Текст книги "Чертовы пальцы (сборник)"

Песня кончилась, почти без перерыва началась следующая. Она оказалась гораздо более агрессивной: сыпались сплошным потоком барабанные дроби, а гитары уже не пели, но рычали, злобно и напористо. Кроме того, вскоре появился вокал, хриплый, яростный, полный ненависти, похожий на собачий лай. Не выдержав, Симагин, не привычный к такой экстремальной экспрессии, снял наушники.

Вокруг было темно. Он заслушался и не заметил, как сумерки превратились в ночь. Рядом на скамейке лежал пустой пакет из-под чипсов, а в бутылке напитка осталось всего на пару глотков. Вот, блин, сколько же длилась эта песня?!

Лешка посмотрел на экран мобильника. 20:12. Не может быть! Ему казалось, что он провел здесь всего несколько минут, а на самом деле прошло уже больше четырех часов. Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного. Яростно матерясь, Лешка вытащил из кармана свой собственный сотовый. Те же цифры. Почти четверть девятого. Он снова ругнулся и, спрыгнув с лавки, решительно зашагал по дорожке в сторону ворот. Из всех фонарей, стоявших вдоль тропинки, горели лишь два, но ему это особенно не мешало.

Пройдя около половины пути до бетонных фигурных столбов, служащих воротами парка, Симагин понял, что забыл выключить музыку – она так и шумела в болтающихся вокруг шеи наушниках. Он остановился, чуть наклонился, чтобы в свете ближайшего фонаря рассмотреть экран мобильника, но тут краем глаза заметил какое-то смазанное, едва уловимое движение впереди. Он резко поднял голову. На самом краю желтого круга под фонарем стояла высокая черная фигура. Мгновением позже она скользнула во мрак и растворилась в нем совершенно бесшумно, не оставив после себя ни шороха листвы под ногами, ни шелеста одежды.

– Эй! – сказал Симагин, чувствуя, как растет ледяной комок в солнечном сплетении. – Эй, ты! Я тебя видел!

Ответом ему была тишина, только казалось, будто музыка все еще звучит где-то рядом, едва слышно пульсирует жестким, напряженным ритмом. Парк вокруг замер, затаился, укрывшись темнотой, спрятав под ней свои тайны и секреты. Может, показалось? Качнулась какая-нибудь ветка, вот и получилась странная тень, похожая на человека.

Симагин осторожно продолжил свой путь. Глупое сердце тяжело трепыхалось в груди. До ворот оставалось всего ничего, в обычной ситуации он преодолел бы это расстояние меньше чем за минуту, но сейчас каждый шаг давался с трудом и длился, казалось, чертовски долго. Дыхание стало слишком громким, кровь стучала в ушах, заглушая все внешние звуки, глаза напряженно таращились в окружающую темноту, вновь и вновь возвращаясь к конусу тусклого света под фонарем.

Он уже почти добрался до его границы, когда внезапно увидел их – словно бы пелена спала с его взгляда, ведь они не двигались, просто стояли во мраке, совсем рядом, поджидая его. Не дышали и не издавали ни звука. Их было четверо или пятеро. Мальчик успел разглядеть лишь бледные вытянутые лица, пустые, без глаз и ртов, но увитые черными, расползающимися трещинами.

Ближайшее из существ нагнулось, протянув правую руку к Лешке. Тот с воплем отпрянул от белых пальцев, бросился бежать прочь по тропинке в глубь парка, не раздумывая над направлением. Неважно куда, главное – не споткнуться, не упасть, не дать им настигнуть себя.

Мимо мелькали кусты, подошвы скользили в слипшейся листве, в редких лужах сверкали отражения фонарей. Симагин не знал, преследовали его или нет, он не слышал ничего, кроме собственного топота, а обернуться боялся. Мыслей почти не было, все вытеснил страх, густой, как наступающая ночь, черный, как трещины вместо лиц. Даже кричать Лешке не хватало сил, он лишь хватал ртом воздух и надеялся не упасть.

Вот тропа под ногами оборвалась – он вылетел на обширную круглую площадку, которой никогда раньше не видел в этом парке. Стояли полукругом фонари, но только один из них едва горел, кое-как освещая грязный ковер из мертвых листьев. Лешка рванул было через площадку напрямик, но тут вдруг палая листва расступилась, выпуская ему навстречу тощие руки, и он отшатнулся, замер, не в силах поверить своим глазам.

