Текст книги "Психология интеллекта и одаренности"

Еще один пласт смысла в двухполюсной теории мышления Пономарева открывается при включении ее в контекст развития психологической теории мышления, которое происходило с середины XIX в. в различных странах Европы и Северной Америки.

Первую психологическую теорию мышления предложили ассоцианисты, представившие опыт в виде множества элементов и образованных из них идей, которые являются комбинациями этих элементов. Мышление в таком случае – это создание новой комбинации элементов. Каким образом создаются эти комбинации? Ассоцианисты изображали решение задач как нахождение промежуточного звена между двумя представлениями, именно благодаря этому в мышлении возникает новое: отдельные до этого элементы становятся связанными.

Представим, что дана задача: подобрать родовое понятие к слову «немец». С позиции ассоцианизма эта задача решается в результате того, что актуализируются понятия, связанные со словом «немец», и все родовые понятия. На пересечении этих кругов находится понятие «германец», оно оказывается наиболее активным и всплывает в сознании как ответ на задачу. Конечно, это очень примитивный случай, но, основываясь на том же принципе, можно пойти дальше, к более сложным задачам.

Большим достижением ассоцианизма была первая в истории науки попытка построить гипотетический механизм, который был бы способен объяснить протекание процессов мышления. Фактически это была попытка претворить в жизнь мечту Г. Лейбница о машине, которая осуществляла бы мыслительные операции.

Ассоцианизм ухватил очень важную сторону мышления, недаром и сегодня неоассоцианистские теории в виде сетевых моделей являются важной частью психологии, в том числе психологии творчества. Однако ассоцианистская теория не может быть теорией всего мышления, на что указала разрушительная критика, прозвучавшая в 1920–1930 годах.

О. Зельц использует приведенный выше пример с родовым понятием к слову «немец» и показывает, что ответ «пруссак», связанный со словом «немец» и являющийся родовым понятием по отношению, например, к «рейнландцу», будет обладать не меньшей силы ассоциацией, чем правильное решение – «германец» (Зельц, 1980).

Критика показывает, что ассоцианизм не способен объяснить целый ряд феноменов мышления, а именно:

• целенаправленность мыслительного процесса;

• отбор некоторых из сгенерированных решений задачи в качестве разумных;

• понимание набора репрезентативных элементов как структуры, а не просто суммы частей.

В переводе на термины Пономарева это означает, что ассоциативный механизм не способен осуществлять функции логического полюса, составлять основу эксплицитного знания. Напротив, интуиция, скорее всего, основана на ассоциативных механизмах. Она работает помимо сознательной цели и, по-видимому, также не дает нового структурного знания. Только, по Пономареву, интуиция – не вся психика, а лишь ее часть. Поэтому ассоциативный механизм должен занять очень специальное, побочное место – там, где опыт формируется и актуализируется в стороне от сознательной цели.

Интересно, что теория Пономарева включает ассоцианизм и последующее структурное направление, боровшееся с ассоцианизмом, по гегелевскому принципу «тезис-антитезис-синтез». Ассоцианистские идеи фактически занимают у него место у одного из полюсов – интуитивного (получая при этом существенные добавления), а у другого полюса – логического – располагаются механизмы, описанные в структурном направлении.

Развитие структурного направления в психологии мышления связано с деятельностью ряда немецких психологических школ, в первую очередь – Вюрцбургской и Берлинской. Приверженцев той и другой в американской традиции с некоторым снобизмом Нового Света называют гештальтистами, однако и в плане идейного развития, и в человеческом отношении между ними много различий.

Вюрцбуржцы, возглавлявшиеся учеником В. Вундта О. Кюльпе, с самого начала специализировались по экспериментальному анализу мышления и с применением интроспекции установили наличие «безо́бразных» элементов мысли, среди которых важно отметить «детерминирующую тенденцию», т. е. особое состояние сознания, благодаря которому на основании поставленной задачи происходит актуализация новых элементов. Таким образом, уже в ранних работах Вюрцбургской школы в психологию мышления приходит понятие цели. В поздних работах этой школы, точнее – идейно близкого к ней Зельца (получившего профессорскую должность в Бадене, а перед этим учившегося и работавшего в Мюнхене, Бонне и даже Берлине, но не Вюрцбурге), эти феномены были описаны в терминах механизма.

