Текст книги "Одиночество вместе"

Летом Андрей и Мариша поженились. Свадьбу они организовали и оплатили сами, что дало дополнительные бонусные очки их только-только формирующейся, еще не оперившейся самодостаточности. Выглядели они превосходно – в течение двух месяцев перед свадьбой пришлось усердно попотеть в спортзале. Собрались только самые близкие, родители Мариши и Андрея, несколько друзей, всего человек десять, никого лишнего. Зато атмосфера была самой непринужденной, только желанные лица, только искренние тосты и веселье. Великолепный ресторан, великолепный запеченный целиком поросенок, великолепное асти – чем меньше гостей, тем лучше угощения.

Петр Иванович улыбался во все лицо, но выглядел бледным и измученным, на него было жалко смотреть. Врачи запретили ему пить, и вдобавок выезжать далеко за пределы Питера, чтобы ненароком не встряхнуть голову, еще не вполне зажившую после аварии. Первое указание Петр Иванович исполнял исправно, неторопливо потягивая безалкогольное пиво, последовать же второму и пропустить свадьбу единственного сына, остаться в Питере он, разумеется, не мог. Андрей видел, что отцу нездоровится, и старался быть рядом, приобнять, приободрить.

Сначала Петр Иванович с Лидией Сергеевной хотели подарить молодоженам свою машину, добротный «форд» надежной немецкой сборки, но, уничтоженная в аварии, она перестала представлять какую-либо ценность. Поэтому, как и Маришины родители, они подарили три тысячи долларов и огромный чемодан, весьма кстати, потому что на следующий день после свадьбы, к вечеру, Мариша и Андрей укатили в свадебное путешествие на Майорку.

Романтичный дух Парижа успел уже почти полностью рассеяться, осев в глубинах памяти легкой пряной дымкой. Майорка оживила его, ворвавшись в их жизнь брызгами ледяной возбуждающей сангрии и бирюзового моря в лучах мягкого средиземноморского солнца, в шелесте беспокойных пальм, в порывах соленого бриза. Они уже ездили раз в жаркую страну, в Египет, где палящее солнце, невыносимая жара, пустыня… тут было совершенно другое, намного более впечатляющее: ласкающее море, густая красочность природы, безудержное веселье в сочетании с задумчивой размеренностью, терпкий испанский колорит.

Они сразу же влюбились в Майорку, свидетельницу их первых дней в качестве мужа и жены, соглядатая их единения перед лицом самого Бога. Заканчивался сезон дождей, то и дело принималось накрапывать, с моря тянул свежий ветер. Андрей ходил по колено в прибое, а Мариша смотрела на него с берега с любовью. Чуть поодаль, на глубине бухты, на фоне лесистых гор и нежно-розового заката живописно покачивались на якорях редкие белые лодки с острыми иглами мачт. Хотелось петь:

Somewhere beyond the sea.

Somewhere waiting for me

My lover stands on golden sands

And watches the ships…

На следующий день установилась жара, точно по заказу для новобрачных, и не проходила в течение двух недель, пока они были здесь, в этом земном раю, в благодатной умиротворенной обители счастья и душевного покоя.

Они никак не могли утолить жажду путешествий, и, вернувшись с Майорки, пробыв в Москве с полмесяца, решились напоследок на еще одно приключение.

На этот раз они выбрали Скандинавию, недорогой тур на пароме, из Питера через Финляндию до Швеции и обратно в Питер. Заодно выдавался случай лишний раз навестить родителей. Можно было бы снова поехать всем вместе, как весной в Париж.

Петр Иванович отказался, сославшись на предписания врачей, опасаясь, как бы корабельная качка не навредила ему (вероятнее всего, ему было просто жаль денег). Чувствовалось, что Лидии Сергеевне очень хотелось поехать; она еле сдерживала слезы обиды на мужа, что из-за него она вынуждена теперь безвылазно сидеть дома. Андрей немного негодовал на отца за его халатность по отношению к своему здоровью, и делал попытки поговорить с ним по-мужски:

– Когда ты, наконец, начнешь серьезно лечиться, а не бегать по этим остеопатам и прочим шарлатанам? Ведь это же ненормально, столько времени страдать от боли, и ничего с этим не делать.