Из глубины поднималась его бабушка. В том самом зеленом платье, в котором ее похоронили. Седые волосы до земли. Кожа цвета пыли, покрытая темными пятнами. Нижняя челюсть подвязана темной тряпицей. Бабушка тянула к нему руки, а он, сжав зубы, смотрел, как осыпаются с нее гнилые листья, как она приближается, завороженно следил за резкими, дергаными движениями, похожими на содрогания оторванных паучьих лапок.

Потом, опомнившись, Симагин обернулся – безликие стояли позади, всего в нескольких метрах, полностью перекрывая ему все возможные пути спасения. Равнодушные, неподвижные. Наблюдали. Затем и загнали его сюда.

Лешка заплакал. Неожиданно для самого себя. Зарыдал в голос от всего сразу: от отчаяния, от ужаса, от одиночества. Здесь, в этом уродливом, темном, почти не настоящем месте, можно было не опасаться, что кто-то из корешей увидит и засмеется. Он упал на асфальт, завыл, судорожно всхлипывая и размазывая слезы с грязью по лицу мокрыми ладонями. То, что когда-то умерло его бабушкой, сейчас делало шаг за шагом, остервенело царапая отросшими желтыми ногтями повязку под подбородком.

Может, она хотела говорить?

– Бабуля! – крикнул Лешка сквозь слезы. – Бабуля, это я!

Она уже нависала над ним, перекошенная, нелепая, кривая, словно высохшее дерево, словно сгнившая виселица. С влажным треском поддалась ткань повязки, и нижняя челюсть обвисла, разрывая кожу щек. Из ставшего неимоверно огромным черного беззубого рта посыпалась земля. Бабушка наклонилась, а Леша Симагин, закрыв глаза руками, продолжал повторять:

– Бабуль, это же я, это же я, я… – но когда сморщенные ледяные губы коснулись его, сорвался на визг. А те, у кого больше не было ни лиц, ни имен, стояли вокруг и смотрели, как она пожирает его. Ждали своей очереди.

9

Лицедей видел сон, уродливый, жуткий сон, сплетенный из нескольких ярких полотен. Он был на каждом из них. Одновременно. Параллельно. Реальности перетекали одна в другую, сливались, расходились, наполнялись болью. В одной из них он стоял на темной улице перед массивным казенным зданием. Удушливым желтым светом горели фонари и некоторые окна, но их сил не хватало, чтобы хоть немного разогнать плотный, тяжелый мрак. Однако надпись на стене ему было прекрасно видно. Теперь она стала больше, значительно больше, чем в последнюю их встречу, и все росла. Корявые, мертвые, словно высохшие ветви, едва читаемые буквы расползались по серой стене волнами беспрерывно шевелящихся линий-щупалец. Все, что попадалось им на пути, они наполняли тьмой – окна, трещины, выбоины.

Лицедей с ужасом увидел, как те немногие окна, в которых горел свет, тут же гасли, стоило этой гадости проникнуть внутрь. Что происходило с теми, кто находился внутри, он не знал. И не хотел знать. Но его, разумеется, не спрашивали.

В одном из погасших окон на четвертом этаже появилась смутно различимая фигура. Судя по широким плечам и шляпе – мужчина. Лицо на таком расстоянии рассмотреть было невозможно, оно казалось сплошным белым пятном.

– Эй – крикнул Лицедей. – Что там у вас?!

Фигура резко нагнулась вперед, переваливаясь через подоконник. Шляпа сорвалась с головы и полетела вниз. Но, вместо того чтобы в соответствии со всеми законами физики последовать за ней, ее владелец уперся ладонями в стену, резко вытянул наружу ноги и пополз вниз по стене, словно огромная ящерица. Лицедея чуть не стошнило от этого зрелища – настолько нечеловеческими были движения существа на стене, настолько противоестественно выглядели они, производимые телом обычного мужчины в деловом костюме. Следом из окна выкарабкалась еще одна похожая тварь, массивней первой, в потрепанном домашнем халате. Эта полезла по стене вверх, в сторону крыши.

В то же самое время – не то видение, не то воспоминание. Покосившийся серый забор, наполовину утонувший в зарослях крапивы. Деревянный столб, для устойчивости привязанный к бетонной свае. На нем – криво приклеенная афиша. Явно самодельная – обычный альбомный листок с неровно напечатанным объявлением: «ЧЕРТОВЫ ПАЛЬЦЫ». Дата и время. И адрес. Он коснулся пальцами запыленной бумаги. Как же давно это было.