Для Берлинской психологической школы мышление не было основным предметом исследований. Школа была основана К. Штумпфом, а название «гештальтизм» приобрела благодаря работам великолепной четверки его учеников – В. Келеру, М. Вертхаймеру, К. Коффке и К. Левину. «Дедушка гештальтпсихологии» Штумпф учился у Ф. Брентано и Г. Лотце, был другом У. Джемса и соперником В. Вундта. В конечном счете основанный им Берлинский институт психологии превзошел по масштабности, известности и достижениям Лейпцигскую лабораторию Вундта. Наиболее известны работы Штумпфа по восприятию тонов, где уже присутствует идея целостности, обретшая завершенную форму после открытия Вертхаймером фи-движения.

Мышление, хотя и не было преобладающей темой берлинцев, все же постоянно оказывалось в круге их интересов. Оно стало предметом знаменитой работы Келера на приматах, а также – исследования Вертхаймера по решению силлогизмов. Все же кульминацией гештальтистского проникновения в сферу мышления по праву считаются труды младшего представителя берлинской школы К. Дункера.

Надо сказать, что в работе Дункера Зельц увидел заимствование своих идей. В одном из писем он советует одному из своих учеников: «Вам следует прочитать книгу Дункера по психологии продуктивного мышления. Его термины, по его собственному признанию, часто являются пересказом моих. Он остается близок ко мне, даже когда заявляет о расхождениях. Таким образом, очевидно, что вся моя работа, кое-где в разбавленном виде, взята на вооружение берлинцами. В целом он повел себя честно, но не послал мне книгу» (цит. по: Simon, 1999, p. 9).

Представляется, что спор о приоритете здесь довольно бессмыслен, поскольку обе школы из двух различных исходных точек пришли к общей конечной[14]14
  Во всех случаях несомненен вклад Дункера в разработку методов эмпирического исследования, особенно метода «рассуждения вслух». Кроме того, именно у него в наиболее последовательной форме прослежено развитие видения задачи испытуемым.


[Закрыть]. Для вюрцбуржцев исходной точкой была целенаправленность, а для берлинцев – структура. Сходятся же они к одному – именно структурный характер репрезентаций, т. е. наличие в них структурирующих связей между элементами, позволяет мышлению ставить и достигать цели, а также осуществлять критику, отбирать из предлагаемых решений разумные. При этом полемика между представителями этих школ не была редкостью: можно вспомнить выступление Левина против вюрцбуржца Н. Аха по поводу экспериментов последнего с сопоставлением силы ассоциативной связи и детерминирующей тенденции.

Интересную характеристику основному смыслу работы Зельца и Дункера дает Г. Саймон: «Центральное продвижение, которое Зельц совершил в нашем понимании процессов решения задач, связано с понятием „схематической антиципации“, которое он изобразил в виде структуры отношения aR?b, где a – данное понятие,?b – искомое понятие, а R – отношение (Aufgabe). Даны a и R, задача в том, чтобы найти адекватное b, например, если дано „кошка“ и отношение „рядоположности“, можно дать ответ „собака“ или „тигр“. В простейшей форме это просто „направленная ассоциация“ Ватта и Аха. Зельц же показал, как задачи в общем случае могут быть решены путем последовательной замены исходной антиципирующей схемы новыми, исходящими из a и R и приближающимися все больше и больше к искомому b. Логик бы мог сказать, что Зельц повторно открыл силу двухместного предиката и возможность его приложения к решению задач. Специалист по компьютерам мог бы сказать, что Зельц предвосхитил „списки описания“, или „списки свойств“, языков, работающих со списками. Психолог, исповедующий информационный подход, мог бы сказать, что он нашел основополагающую структуру анализа средств и целей, а тем самым – и эвристического поиска. В этом состоял основной ход мысли, которому Дункер научился у Зельца и который применил в своем собственном важном исследовании» (Simon, 1999, p. 10).

В терминах Пономарева, Зельц и Дункер дали описание работы целенаправленного, эксплицитного, логического механизма, который оперирует со структурами организованного знания.

Как же появляется новое знание в работе логического механизма? Дункер предложил следующий вариант. На основании целостного видения задачи субъект пытается найти ее решение. Например, в случае знаменитой задачи с Х-лучами[15]15
  Условия этой задачи: «Надо найти прием для уничтожения неоперируемой опухоли желудка такими лучами, которые при достаточной интенсивности разрушают органические ткани, при этом окружающие опухоль здоровые части тела не должны быть разрушены».