– Привык уже… – пытался поскорее отмахнуться, сменить неприятную тему Петр Иванович.

– Что значит привык? – вспыхивал Андрей и пугал отца опасными словами: – Батя, ты вообще жить-то хочешь? Внуков увидеть хочешь, а?

Петр Иванович невесело ухмылялся.

Путешествие по Скандинавии пришлось на август. Последний месяц лета, последние отголоски радости, тепла и бурлящей жизни, за которыми начинается стремительное угасание, с неизбежным воцарением долгой и трудной зимы с ее печальными мертвыми днями – так воспринимал Андрей август.

В Скандинавии было прохладно, хмурое серое небо лишний раз доказывало, что лето уходит. В этом путешествии в Андрее зародилась необъяснимая тревога, будто нехорошее предчувствие. И где-то в глубине души, подсознательно, Андрей чувствовал, что это связано с отцом. А с кем же еще? В остальном все было хорошо.

И еще… Андрею несколько раз снился один и тот же сон. Это был кошмар, безобразное и жуткое сновидение. Ему снилось, как у него выпадают зубы. В панике, желая сохранить хоть что-нибудь, Андрей пытался удержать зубы, вставить их обратно в скользкие лысеющие десна. Безуспешно, ничего не выходило. Даже во сне Андрей помнил поверье, что выпадающие зубы – к болезни, и главное, чтобы на зубах не было крови, иначе болезнь закончится смертью. Андрей рассматривал каждый выпавший зуб, держа пальцами, и видел в основании, там, где корни рогаткой расходились в стороны, крохотные красные капельки. Кровь это была или что-то другое, было непонятно. Андрея сковывал ужас. Просыпаясь, он крестился и силился вспомнить слова молитвы…

Глава 8

Андрей заварил крепкий чай и смотрел из окна кухни на улицу, занятый воспоминаниями. В этом районе на окраине Москвы, окруженном множеством парков, напоминающем скорее пригород, деревеньку, чем гигантский мегаполис, деревья росли так густо, что за их высокими кронами порой едва различалось небо, и так близко к домам – низеньким хрущевкам, понатыканным вразнобой, как грибы в лесу, – что казалось, их изгибистые ветви вот-вот обнимут каждый дом, стиснут в объятиях, просунут в форточки свои тонкие черные пальцы. Сейчас деревья стояли голые, освободившиеся от бремени листвы, но летом, просыпаясь по утрам, Андрей видел в окне сплошное зеленое панно, словно снаружи плеснули зеленой краской.

Он был благодарен матери за то, что она дала ему возможность переехать сюда, жить здесь, предоставив в безвозмездное пользование однушку в одной из этих утопающих в деревьях хрущевок. Какие бы эксперименты ни ставила над ним мать раньше, навязывая свою волю и заставляя поступать так, как ей того хотелось, за это ей можно было простить все.

Андрей обожал Москву. Его сильно раздражали высказывания некоторых зазнаек относительно Москвы, что это бездушный, грязный, сумасшедший город, из которого нужно бежать как можно скорее. Что ж, бегите! – хотелось крикнуть Андрею. Бегите, уносите ноги, без вас будет чище, езжайте, помыкайтесь на периферии год-другой, потом на коленях назад приползете, будете землю московскую целовать! Все хотят в Москву! Любой русский хочет стать москвичом. Как бы высокомерно и надменно это ни звучало, для Андрея это было так же несомненно, как то, что каждый хочет жить в красивом месте, быть обеспеченным, ездить на хорошей машине, пользоваться достойными вещами и услугами. Можно плеваться, отнекиваться, но это так! Даже приезжие, замечал Андрей, еще только выходя из поездов, спускаясь в метро, уже надевают на лицо маску важности – вот и они в Москве, еще немного, и никто не отличит их от счастливчиков – местных, только бы поскорее запрятать чемоданы, предательски изобличающие их.