Охваченные огнем коридоры, мечущиеся тени, крики, тошнотворный смрад горящей плоти. Выложенный кафелем пол под ногами, в руках – защитные обереги. Далекий хохот, различимый даже сквозь треск ломающихся перекрытий. Топор, бьющийся у стены в конвульсиях, зажимающий ладонями разорванное горло. Пять обнаженных тел извиваются в дикой, чудовищной пляске среди кровавых луж и перевернутых инвалидных кресел. Вскинутые тощие руки, кривые багровые пятна на белой коже. Сила льется сплошным, непрекращающимся потоком, от ее избытка рябит в глазах, перехватывает дыхание. Еще атака. Корень падает, катается по полу, визжит от боли. Его кости выбираются наружу сквозь мышцы и кожу. Каждая по отдельности. Не смотреть! Вперед! Пламя! Сплошная стена пламени…

Но вот он уже был в тамбуре, и вокруг висел в воздухе синий сигаретный дым. Мелькала за окном чернота, а среди окурков в углу лежал, свернувшись калачиком, пьяный старик.

Толкнув дверь, Лицедей вошел в вагон – и хотя народа было много, сразу увидел Клима Грачева, старшего из братьев. Единственное свободное место находилось рядом с ним. Удивляясь своему равнодушию, Лицедей сел и спросил, сам не понимая зачем:

– Как ты?

Грачев пожал плечами:

– Ничего особенного. Привыкнуть можно ко всему.

– Ты мертв?

Он невесело усмехнулся:

– А сам как считаешь? Или так не похоже? Показать шов от вскрытия?

– Нет, не нужно, я верю.

Клим несколько минут молчал, а потом вдруг засмеялся.

– Ты чего? – удивился Лицедей.

– Говоришь, веришь? Да ни хрена ты не веришь! Так ведь?

Грачев широко улыбнулся, на мгновение показалось, что его зубы стали гораздо острее, чем им положено быть.

– Все дело в оси координат, – сказал он.

– Не понял.

– Смерть – это точка ноль.

– Ноль?

– Ноль – это ноль, иначе не скажешь. Начало и конец отсчета. Ни смысла, ни потенциала, ни красоты, ни зла. Там сходятся все плюсы и минусы, все единицы исчисления. Ничего, совсем ни хрена – там даже пустоты нет. А мы там!

– Кто? Вы с братьями?

– Мы там! Почему-то мы не миновали ее, как все, почему-то застыли точно посередине графика, – бормотал Грачев, отвернувшись к окну. – Это аномалия, отклонение от нормы, какая-то патология в существовании. Мы ждем, ты же знаешь. Мы стремимся к своей цели, мы готовим кое-что. Мы ничего не забыли.

– Пожалуйста… – начал Лицедей.

Клим повернулся к нему. Из глаз его текла кровь. Лицедей было отпрянул, но сумел вовремя взять себя в руки. Мертвый враг не собирался причинять ему вреда. Он просто смотрел на него истекающими кровью глазами и улыбался жуткой волчьей улыбкой.

– Запомни главное, – прошептал Клим и огляделся, словно опасаясь, что кто-то из пассажиров может их подслушать. – Мы там по своей воле.

– Что вас удерживает?

– Книга! Гримуар – это шифр, это наш ключ. Слово всегда служило средством связи между мирами. Словом мертвые общаются с живыми. Пока еще не поздно, пока еще есть время.

Клим замолчал, вновь отвернулся к окну.

– Думаю, тебе нужно уйти, – сказал он через некоторое время, все так же глядя в темноту за стеклом.

– Почему?

– Ну, билета у тебя нет, а сюда идет контролер. Лучше ему не попадайся.

Лицедей выглянул в проход. От дверей тамбура медленно двигался тот самый старик, который раньше лежал там спящим. Только теперь он почти задевал головой потолок вагона. Длинные, спичечно-тонкие руки опирались на края сидений, спутанная седая борода свисала до пола.

– Как мне отсюда выбраться? – спросил Лицедей Грачева.

Тот развел руками:

– Как обычно выбираются из поезда? Через двери.

Лицедей поднялся. Старик тут же уставился на него и, забормотав что-то невнятное своим беззубым ртом, ускорил шаг.

– Извините, – сказал ему Лицедей и побежал по проходу. Старик рванулся следом. Он не кричал, не ругался, только шамкал что-то. Его тощие морщинистые руки замелькали в воздухе, задевая за стены и потолок, – казалось, они могут изгибаться как угодно. Холодные пальцы впились беглецу в плечо, но он вырвался, выбежал в тамбур.

Здесь вился ледяной ночной ветер – обе двери были открыты. Лицедей, не раздумывая, прыгнул в правую – и краем глаза еще успел увидеть, как из вагона в тамбур вваливается лавина тонких извивающихся рук.