[Закрыть] это видение (или функциональное решение, в терминах самого Дункера) может заключаться в расчистке пути к опухоли от здоровых тканей. В этом случае решение будет состоять в том, чтобы подвести источник лучей через пищевод, хирургическим путем удалить стоящие на пути ткани или что-нибудь в этом роде.

Если видение задачи адекватно, она может быть решена. Однако даже если оно не адекватно, субъект извлекает из этого процесса пользу: он получает дополнительную информацию, на основании которой может изменить видение проблемы[16]16
  Эта идея Дункера стала основой введенной Рубинштейном концепции «анализа через синтез». Синтез, в терминах Рубинштейна, это целостный взгляд на задачу. Анализ отдельных элементов, т. е. их вычленение и рассмотрение связей, осуществляется через синтез, т. е. в свете целостного видения. Однако этот анализ в свою очередь приводит к открытию таких элементов и связей, которые стимулируют новый синтез. Любопытно, что термин «анализ через синтез» (analysis by synthesis) в 1970-х годах и независимо от советских работ возник в западной психологии (Линдсей, Норманн, 1974). Этот термин применялся в отношении восприятия, а не мышления, однако очевидно соответствие смысла в этих двух областях: «Описывая, как гипотезы выбираются и обрабатываются и как разные гипотезы взаимодействуют в сложных задачах, Дункер <…> предвосхитил то, что впоследствии было названо анализом через синтез» (Fisher, Stewart, 1999).


[Закрыть]. Получается своего рода «вечный двигатель» мышления. К сожалению, однако, вечные двигатели не работают не только в механике, но и в мышлении!

Механизм Дункера действительно может привести к решению, но только для специфического класса задач, не вполне творческих. Нужно, чтобы в процессе начальных попыток решения был обнаружен материал, который поможет создать новое видение задачи, т. е. задача должна, так сказать, содержать сама в себе подсказку для своего решения. Такие задачи, возможно, и существуют, но нет свидетельства даже о том, что к ним относятся задачи самого Дункера. Тот факт, что в процессе решения происходит изменение видения задачи, еще не является свидетельством, что это изменение – механизм решения.

В терминах Пономарева, скорее, следует предположить, что в процессе решения дункеровских задач субъект должен перемещаться между логикой и интуицией. Движения сверху – от видения задачи к вариантам ее решения – осуществляется работой логического механизма. Однако это движение обычно не приводит к немедленному успеху, и тогда в дело должна вступить интуиция. Интуиция выступает в роли «подсказчика снизу», который в удачных случаях дает материал, подвергаемый дальнейшей обработке и доводимый логическим механизмом до формы окончательного решения.

Другой интересной идеей гештальтистов был перенос понятия насыщения с перцептивных феноменов на интеллектуальные. Собственно феномен перцептивного насыщения был открыт гештальтистами. Если долго смотреть на двузначные изображения и не совершать специальных волевых усилий, то происходит периодическая смена видения: на передний план выходит то нижняя левая, то верхняя правая грань. В этом и состоит феномен насыщения: когнитивная система как бы устает от того или иного образа, пресыщается им и переходит в другое состояние. Аналогия с решением задач выглядит достаточно обещающей – возможно, человек в результате бесплодных попыток решения «пресыщается» своим видением задачи и становится склонным заменить его другим видением. На этом пути можно было бы объяснить, почему подсказка эффективна на определенных этапах решения задачи – нужно, чтобы решающий пресытился существующим у него видением.

Аналогия с более простыми перцептивными механизмами может быть весьма полезной при исследовании мышления. Еще Келер предложил нейрофизиологическое объяснение феномена насыщения. Позднее были проведены эмпирические исследования зависимости скорости смены видения от угла зрения на изображение и других переменных (Borsellino et al., 1982) и созданы более современные, в том числе – синергетические, модели стоящих за этим феноменом процессов (Хакен, 2001). Возможно, эти модели в духе идей Дункера допускают перенос на объяснение механизмов смены видения задачи в процессе решения.

Все же этот механизм объясняет лишь то, почему старое видение исчерпывает себя. Он не объясняет, как формируется новое видение. Фактически, в терминах концепции Пономарева, насыщение может трактоваться как механизм, переводящий когнитивное функционирование с логических на более интуитивные уровни. При этом естественно увеличивается чувствительность к побочным продуктам, что и проявляется в задаче с подсказкой.