Как приезжий, Андрей благоговел перед Москвой. Как обосновавшийся здесь горожанин, он испытывал глубокое моральное удовлетворение, схожее с удовлетворением театрала, созерцающего выдающийся спектакль и наслаждающегося своим приобщением к великому. Да, он получил именно то, что хотел. Он ходил по городу, жадно пожирая расширенными от восхищения глазами его прелести, и шептал: «это прекрасно, это замечательно! То, что я вижу – замечательно!». Все пять лет жизни здесь он продолжал шептать те же слова. Возможно, на глаза ему и попадались какие-нибудь недостатки, но он отказывался замечать их. Он создал себе четкий психологический образ Москвы – богатырская мощь, масштаб, размах, шик, тщательное, практически вылизанное убранство, каких не находилось в Питере, его родном городе. По сравнению с болезненной худосочностью Петербурга, Москва казалась пышущей здоровьем щедрой купчихой, заботливой мамкой-кормилицей, к которой так и хотелось припасть и сосать, сосать жирное питательное молоко.

Он любил Москву, и она отвечала ему взаимностью. Здесь он встретил Маришу, ставшую ему верной подругой и любимой женой. С Маришей он превратился из дерганного, закомплексованного подростка в обласканного добродушного кота. Здесь он стал самостоятельным, обеспеченным мужчиной. Он и сбежал-то из Питера прежде всего затем, чтобы вырваться из-под опеки родителей, долгие годы крепко сжимавшей тисками его горло. Из уюта, тепла, от постоянно накрытого стола – в неизвестность, в одиночество в незнакомом, но так сильно манящем городе. Исполнять роль домашнего животного не было больше сил, нужно было искать свой путь, начинать самому принимать решения, ползти к собственной вершине.

Можно сказать, ему фантастически повезло. Наличие московской квартиры дало ему возможность выбора, какого лишены те, кто приезжает на голое место. Ему не нужно было судорожно метаться в поисках жилья, его не терзали мысли о том, где достать денег на аренду. На еду уходило слишком мало, на остальное и того меньше, поэтому денежный вопрос перед ним остро не стоял.

Во время своих кратких учебных поездок в Европу Андрей успел пообщаться с тамошней студенческой молодежью. Он узнал людей свободных в своих действиях и защищенных системой. Они прыгали с учебы на учебу, из университета в университет, интересуясь абсолютно всем, хватая по верхам, разбираясь во всем и одновременно не разбираясь ни в чем; то же самое с работой – с ней они вообще не заморачивались, зная, что самая незатейливая подработка даст им барыш, на который можно неплохо прокормиться, и самые убогие знания по любой специальности, полученные в аудиториях, обеспечат им хорошую работу; в крайнем случае, можно годами жить на пособия, занимаясь всем, чем душе угодно, хоть в потолок плюй. Андрей проникся их образом жизни, одновременно понимая, что это не подходит для России, где даже самое усердно полученное образование не сулит ничего обнадеживающего в смысле заработка.

Он видел недовольство отца относительно его брожений и расхоложенности, и чувствовал перед ним нечто вроде вины за то, что отец в течение многих лет только и делал, что вкалывал, ходил на нелюбимую, презираемую работу из-за денег, чтобы обеспечивать семью, возвращаясь по вечерам понурый и расстроенный. Тем не менее повторять путь отца, впрягаться в плуг и тянуть унылую лямку Андрей не собирался. Его пугала перспектива такого существования.

Родители (особенно отец) всегда активно навязывали ему свои стереотипы, которые притащили из коммунизма: сразу же после учебы (а лучше уже и во время) – на работу, не важно куда, лишь бы на хлеб хватало, а там, глядишь, зернышко к зернышку, и доковыляешь к чему-то большему; главное – чтобы шел стаж, была оформлена трудовая книжка, чтобы через тридцать лет выслужить себе пенсию, и тогда жизнь будет прожита не зря. Андрей, привыкший слушаться родителей, сначала принял все за чистую монету, поверил, что, возможно, в этом кроется залог благополучия, но внутри него роились сомнения. Необходимость зарабатывать хоть какие-то деньги, а не просто сидеть на родительской шее, заставляла его пользоваться этой схемой, поскольку другой он не знал. Большинство людей вокруг него добывало свой хлеб насущный именно таким способом, балансируя на узкой дорожке под названием «работа» между пропастью нищеты и пропастью отверженности.