Но там, снаружи, в темноте, не оказалось ничего, на что можно было бы приземлиться. Ни земли, ни усыпанного гравием склона – никакой опоры. Нечто подобное иногда снилось ему в детстве: ты прыгаешь куда-то, но неожиданно понимаешь, что под тобой разверзается бездна, и падаешь, падаешь, мучимый ужасом, сжимающим острыми когтями твое дыхание.

И одновременно с этим падением, уместившимся в вечности мгновения, другое воспоминание, пронзительно-обжигающее. Вино. Кажется, все вокруг танцует, кружится в сумасшедшем водовороте. А он в самом центре этого водоворота пьет вино прямо из бутылки, запрокинув голову, – большими, быстрыми глотками. Оно терпкое и приятное на вкус. Опустевшая бутылка падает на пол, разлетается множеством мелких осколков. Лицедей смеется и поворачивается к барной стойке. Теперь за ней – демон, беспрерывно скалящий в улыбке множество острых зубов. Он кидает ему новую бутылку, рука с легкостью ловит ее. Легкость – вот ключевое слово. Ни памяти, ни надежд, ни вчера, ни завтра. Пустота. Небытие. Одна-единственная ночь, и одна-единственная бутылка из зеленого стекла, наполненная кроваво-красным нектаром безумия.

Но все же он по-прежнему был там, на пустой улице, перед домом, весь фасад которого занимала теперь отвратительная надпись, а из окон выползали твари, бывшие некогда людьми, – в костюмах, майках, халатах, некоторые совсем без одежды. Белые тела словно бы светились в темноте, а от того, насколько беззвучно они двигались, к горлу подступала тошнота. Лицедей не мог оторваться от этого уродливого зрелища, хотя прекрасно понимал: рано или поздно кто-нибудь из них заметит его, и тогда придется снова убегать, потому что луна стала слишком уж яркой.

10

Идти в школу не хотелось катастрофически. Но после вчерашней трепки, которую мать задала ему за перепачканные джинсы, порванную куртку и потерянный мобильник, оставаться дома хотелось еще меньше. Вадик брел по сырому тротуару, размышляя о том, что нужно все менять. Кардинально, как говорят в новостях. Именно так. Не терпеть, не подстраиваться, не стараться угодить всем вокруг, нет – кардинально менять. Как именно это сделать, он не представлял. Почему-то вертелась в голове мысль об американских школьниках, устраивающих стрельбу в своих школах, – об этом тоже говорили по телевизору. Но ведь у него не было оружия. И у отца не было, если не считать тяжелого ремня, которым он время от времени грозил своему неправильному сыну. Прийти в школу с ремнем, устроить массовую порку? Вадик улыбнулся. Ему представились репортажи новостей, растерянный корреспондент, торопливо рассказывающий в микрофон о случившемся, и ползущий внизу экрана текст: «САМАЯ УЖАСНАЯ ПОРКА ЗА ВСЮ ИСТОРИЮ ШКОЛЫ». Получилось бы неплохо.

Нужно уезжать, вдруг решил он. Мысль эта, взявшись словно бы ниоткуда, призывно засверкала миллионом ярких огней. Сбежать из дома. Только этим способом можно избавиться от опостылевших школы и семьи одним махом. Уехать в Москву, к двоюродному брату Семену. Само собой, его быстро найдут, но хотя бы какое-то время он будет свободен. Вадик, все еще улыбаясь, представил себе, как мечется по квартире, не находя себе места, мать, как жалеет о всех тех выволочках, которые устраивала ему. Представил отца, тоже беспокойно шагающего из угла в угол. Ремень проклят, выброшен в мусорное ведро. Но поздно, слишком поздно!

Учителя в классе рассказывают о том, как ведутся поиски без вести пропавшего ученика, а сами сокрушаются, что довели беднягу своим отношением к нему. Симагина вызывают к директору и, выяснив все подробности драки, ставят – обязательно – на учет в милицию. Симагин рыдает в голос, умоляет простить его, но это бесполезно. Никто даже не смотрит на него, все думают совсем о другом мальчике.

От сладостных мечтаний Вадика отвлек окрик:

– Э, погоди! Остановись!

Сжав кулаки и приготовившись отбиваться, Вадик резко обернулся. Но это оказался всего лишь Денис Лопатин. Мальчики пошли рядом, не говоря ни слова. Наконец Денис, переведя дух, пробормотал:

– Почти от самого универмага тебя догоняю, ну ты быстрый.

Вадик только хмыкнул в ответ.

Денис покачал головой:

– Не парься. Просто не надо было с ними связываться. Сам знаешь, эти уроды по-честному не могут.

Вадик молчал. Губы его предательски дрожали.

