся… Почему?»

– Добрый день и вам, святой отец, – степенно поздоровался трактирщик, не радостно, но и без неприязни. Как ревностных католиков испанцев не жаловали, но кому же хочется навлечь на себя обвинение в ереси?

Костры имеют свойство разгораться быстро…

– Чего-нибудь закажете?

– Да. Пива и что-нибудь поесть. Мы проделали долгий путь и устали.

– Хотите здесь остановиться?

– Вполне возможно.

– Ага. – Пустая кружка стукнула о стойку. – Ага. – Зажурчала струйка. – Так что ж, подать обед или сначала поглядите комнаты?

– О, не сейчас. Потом. Попозже. Да и комнаты подождут. У меня к вам будет несколько вопросов.

Вновь зашуршало.

– Вам случалось видеть этого человека?

Фриц задался вопросом, что они делают. У него возникло впечатление, что все в трактире смотрят только на монаха и хозяина. На краткий миг ему представились все посетители корчмы, представились так ясно, словно он и в самом деле мог увидеть их сквозь двухдюймовые доски. Вот четверо солдат поджаривают пятки у огня, вот Киппер окунает в пиво рыжие усы, а вот монах с мальчишкой стоят у стойки и вертят чем-то у трактирщика под носом. Возчики в углу молчат, трое бродяг-богомольцев тоже притихли, и даже девка из прислуги, выскочившая с блюдом жареного мяса, замерла на полпути до стола. Кто-то кашлянул, и этот звук как выстрел прозвучал в нависшей тишине.

– Нет, – сказал трактирщик. – Никогда. А кто это?

Все посетители задвигались. Монах вздохнул.

– Взгляните внимательней, – попросил он. – Этот парень называет себя «Лис» и промышляет знахарством. Да, чуть не забыл – на рисунке это не видно, но волосы у него рыжие.

Фриц вздрогнул и беззвучно ахнул. Они разыскивали травника!

Напряжённая пауза длилась и длилась, и Фриц, без того не на шутку испуганный, замер, словно загнанный мышонок.

Они знают, куда он идёт, они знают, кого им искать, они знают, знают, знают!!!

– Нет, не видал, – повторил трактирщик.

Брат Себастьян немного помолчал, прежде чем продолжить.

– У вас, я слышал, вечером вчера произошёл довольно неприятный инцидент. Кого-то ранили.

– Обычная драка, – проговорил трактирщик с показным равнодушием. – Какой-то разбойник от безденежья подкараулил постояльца во дворе. Пырнул ножом и сбёг, поганец.

– Какой разбойник? Как его имя?

– Я не знаю, у его на роже не написано. Вон мешок его остался, гляньте, ежели хотите.

– Так, может быть… – вдруг подал голос парень из прислуги.

Подал и умолк, осёкшись.

– Я его не знаю, – повторил корчмарь с нажимом, будто ставя в разговоре жирную точку. – И этого, которого вы ищете, тоже.

Брат Себастьян опять вздохнул.

– Мы очень устали, – сказал он. – Мы ехали всю ночь. Нам необходимо выспаться, ибо дела, нас ждущие, потребуют от нас много сил. Я попрошу вас оказать нам небольшую услугу. Оставьте покамест этот листок у себя и показывайте всем, кто зайдёт в корчму. Быть может, кто-то опознает этого человека, в таком случае немедленно зовите нас, меня или Мартина.

Десятник что-то невнятно промычал, по-видимому, выражая полное своё согласие, и стукнул кружкой. Скрипнул краник. Зажурчало.

– Отчего нет? – ответствовал трактирщик. – Оставляйте, мне-то что… Только вот солдат ваших, думаю, придётся мне за кухней разместить, во флигеле. А то ведь комнатов на всех не хватит. Согласятся ли?

– Как скажете, – ответил монах. Голос его сделался бесцветен и устал. – На ваше усмотрение. Они протестовать не будут. Что касается комнат, нам с Томасом достаточно одной.