Приходилось устраиваться в какие-то гаденькие офисы с гаденькими сотрудниками, с которыми нужно было находить общий язык, вливаясь в коллектив, строить из себя приветливость, обсуждать скучные темы или новости, перетирать кости какому-нибудь общему знакомому, чувствуя себя от этого мерзким подонком; зубоскалить, ходить курить на задний двор через каждые полчаса, всасывая вместе с никотином свой закостенелый рассудок; потом ходить обедать в паршивую столовую, пить паршивый кофе, скидываться из и без того скудной зарплаты на дни рождения и праздники, отходя в сторону и с отчаянием подсчитывая в кошельке оставшиеся гроши. Все дни проводить в ожидании той минуты, когда можно будет оторвать от стула запревший зад и умчаться домой, а там, набив брюхо поздним ужином, отрубиться перед телевизором.

Андрея от всего этого тошнило. Он не мог представить, как можно заниматься подобной дрянью тридцать лет подряд, как можно вариться в этой бурде, вяло помешивая разваренную картошку собственных мозгов. Ради чего? Чтобы в итоге получить обглоданную кость в виде микроскопической пенсии и бесплатного проезда в трамвае? Чтобы однажды посмотреть в зеркало на свое морщинистое лицо и понять, что все кончено, и, оглянувшись назад, увидеть не пышные луга насыщенно прожитой жизни, а выжженные степи однообразного существования, бесцельно прожитых десятилетий, отданных непонятно чему? Или чтобы потом, когда тебя выкинут в помойное ведро за ненадобностью, как перегоревшую лампочку, дожить несколько лет в виде развалины, никому не нужного старика, в провонявшей старостью хибаре, за которой с интересом наблюдают наследники и со злостью шепчут: «когда же ты подвинешься, освободишь место молодым, когда же ты, наконец, сгинешь, старая сволочь…»?

Нет, на такое Андрей не подписывался. Он был трудоголиком, если нужно, мог работать сутки напролет. Но только не на таких условиях. Он собирался и уходил. Сначала его бичевали разочарования, прежде всего самим собой, ощущение собственной неполноценности, ущербности, но потом, привыкнув, он покидал очередное место работы легко и спокойно. Поменять работу стало для него, как сходить облегчиться в сортир: туда с порывом достичь вожделенной цели во что бы то ни стало, оттуда – с расслабленным осознанием, что очередная нелепая цель достигнута. А родителям… родителям придумывал разные истории, чтобы они не слишком огорчались.

Чего же, собственно, хотел Андрей?

Приехав в Москву, вышагивая по городу, он видел повсюду дорогие машины и тех, кто сидит в этих машинах, их уверенный высокомерный взгляд, их осанку, их спокойствие. Он ненавидел этих людей, и в то же время хотел быть одним из них. Вот чего он хотел. Он не хотел служить им, пригибаться, лебезить перед ними, как ему приходилось делать до сих пор, он хотел быть им равным, стоять с ними на одном уровне. Он мысленно примерял на себя их платье, и находил, что оно чертовски подошло бы ему. Он завидовал не столько их дорогим цацкам, сколько их свободе, независимости, отстраненности от мишуры и мелочности, мышиной возни, в которой живут бедняки и середняки, в которой жил он, и в которой хотели родители, чтобы он жил. Буржуи, паразиты, воры – так называли этих людей, когда Андрей учился в школе. А еще эксплуататоры, сидящие на шее трудового народа. Что ж, пусть так, значит, Андрей хотел быть буржуем и паразитом.