Таким образом, механизмы, описанные представителями немецких «структурных» школ, играют весьма существенную роль в процессах мышления, однако эта роль связана с логическим полюсом в контексте двухполюсной организации мышления.

Большое влияние в качестве теории универсального механизма мышления в середине XX в. получила модель эвристического поиска в интерпретации А. Ньюэлла, Г. Саймона и К. Шоу. Поэтому представляет интерес ее сопоставление с двухполюсной концепцией Пономарева. Эвристика в понимании этих авторов является способом ограничения пространства поиска решения. Как следует из приведенной выше цитаты, Саймон считал, что основополагающую структуру эвристического поиска открыл уже Зельц. Действительно, проведенный выше анализ границ применимости механизма мышления, описанного Зельцем и Дункером, относится и к модели американских авторов.

Понятие пространства поиска возвращает к метафоре в духе Платона: эвристика очерчивает место, где с наибольшей вероятностью находится то, что мы ищем. Например, если поиск клада происходит на острове, то знание, что он зарыт пиратами в том месте, где вершина дуба отбрасывает тень в полнолуние, сокращает пространство поиска и увеличивает вероятность успеха. Если же известно, что это дуб с большим дуплом и в котором часу ночи отбрасывается тень, то найти станет еще легче. В процессе решения задачи люди добывают подобные указания, которые сокращают пространство поиска и увеличивают шансы на успех – в этом состоит объяснение «на пальцах» основного принципа эвристического мышления. Центральный вопрос, однако, заключен в том, как добывать эти указания, – ведь для разных задач ориентиры разные. Если пираты и имеют склонность зарывать клады в характерных местах, то природа бесконечно разнообразнее, и единого метода решения всех возможных задач в принципе не существует.

Эвристические методы, безусловно, полезны и применяются людьми в том числе и стихийно, однако успех их ограничен. Эвристики составляют важный момент функционирования логической составляющей мышления, существенно увеличивающей ее эффективность. Однако они не приводят к размыканию магического круга, который очерчивает Платонов парадокс. Они оставляют мыслящего субъекта в пределах тех логических знаний, которыми он обладает. Если вдруг окажется, что догадка насчет тени дуба несправедлива (а эвристика – всегда лишь вероятностна), то она не поможет, а лишь усугубит трудности. Эвристика держит в кругу, выход из которого – лишь в интуиции.

Пономарев резюмирует: «Мы считаем кибернетические модели творчества, основанные на эвристических программах, логическими моделями, не затрагивающими интимно-психологического механизма возникновения догадки» (Пономарев, 1976, с. 178). Следует лишь добавить, что в данном фрагменте текста термин «интимно-психологический» у Пономарева синонимичен термину «интуитивный».

Итак, можно подвести итог этому этапу анализа. Платонов парадокс не решается ни тезисом ассоцианизма, ни антитезисом структурного подхода, он решается, согласно Пономареву, синтезом двухполюсной организации.

Открытие Пономаревым феномена неоднородности психического отражения оказалось своего рода «ядерным феноменом», повлекшим за собой целый шлейф следствий.

Пономарев вводит еще один аспект концепции – теоретико-познавательный. Способность нашего мышления выявлять определенные свойства окружающих нас объектов заключает нас как бы в магический круг. Внутри этого круга логическое мышление расставляет все по своим местам, делает умопостигаемым и познаваемым. Однако этот круг – еще не весь мир. Как же выйти за его пределы, чем может быть обеспечен рост нашего познания? Выше было сказано, что расширение нашего познания происходит за счет интуитивного знания и это знание является случайным, индетерминистическим относительно сознательного поведения субъекта. Однако, если интуиция непредсказуема, то это означало бы случайность нашей способности познавать мир. Здесь, в этом гносеологическом контексте, у Пономарева появляется важное понятие – понятие взаимодействия.

Чтобы оценить смысл и новаторский характер развития темы взаимодействия у Пономарева, необходимо вспомнить одну из важнейших категорий советской психологической науки – категорию деятельности. Идея деятельности, как у Рубинштейна, так и у Леонтьева заряжена сильным гносеологическим смыслом. Весьма профессионально и в то же время выразительно позиция Леонтьева описана писателем В. Ф. Тендряковым. Тендряков передает свою «проселочную беседу» с Леонтьевым, где речь идет о голове профессора Доуэля, о возможности существования мыслящего мозга, лишенного остальных органов тела. Писатель делает логичное предположение, однако получает неожиданное опровержение:

«– Ну, а разве в принципе невозможен эдакий сверхкомпьютер, интеллектуальный монстр без ног, без рук, глотающий информацию, генерирующий знания?