Томас (если он, конечно, был тут) за всё время разговора не проронил ни слова. Монах сказал негромко что-то по-испански, кнехты отозвались одобрительным ворчанием. Потом, похоже, Себастьян и Томас расправились с едой и удалились в предоставленную комнату. Девчонка-прислужница забегала с водой и простынями, Фридрих слышал её лёгкие шаги на лестнице, сбивчивое дыхание, стук деревянных башмаков и мягкое шуршание юбок. А вскоре солдаты насосались пива и тоже убрались. Из вновь пришедших в зале остался один лишь Киппер, да и тот, повинуясь зову бренной плоти, вскоре вышел и направился в нужник.

Послышались шаги. Дверь кладовки распахнулась так стремительно и неожиданно, что Фриц, который прижимался ухом к доскам, чуть не выпал наружу. Поднял взгляд.

Трактирщик стоял и смотрел на него сверху вниз. Посетители молчали.

– Вот что, парень, – произнёс корчмарь, понизив голос и косясь на полурастворённую входную дверь. – Что-то не нравится мне всё это. Ты знаешь, что… Ты уходи, пока тебя никто не видел. Понял?

Более подробных объяснений не требовалось. Фридрих торопливо закивал и двинулся к двери, пока корчмарь не передумал.

– Эй! Постой…

Парнишка замер, втягивая в плечи голову, обернулся. Хозяин изогнулся и шарил в складках фартука. Достал и выложил на стойку Вервольфа.

– Забери свою железку. Ещё увидят, хлопот не оберёшься. С этими испанцами не знаешь, чего ждать. Ну, что уставился? Дуй отсюда, и чтоб я тебя больше не видел!

Он умолк и отвернулся к бочкам, словно мальчишки здесь не было. Фриц сгрёб за пазуху кинжал и в этот миг увидел на стойке лист бумаги с нарисованным на нём портретом. Фриц задохнулся. Догадка была ослепительна.

Травник!

Так значит, вот что за бумагу Себастьян показывал трактирщику!

Все посетители смотрели в стороны, упорно не желая мальчишку замечать. Замирая от собственной наглости, Фридрих осторожно сгрёб за уголок бумажный лист, развернулся на пятках и выскочил вон.

Снаружи было холодно, свежо и сыро. В низком небе комьями клубились облака. Сложив бумагу вчетверо, Фриц торопливо запихал получившийся квадратик под рубаху и зашагал вперёд. Грязь уже оттаяла, ноги скользили и разъезжались. Он обошёл большую лужу и уже почти достиг ворот, как вдруг за спиною скрипнула раздолбанная дверь сортира.

– Эй, парень! – удивлённо прозвучало сзади.

Фриц ускорил шаг и закусил губу.

– Парень!

«Не оглядываться… нельзя оглядываться… нельзя…»

Оглянулся.

Солдат изменился в лице.

– Стой… Стой!!!

Грязь за спиной зачавкала, как добрый боровок, которому налили целый чан ботвиньи, Фридрих вскрикнул раненым зайчонком, подскочил и припустил во все лопатки. Казалось, ещё миг – и Киппер его сцапает, но тут позади громко плюхнуло, взлетели в воздух потревоженные куры, и тишину разорвала отборнейшая брань.

Фриц летел, не чуя под собою ног. Стена деревьев быстро приближалась.

* * *

Выйдя за околицу и прошагав примерно полверсты, Ялка свернула и углубилась в лес; она всё время опасалась, что Михеля могут обнаружить, и тогда за нею снарядят погоню. Вряд ли у селян были ловчие собаки – деревня была совершенно нищая, но если оставаться на дороге, её могли поймать довольно быстро. Лес был заросший, непрореженный и вполне мог спрятать путника до темноты. Однако вскорости стемнело окончательно, тропинка под ногами потерялась, и Ялке ничего не оставалось, кроме как искать очередное место для ночлега.

Выбравшись из хлева, Ялка первым делом осмотрела себя с ног до головы, не обнаружила нигде ни пятнышка крови и на короткое мгновение успокоилась. Под глазом, конечно, будет синяк, но это чепуха.