Но у него не было ни одной зацепки, как стать одним из них. Не было ни начального капитала, ни связей, ни идей. Ничего. Он читал книги про миллиардеров, чтобы найти ответ; не находя его, только еще больше распалялся. На листке бумаги им был написан список желаний и планов, начиная с краткосрочных и заканчивая далекой перспективой; хоть планы эти и желания не содержали в себе каких-то заоблачных фантазий, Андрею они казались неосуществимыми: месячный достаток в две-три тысячи долларов, машина (да, почему бы нет, отец всегда говорил, что у мужчины должен быть свой автомобиль), но самое важное – подчиняться только себе, тратить время на то, что интересно… читать, путешествовать, посмотреть мир… в конце концов, заняться собой и начать ходить в тренажерку, а не приходить с работы без сил и падать на диван! «Господи, пожалуйста, – молил он, – дай мне шанс, Ты же видишь, как мое жалкое существование гложет меня, уничтожает смысл той жизни, которую Ты мне подарил. Даже если я не заслужил. Пожалуйста, Господи!»

Никому, кроме Мариши, он не рассказывал о своих тайных вожделениях, потому что знал, что вызовет этим лишь насмешку, что-нибудь из разряда «спустись на землю», «хватит витать в облаках», «главное, чтобы на хлеб хватало». И только Мариша поддерживала его во всем, ободряла, говорила, что все получится, что ни в коем случае не нужно отказываться от мечты. Она ни разу не упрекнула его, не посмеялась над ним.

Страстные желания имеют одно замечательное свойство – они притягивают нужные обстоятельства и нужных людей. Как по мановению волшебной палочки, эти люди и обстоятельства начинают реализовывать идеи, в круговороте чередующихся событий формируя новую картину бытия.

Друг Андрея из Питера, владелец интернет-магазина одежды, просил Андрея взять на себя московские продажи на правах партнера. Боже, конечно нет! Андрей ничего не смыслил в этом, стопроцентно подведет, провалит все дело. Слишком большая ответственность. Нет.

Друг делал кратковременные наезды в Москву – это было несерьезно, работать на два города никак не получалось. Жаль, но приходилось отказываться от Москвы, ограничиваясь Питером. И тогда Андрей, который просиживал штаны в очередном офисе за триста долларов в месяц, уступил. «Ладно, – сказал, – помогу, только в свободное от работы время, на подхвате, и без обязательств, то есть без претензий, если что». «Да, да, – воодушевился друг, – конечно, без претензий, конечно, часик-другой после работы, не в ущерб». Андрей попробовал день, а на другой навсегда покинул офис за триста долларов, и стал работать на себя. С этого дня он стал рано просыпаться по утрам.

Он проработал год как младший компаньон своего друга. Вот тут-то и проявились его трудолюбие и усидчивость. Представившийся случай был воспринят им не как должное, а как тот шанс, о котором Андрей столько мечтал, читал, о котором просил Бога. Он принялся за дело. Один известный миллионер писал в своей книге: чтобы стать успешным, нужно не лениться делать больше, чем требуется, проходить лишнюю милю. Андрей помнил это условие и проходил две. Он не искал чужих плеч, делал все сам: закупал, встречался с поставщиками и клиентами, вел бухгалтерию, договаривался, звонил, предлагал, рекламировал, убеждал, бегал, продавал, придумывал различные способы, чтобы клиент оставался полностью доволен и возвращался. Преисполненный энтузиазма, Андрей не чувствовал усталости от изнурительного труда. Через год его опыт в интернет-продажах был огромен, распирал голову, чесался, требуя высвобождения, реализации. Он откровенно поговорил с другом, и, удостоверившись, что тот не обидится, открыл свой собственный интернет-магазин того же направления.

Теперь нужно было заботиться о себе самому. Каким бы опытом и связями он ни успел обзавестись, сомнения и опасения были велики. Конечно, весь доход принадлежал ему, новоиспеченному капиталисту, он был единоличным хозяином, стоял у руля, но… а вдруг завтра все рухнет, несмотря ни на навыки, ни на то, что скопленных денег должно было хватить, чтобы раскрутиться. Вдруг он останется у разбитого корыта и придется возвращаться в гаденькие офисы, в тошнотворные коллективы. Здесь были волчьи законы, жаловаться некому, винить некого – что сам добудешь, тому и рад, а пропадешь, так туда и дорога. Сам себя и похвалишь, и сапогом под хвост дашь. Одного трудолюбия тут недостаточно, нужно просчитывать, анализировать, нюхом чувствовать, интуицией забегать на два шага вперед.