– Знания о чем? – быстро откликнулся Алексей Николаевич. – Об окружающем мире. И на основании информаций, которые добыл кто-то. Тот, кто способен ощущать этот мир. Ощущать не ради самих ощущений, ради того, чтобы разобраться – что полезно, что вредно, а что безразлично. Информация-то монстру скармливается не какая-нибудь, а отобранная, целенаправленная, значит, и знания монстр выдает не какие-нибудь, а необходимые тем, кто наделен способностью ощущать, ими заданные. Выходит, настоящий-то источник разумной генерации вовсе не монстр, он лишь орудие, эдакая интеллектуальная кирка, дробящая гранит, скрывающий золотоносную жилу» (Тендряков, 1983, с. 269).

Этот литературно оформленный в виде светской беседы текст передает многие глубокие мотивы рассуждений Леонтьева, которые в других, более академичных текстах оказываются закамуфлированными в результате приведения построений в конвенциональную научную форму. Эти мотивы присутствуют в экспериментальных работах Леонтьева по проблемам восприятия – его докторской диссертации по формированию кожной чувствительности к световым раздражителям и исследовании формирования звуковысотного слуха.

Итак, очень важный мотив, который присутствует у Леонтьева в приведенном отрывке и воспроизводится вслед за ним Пономаревым, состоит в том, что свойства объектов, из которых мы строим модели мира, отобраны не случайно, а потому, что они служат жизни людей. Адекватность нашего познания миру, согласно Леонтьеву и Пономареву, задается тем фактом, что мозг – устройство по переработке информации – является чьим-то мозгом, принадлежит человеку с руками, ногами, глазами и ушами. Познание нами мира всегда пристрастно, однобоко, но эта однобокость неслучайна, она определена тем, что служит нашей жизни. Фактически это положение представляет собой психологическую конкретизацию марксова понятия практики, направленного на выявление той сферы действительности, которая шире нашего сознания и позволяет сознанию держать контакт с действительностью. Выбор информации, из которой создаются наши модели действительности, производится не нашим сознанием, а… После этого «а» пути расходятся: Леонтьев продолжает фразу словом «деятельностью», а Пономарев – «взаимодействием».

Согласно Леонтьеву, мозг снабжается целенаправленно отобранной информацией. «Целенаправленно» – здесь ключевое слово: цель как центральный структурирующий элемент деятельности вносит различение между тем, что такое хорошо, что – плохо, а что – нейтрально, и приводит к отбору информации. Вспомним исследование формирования кожной чувствительности к световым раздражителям: чувствительность у испытуемых Леонтьева формировалась тогда, когда свет опосредовал биологически значимый раздражитель – удар тока.

Приведенный ход мысли очень важен для теории деятельности, поскольку является одним из главных оснований введения самой категории деятельности. Положение «сознание формируется в деятельности» рассматривается в этом плане как принцип, объясняющий, каким образом сознание может адекватно отражать окружающий мир. При этом цель, наряду с мотивом и задачей, понимается как структурирующая основа деятельности.

Для Пономарева целенаправленная деятельность – только один из полюсов процесса взаимодействия субъекта с объектом. В деятельности доминирует субъект, что проявляется, в частности, в том, что он ставит и реализует цели. Согласно Пономареву, деятельностная схема справедлива, когда субъект имеет дело с относительно знакомой ему сферой действительности. Когда же мы сталкиваемся с принципиально новым явлением, требующим творческого мышления, то, как было показано выше, решающее значение приобретает побочный продукт, т. е. то, что получено помимо цели. Центральная роль побочного продукта в творчестве означает отход целенаправленности на второй план, передачу главенства во взаимодействии от субъекта объекту. Объект начинает транслировать информацию для построения наших моделей мира помимо, в обход наших сознательных установок и целей. За счет этого процесса окружающий мир как бы врывается в наше сознание, не позволяет ему законсервироваться в себе. Именно эта проблематика заключена у Пономарева в понятии взаимодействия, подчеркивающем не только активность субъекта по отношению к объекту, но и обратное влияние объекта.