И вдруг она замерла, будто её ударили. Приподняла подол. Кожу на коленках и на бёдрах стягивала высохшая кровь. Ей внезапно захотелось вымыться. Захотелось страшно, дико, до тошнорвотного позыва. Вымыться, вымыться… Всё равно как и всё равно где. Лодочников девушка не опасалась, но канал остался в стороне. Она вспомнила, как вытиралась снятой юбкой, оттирая кровь и… и…

И… что?

Тепло и мокро… Мокро и тепло…

Она сглотнула, прислонилась к дереву.

Не кровь. Присохшая на животе рубаха… юбка…

Он… он… Михель…

Он успел?

Успел или нет?

Ялке сделалось дурно, она чуть не опустилась прямо на землю. Тётка часто предостерегала Ялку и её сводных сестёр о том, что первая беременность у девочек схватывается намертво и очень быстро, и всякий раз напоминала, чтобы те вели себя с парнями осторожнее. И вот…

Убитая своими мыслями, Ялка встала и снова побрела, уже не думая, силясь сообразить, когда у неё закончились месячные и откуда следует вести отсчёт опасных дней. Выходило, что могло быть и так, и этак. Ялка шла, готовая возроптать на господа, который создал её женщиной и тем обрёк на эту жуткую неопределённость. Почему, ну почему мужчинам так везёт? Почему одни всё переносят без последствий, а другим приходится расплачиваться за минуты удовольствия месяцами ожидания и родовыми муками? Да и полно! Было ли оно, удовольствие? Ялка задалась этим вопросом и в тот же миг почувствовала, как краска стыда приливает к щекам, вспомнила жар в груди и ниже и свою покорную беспомощность, когда Михелькин мягко, но уверенно подталкивал её на сеновал.

Она хотела этого! Хотела и боялась. Боялась – и хотела. И страх в итоге сделал так, что ей ничего не удалось почувствовать по-настоящему, а после сунул ей под руку рукоять ножа.

Страх…

Ей было плохо. По-настоящему плохо и страшно.

В голове шумело. Сухой валежник раздражающе хрустел, ветви деревьев цеплялись за волосы. Временами ей казалось, что мешок за плечами начинает жить собственной жизнью, что он шевелится, становится то тяжелей, то легче, тянет книзу и назад. Потом она перестала обращать на это внимание. В голове царили сумбур и кавардак. Она брела, с трудом переставляя ноги, то и дело натыкаясь на завалы бурелома. Проклятые башмаки всё время сваливались, всё тело болело. Потом она услышала звук льющейся воды, и путь ей пересёк ручей. Вода была холодная и пахла хвоей. Ялка торопливо напилась и умыла лицо. Опять мелькнула мысль вымыться, но она осадила себя – сначала следовало развести костёр. Ночь помаленьку делалась холодной. Сил идти больше не было. Рассудив, что отошла она достаточно, Ялка спустилась ниже по течению, обустроила себе насест в тени огромной ели и принялась собирать хворост. Потом стянула с плеч мешок и стала искать огниво. Искала долго. Но огнива не было. Потом она вспомнила, как бинтовала рану Михелю, прокладывала трут… Должно быть, огниво она выронила там.

Ялка отложила мешок и привалилась к дереву.

Мороз крепчал. Ногам становилось уже совсем холодно. Она нашарила корсет, но надевать его не стала – при одной мысли, что придётся снимать кожушок, начинал бить озноб. «Пускай, – подумала она с каким-то равнодушием. – Пускай я замёрзну. Я устала. Я боюсь. Я больше не хочу. Всё и так слишком плохо, чтобы делать ещё хуже. Я останусь здесь, так будет лучше. Всё равно мне не найти его, не угадать. Он не приходит к больным, как не приходит и к здоровым. Он приходит только к тем, кого может спасти… только он».

Только он.

Мысль эта, ясная и странная своей понятностью, ещё недавно заставила бы Ялку ахнуть, но теперь она подумала об этом как о чём-то малозначащем. Она скоро замёрзнет. Без огня она не досидит до утра. Надо было двигаться, но двигаться ей больше не хотелось.

– Вот и всё, – пробормотала Ялка непослушными губами и в изнеможении откинулась к древесному стволу. – Летела кукушка, да мимо гнезда. Летела кукушка… не зная куда…