Азарт победил страх; желание жить среди хищников, рвущих и заглатывающих сочные куски, было выше мнимого благополучия коровы, жующей в стойле свою жвачку и ожидающей, когда ее поведут на убой. И судьба была благосклонна к нему. Магазин стал приносить деньги. Конечно, Андрей не превратился в одночасье в олигарха или миллионера – три, иногда четыре тысячи долларов в месяц чистого дохода (вполне достаточно, чтобы не зависеть от обстоятельств и распоряжаться временем по своему усмотрению).

Важнее всего для Андрея было то, что отец был доволен им. В нем поднималась волна радости, когда Петр Иванович, причмокивая, декламировал:

– Волчонок, прямо волчонок оказался! Кто бы мог подумать!

Отец, который столько лет, нет, не то чтобы игнорировал, но не воспринимал серьезно, скорее всего даже презирал, наконец принял его, волчонка, в свою стаю, стал разговаривать с ним, давать советы, слушать сына, прислушиваться. Никогда еще Андрей не был так близок с отцом духовно. Он был рад, что и отец открыл свое дело, проявил себя.

Ему очень хотелось подарить отцу что-нибудь особенное. Что-нибудь дорогое. Просто взять и привезти в очередной их с Маришей визит в Питер: вот, батяня, это тебе. Без повода. Андрей знал, что это будет. Туфли Гуччи, за тысячу долларов; Андрей уже ездил смотреть их в ЦУМ. Отец всегда выглядел опрятно, солидно, пусть и не чрезмерно дорого. Чистая обувь, выглаженные рубашки, костюмы с иголочки, пальто без единой пылинки. Туфли должны будут ему понравиться…

Андрей пил чай на кухне, собираясь идти курить на балкон. Городской телефон не работал уже несколько месяцев. Андрей не пользовался им, и чтобы не платить понапрасну, сходил в телефонный узел и отключил. У него был подключен выгодный тариф на мобильном, и он мог недорого звонить родителям в Питер. В это ноябрьское утро мама позвонила сама.

– Привет, – торопливо проговорила Лидия Сергеевна. – Видимо, тебе придется приехать все-таки, у отца рак.

Глава 9

Пауза – секунда, две, три, четыре. Невыносимо долго. Четыре секунды пустоты, вакуума, абсолютной изоляции от окружающего мира, от самого себя, полная потеря ориентации, атрофия разума. Четыре секунды – вполне достаточно, чтобы поседеть.

Андрей не поседел. Он почувствовал, как его лицо… вернее, он совсем не почувствовал своего лица, лишился его, оно онемело и поплыло вниз, точно от сильнейшего наркоза. Пропали также ноги, тело, провалились в пропасть. По согнутой в локте окаменевшей, оледеневшей руке, которая каким-то образом, неподвластная рассудку, умудрялась сжимать кружку, от плеча до кончиков пальцев прокатились зудящие нервные импульсы, прозванные в простонародье мурашками, только этих мурашек было так много, что они переросли в язвящие электрические разряды. Кисть другой, припечатавшая телефон к щеке, налилась свинцовой тяжестью.

Четыре секунды, и ни одного удара сердца. Наконец он понял смысл тех слов, которые влила ему, словно яд, в уши мать. Они ослепили его взрывной вспышкой.

– С-с-сука, твою мать! С-с-сука, твою мать! – сдавлено захрипел Андрей, выхаркивая из себя услышанное, скатываясь этими примитивными, недостойными слуха его матери, возгласами отчаяния, напоминающими скорее безусловные рефлексы, чем осмысленные слова, на истерическое блеяние; так, бесконтрольно и постыдно блеет тот, кто, ничего не подозревая, вдруг оказывается перед лицом неожиданной, неумолимо надвигающейся смертельной опасности, и, не в силах противостоять, не имея средств борьбы, беспомощной бранью или визгом, или лепетом пытается оттолкнуться от гибели, заслониться от нее, как щитом.