Разница позиций Пономарева и Леонтьева в отношении категорий деятельности и взаимодействия во многом, вероятно, определялась их исследовательской историей и интуицией. Выше говорилось о той интуитивной оценке центрального значения темы мышления в психологии, которая привела к занятию этим предметом самого Пономарева и других ученых. Однако интуитивные оценки крупных ученых это то, о чем меньше всего можно спорить. Интуиция Леонтьева, впрочем, тоже отдавшего дань занятиям мышлением, была существенно иной. Он считал проблему адекватности психического отражения объекту центральной и придавал особое значение теории восприятия. Например, предисловие к шестому тому «Экспериментальной психологии» П. Фресса и Ж. Пиаже Леонтьев начинает словами: «Настоящий <…> выпуск <…> целиком посвящен проблеме восприятия. Для психологии проблема эта является центральной. Она является центральной прежде всего потому, что от того или иного принципиального ее решения зависит понимание самой природы психического. Вместе с тем проблема эта явно или неявно выступает в любом психологическом исследовании: ведь в психологии мы никоим образом не можем обойти вопроса о связи изучаемых процессов с воспринимаемой реальностью» (Леонтьев, 1978, с. 5).

Для Я. А. Пономарева центральный предмет – творчество, мышление. А этот предмет требует другого подхода, учитывающего поступление информации помимо сознательных установок субъекта. Таким образом, взгляд Я. А. Пономарева отличался от точки зрения А. Н. Леонтьева не большей или меньшей глубиной, а тем, что он исходил из другого предмета – мышления – и другой проблемы – проблемы появления принципиально новых знаний. Я. А. Пономарев должен был ответить на вопрос: если знания приходят к нам через деятельность, которая регулируется данными в ней целями, то откуда может возникнуть нечто новое? В виде ответа появилось понятие взаимодействия.

Таким образом, понятие взаимодействия растет из того же глубинного философского марксистского корня, что и понятие деятельности, направлено на решение того же круга гносеологических проблем. Однако понятие взаимодействия освещает многие вопросы другим светом. Если для О. К. Тихомирова – ученика и последователя Леонтьева, целеобразование – ключ к пониманию мышления (Тихомиров, 1984), то для Пономарева это, конечно, ключевой вопрос, но только для логического мышления, в то время как интуиция работает вне сознательной цели. Чем более творческим, т. е. фактически самим собой, является мышление, тем бо́льшую роль в нем играет объект и соответственно меньшую – субъект с его установками и целями.

Пономарев, таким образом, рисует довольно своеобразную теоретико-познавательную картину. Обычно считается, что нам непосредственно даны только те свойства вещей, которые взаимодействуют с нашими органами чувств; все дальнейшее – результат сознательного вывода, подверженный, соответственно, сознательным установкам и ограничениям. Феномен интуиции состоит в непосредственной данности нам ненаблюдаемых свойств предметов, свойств, которые заключены во взаимодействии предметов между собой. Предметы как бы непосредственно врываются в нашу психику.

Здесь уместно замечание более широкого характера, имеющее отношение к вкладу не только Пономарева, но всей отечественной психологической школы в мировую науку. В советский период система ценностей, которая культивировалась в нашей науке несколько отличалась от западной. В частности, высокоценными были гносеологические рассуждения, которые могли служить укреплению идеологических марксистских позиций. Ведущие теоретики нашей психологии посвятили этим проблемам немало сил и получили достаточно интересные результаты. После распада СССР российская психологическая наука оказалась в другой ценностной ситуации. Идеология перестала волновать главного заказчика исследований – государство. Не волнует она и западных коллег. В результате идеи гносеологического плана зависли в воздухе. В качестве абстрактных рассуждений они воспринимаются в наши дни как демагогия, а до уровня экспериментальной операционализации они не доведены. Между тем думается, что операционализация этих идей и построение на их основе более конкретных и точных теорий так называемого «среднего уровня» могло бы представлять значительный интерес. Именно точные, проверяемые, операционализируемые теории составляют сегодня наиболее престижный продукт нашей науки. Однако, как мы стремились показать выше, в психологической теории крайне важен аспект осмысленности, который в избытке содержится в гносеологических рассуждениях классиков советской психологии.

Нашим психологам, безусловно, следует учиться технической грамотности западных коллег, методам организации эксперимента, статистической обработки данных, построения операционализируемых теорий. Однако не нужно, как в петровские времена, выступать просто учениками. У нас есть богатство содержания, накопленное научными психологическими школами, среди которых школа Я. А. Пономарева занимает непоследнее место. Нам нужно просто уметь переводить эти идеи в план операционализированных построений.