– Да ладно тебе! – не унимался попутчик. – С кем не бывает! Ну, что ты? Меня вон в прошлом году весной тоже измудохали, ничего, живой, здоровый.

Вадик наконец нашел в себе силы задать тот единственный вопрос, который мучил его уже целые сутки. Он сдержал рвущиеся на свободу слезы, но с дрожью в голосе справиться не сумел:

– Почему ты не пришел?

Денис тяжело вздохнул:

– Меня задержали, не получилось.

– Где задержали?

– Да класнуха нас всех после уроков оставила. Я тебе пытался дозвониться, а ты трубку не брал!

– Я мобильник посеял.

– Ну, значит, надо было тогда меня дождаться.

Вадик пожал плечами:

– Они бы сказали, что я ссыкун.

– Да ну хрен бы с ними! Можно подумать, они сами не ссыкуны, втроем на одного!

– Если бы я не пришел или стал ждать тебя, не было бы никаких «втроем на одного». Они ведь тоже не собирались долго там торчать. Просто сказали бы, что я трус, и все. Лучше уж по морде пару раз получить.

Денис тяжело вздохнул. С этим аргументом спорить он не мог.

– Ладно, не грузись. Бывает и хуже, но реже.

– Сильно реже.

– Что собираешься теперь делать?

– Забью еще одну стрелку.

– Он откажется. Точно говорю. Отбрешется как-нибудь.

– Тогда я про… – Вадик сжал зубы и часто заморгал. Справившись с подступившими слезами, он попробовал снова: – Тогда я просто дам этому козлу в зубы прямо в коридоре. Посмотрим, что будет.

Денис вздохнул:

– Да ничего особенного не будет. Он тебе тоже даст, вы начнете махаться, а потом какой-нибудь учитель вас растащит. Если попадется добрый, то просто облает, а если злой, то отведет к директору. И все, тогда полный капец. Родителей вызовут.

– Хрен с ними, пусть вызывают, – Вадик махнул рукой. – Я ни в чем не виноват.

– А это никого не волнует. Взрослым насрать, кто виноват. Их волнует только твой разбитый нос.

Вадик ничего не ответил. Он думал о своей матери, которую вчера совсем не интересовали ни его нос, ни распухшая скула, ни разбитая губа. Джинсы, куртка и телефон – вот от чего она пришла в ярость, вот от чего она действительно разволновалась. Пожалуй, стоит все-таки начать еще одну драку. Просто посмотреть на ее реакцию. Просто убедиться, что ей сраный мобильник важнее сына.

Они миновали старый парк и, перейдя через перекресток, вышли на финишную прямую: впереди оставались два ряда гаражей, за которыми уже возвышалось серое здание школы, окруженное тополями. Со всех сторон к нему стекались дети, поодиночке и группами, некоторых первоклассников вели за руки мамы, выглядевшие одинаково грустными и усталыми. До первого звонка оставалось чуть больше десяти минут.

Вадик, которому боль в разбитой губе не давала даже на несколько секунд отвлечься от мыслей о вчерашних неприятностях, продолжал размышлять о побеге. Эта идея нравилась ему все больше и больше. Здесь ему нечего делать, это точно. Нечего ловить. Дальше станет только хуже. Потому что все время становится хуже. Так уж складывается жизнь. Ты или принимаешь важные решения, а потом следуешь им, или остаешься плыть по течению, а оно разбивает тебя о камни.

Мальчишки поднялись по ступеням крыльца, вошли в вестибюль, нырнули в ежедневный водоворот голосов, смеха, плача, топота, тесноты. К тому времени, как им удалось, прокладывая себе путь сквозь столпившихся третьеклассников, добраться до дверей раздевалки, тысячи проблем и новостей обрушились на них. Один пацан попался, когда подглядывал за девчонками в раздевалке через дырку в стене. Математичка нежданно-негаданно дала контрольный тест в параллельном классе. С четырьмя вариантами! Физрук обещал, что до конца этой недели все сдадут норматив по бегу. Леша Симагин сбежал из дома.

– Что? – встрепенулся Вадик и повернулся к толстяку из параллельного, который уже начал рассказывать о том, как вчера его брат притащил в школу целую пачку порножурналов.

– Целую пачку! – радостно повторил толстяк. – Десять штук.

– Нет, про Симагина.

– А. Он пропал куда-то. Домой не пришел ночевать. Говорят, сбежал от папаши. Вон, на доске объявление висит рядом с расписанием. Всех, кто что-то знает, просят немедленно подойти в учительскую. А тебе-то какая разница?

– Да просто так, забей, – отмахнулся Вадик и, отвернувшись от толстяка, процедил: – Опередил, сука.