Мать произнесла только одно предложение и замолчала. Одно предложение, решительным, раздраженным (а может быть, перепуганным) голосом, и это предложение оказалось для Андрея величиной с роман, с эпопею, поразило его, как не поражало ни одно произведение самого великого из существовавших писателей.

Андрей тоже замолчал. Было слышно, что мать где-то идет, шуршание шагов, дыхание. Трубку перехватила тетя Людмила:

– Андрюша, здравствуй. Такая история – у папы обнаружили рак. Ты не волнуйся, пожалуйста… что есть, то есть. Как сможешь, приезжай. Папа ничего не знает, он в больнице. Мы в больнице. Только узнали.

Андрей снова выругался в трубку, услышав это слово…

Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна прошли в кабинет заведующей. Заведующая вошла следом и плотно прикрыла дверь.

– Присядьте, – она указала двум женщинам на стулья, а сама прошла к своему столу. Они сели на краешек стульев, как студентки перед строгим экзаменатором. Заведующая сидела за столом, потупив глаза, нервно теребила ручку. Вид у нее был озадаченный, брови приподняты. Просидев в тишине с полминуты, она подняла глаза.

– Не слишком хорошие новости. Не все так хорошо, как… – она запнулась и неуклюже провела ладонью вверх по лбу, отирая выступившую испарину. Очевидно, она готовилась заранее, что сказать, но потеряла все слова. Говорить все же было нужно.

– Ну… как бы вам… Гм…– она растеряно смотрела на двух женщин, предельно напряженных, сверлящих ее пронзительными взглядами.

– Скажите! – упорно и с ненавистью, чеканным выговором сказала Лидия Сергеевна. – Что?

– Рак.

Да, это именно оно. Именно это слово ожидала услышать Лидия Сергеевна. Природная прозорливость ее не подвела.

Людмила Ивановна раскрыла рот и вдохнула: ах!

Лидия Сергеевна молчала несколько секунд, потом поджала губы и заговорила с решительностью, с возмущением:

– Рак – ну и что! Это же не приговор. Сейчас это лечат во всем мире, и люди живут годами, справляются, побеждают… и мы справимся, сделаем операцию, в конце концов.

– Нет… – сказала заведующая. – Боюсь, все сложнее. У вас… то есть у вашего мужа четвертая стадия, неоперабельный, с метастазами. Очень запущенный случай… если бы раньше…

– Боже мой, боже мой! – скороговоркой зашептала Людмила Ивановна. – За что! Он же еще молодой такой! Как же это!

Заведующая виновато пожала плечами.

Лидия Сергеевна все еще не поняла:

– Но ведь что-то же можно сделать? Должен же быть способ! Мы же не в Средневековье живем. А как же Институт позвоночника?

– Мне очень жаль, – ответила заведующая пошлой голливудской фразой, которая резанула уши Лидии Сергеевне и взбесила ее. Она еле сдержалась.

– Но ведь время есть? Сколько-нибудь времени осталось? Сколько?

Да, Андрей знал это слово. Он слышал, как оно произносилось разными людьми, видел в кино, читал о нем, как и о некоторых других словах из той же категории: СПИД, убийство, смерть, война, теракт, крушение, катастрофа. Это все были ненастоящие слова, какие-то символические, декоративные, придуманные для острастки, происходящие где-то далеко, за горами и морями, не здесь, не в его жизни, с другими, ненастоящими людьми. А он как будто был застрахован от них, его это не касалось никоим образом. Он мог посочувствовать, но не принять. Даже тогда, когда-то двадцать лет назад, когда в Архангельске умерла его бабушка. Но он был ребенком, к тому же плохо знал эту бабушку, папину маму. Он видел тогда испуганные глаза отца, и не понимал, почему ему, Андрею, не страшно, почему вообще должно быть страшно. Скорее всего, тогда и узналось это слово, и то, что подразумевается под ним, есть нечто плохое, злое, и оно существует в этом мире. Может быть, узнав именно это слово, он впервые задумался о жизни и смерти, и впервые испытал первобытный ужас перед смертью, но все равно, это была лишь абстракция, никак не проявляющая себя наяву. Взрослым он вообще относился к этому слову с равнодушным снисхождением: чему быть, того не миновать (в расчете на то, что минует, с уверенностью, что минует)… и вот в один момент это слово обрело плоть, проникло в его жизнь, вгрызлось в его нутро, прорвало внутренности, впилось в мозг, взрезало глазные яблоки.

– Я приеду завтра, – сказал он матери глухо, подавленно.

– Ладно, давай, позже созвонимся, мы тут уже пришли, некогда, – заторопилась Лидия Сергеевна.

– Да, да, давай, конечно.

Лидия Сергеевна, прервав разговор, оставила Андрея в полной тишине. Андрей почувствовал жуткую усталость, совершенный упадок сил, веки отяжелели, он прикрыл глаза. Ему захотелось немедленно лечь и уснуть, чтобы, проснувшись, с облегчением понять, что это был лишь очередной кошмарный сон. Ведь так много снится ему последнее время подобной чернухи. Так почему бы еще одной не промелькнуть, напугать и тут же не исчезнуть?

Его начинало лихорадить. Он перенес пепельницу с балкона на кухню, и стал курить одну сигарету за другой, с силой выдыхая дым в прозрачные кухонные шторы. Ошарашенный, он не заметил, как машинально вскипятил чайник, налил полную кружку кипятка и отхлебнул. Небо моментально обварилось, облезло и заныло. Он тотчас выплюнул кипяток на пол и, не обращая внимания на боль, даже обрадовавшись ей, стал курить дальше, целенаправленно, яростно, затягиваясь по полсигареты, приканчивая одну и тут же поджигая в трясущихся пальцах следующую, пока не выкурил за пятнадцать минут почти целую пачку. Лихорадка переросла в крупный озноб, практически в судороги. Несколько раз он кидался к раковине, и его выворачивало. Он еще не завтракал, поэтому спазмы пустого желудка, которому нечего было отдать, были особенно изнуряющими.

– Заюнь, ну что там? – спросил Петр Иванович.

Они старались не смотреть на него. Людмила Ивановна скромно села на стул.

– Дальше проверять, что… пока ничего не понятно, – сердито вполголоса, чтобы не привлекать внимание соседей, проговорила Лидия Сергеевна, изобразив крайнее недовольство. Она стала копаться в спортивной сумке, достала оттуда пачку подгузников, чтобы переодевать мужа.

– Что может быть непонятно? – раздражился в свою очередь Петр Иванович, также вполголоса. – Опухоль, которую нужно как можно скорее удалять! Что еще проверять?

– Все проверять, Петя, весь организм… Все то, что ты отказывался делать эти годы. И опухоль твою тоже проверять, еще раз…

– Так поехали в Институт позвоночника, пусть там и проверяют!

– Какой тебе Институт позвоночника! Засвербило, услышал! Так тебя туда и взяли с улицы! Направление нужно.

– Что за направление? Откуда?

– Отсюда – откуда. Оттуда, где тебе диагноз поставили первичный. Справка, что тебя обследовали и рекомендовали именно туда… просто так никто тебя не возьмет. Размечтался.

– Ну хорошо. И сколько-же здесь лежать?

– Сколько скажут, столько и будем лежать! – вспыхнула Лидия Сергеевна. – Около недели… я пока за это время узнаю про Институт, съезжу.

– Неделю! – подпрыгнул на своей койке Петр Иванович. – Они что тут, совсем с ума посходили! Что можно проверять целую неделю!

Дотошность мужа, его капризы, необходимость лавировать между его вопросами и при этом не сорваться, не разрыдаться навзрыд, не завопить в голос… это было невыносимо. Нужно было спровоцировать небольшую ссору, чтобы какое-то время не разговаривать, дать себе передышку.