Текст книги "Одиночество вместе"

Петр Иванович долго держал в своей ладони ладонь Мариши, с восторгом глядя ей в глаза, так, что Андрей даже немного заревновал.

– Подзаряжусь энергией, – приговаривал Петр Иванович и все не отпускал руку. Мариша не возражала. Петр Иванович обожал Маришу до подобострастия. Когда Андрей все тянул, не решаясь делать предложение, Петр Иванович шутил:

– Если Андрей не женится на Маришке, то тогда я на ней женюсь.

Он мечтал о внучке, подгонял их, но они не торопились. Впереди было много планов, нужно было попробовать заработать на квартиру, в Москве или ближнем Подмосковье, неважно, хотя бы на самую простенькую… Разговор о детях был явно преждевременным.

По указанию Лидии Сергеевны, сразу же по приезде Андрею полагалось вынести бутылку с мочой, поменять отцу подгузник, после чего накормить, чем Андрей и занялся по порядку, с серьезной деловитостью (пока он выполнял первые два поручения, Мариша предупредительно вышла в коридор). Казалось бы, столь интимные вещи, как смена белья, могли вызвать неловкость или стыд, во взрослом ли сыне, или в отнюдь не престарелом отце, но ничего подобного не случилось. Оба отлично понимали: на войне как на войне, и с успехом справились с теми чувствами, которые так опрометчиво позабыл Хам, накликав на свой род проклятия. Меняя подгузник, Андрей увидел, что тот упорно пустовал. С одной стороны, это облегчало задачу, не нужно было лицезреть нечистоты, вымывать, или, как это унизительно (особенно в отношении взрослого мужчины) называют – подмывать, с другой стороны, настораживало, поскольку питался Петр Иванович исправно, и результат давно уже должен был проявить себя. Послезавтра намечались обследования кишечника, который для этих целей определенно должен был быть пуст. Он же определенно был полон и стоял. Андрей взял этот факт на заметку, чтобы доложить дома Лидии Сергеевне.

После того как Андрей справился со своей частью работы, к делу приступила Мариша. Она принялась натирать Петра Ивановича святой водой – грудь, спину, волосы. Петр Иванович зачарованно замер, испытывая явное удовольствие, даже прикрыл глаза, и неважно, что вода была слишком прохладной. Потом Мариша положила под подушку иконки, а на футболку на грудь прикрепила самой маленькой булавочкой совершенно крохотный, с копеечку, образок, на котором, за малостью его, еле различался лик Матронушки. В завершение Мариша достала написанную Лидией Сергеевной молитву и положила на край стола, объяснила, как ее читать и когда. Петр Иванович тут же взял листок, попросил подать очки, и принялся – не вслух, про себя, слегка шевеля губами – читать, неторопливо и вдумчиво. Андрей и Мариша ждали.

Прочитав, Петр Иванович аккуратно сложил листок и положил на столик.

– Будем читать, – сказал он.

Андрей дал ему перекусить, и они втроем затеяли необременительную беседу. Улучив момент, видя хорошее настроение отца, как бы между прочим, Андрей решился попросить у него машину:

– Батя. Знаешь, слишком далеко больница… так долго ездить… целый город объезжать. Может, не знаю, сделать доверенность на машину, чтобы мы с мамой могли… ну, приезжать быстрее. А то далеко как-то слишком.

Во время этой путаной речи Петр Иванович стал серьезным и смотрел в одну точку, слушая.

– Нет, – сказал он после того, как Андрей закончил. – Не нужно на машине. Поездите и так, ничего страшного. Не долго ездить. И потом, сейчас гололед, а шины летние. Нет, я не разрешаю…

«Гололед на земле, гололед, – подумал Андрей. – Люди, падая, бьются об лед». Он знал, что Петр Иванович очень ревностно относился к своим автомобилям, так же ревностно разбивая их. Больше заострять внимание отца на этом не стоило, Петр Иванович и без того сделался при упоминании его машины и просьбе воспользоваться ей недовольным, не в силах скрыть это недовольство.

– Ну, тогда я пригоню свою, – сказал Андрей.

– А это еще зачем! – сказал Петр Иванович. – Андрей, послушай! Не нужно машин. Поездите на метро. Это совсем не долго. Ты сейчас все равно уедешь…

– С чего ты взял! – удивился Андрей. – Я не уеду. Буду до конца… – он осекся. Мариша испуганно посмотрела на него.

– Ну, конец может продлиться долго, – сказал Петр Иванович. – Неизвестно, сколько займет восстановление. Ведь к декабрю, может, и не получится быть на ногах. Поэтому проведали, и ладно. У вас дела, у вас своя жизнь. А мы с матерью тут вполне и сами управимся.

Андрей усмехнулся. Ему не понравилось, что отец так запросто решил за мать.

– Поглядим, – сказал он.

Назад к метро Андрей и Мариша пошли пешком. Обоим хотелось развеяться, тем более ветер поутих, установилась довольно сносная погода. Начинало смеркаться, как всегда поздней осенью, едва переступив середину дня. Во время этой прогулки Андрей сказал Марише собираться домой, в Москву. Оставалось еще два дня ее отгула; она хотела ехать в упор, чтобы сутра прямо с вокзала мчаться на работу. Андрей не согласился на такую ненужную жертву. Спокойно приехать, не торопясь провести выходной день, передохнуть, собраться с мыслями – вот как надо поступить. Незачем здесь сидеть друг на друге и изображать печаль. Понятно, что жалко, понятно, что расставание. Но перед смертью не надышишься. Чем скорее, тем лучше, а то потом вообще будет друг от друга не отлипнуть. А под конец он ее вызовет… попрощаться… или как это все происходит обычно?

Доводы мужа убедили Маришу. Вернувшись домой, она сразу же купила билет на следующее утро: банковская карточка, пара несложных манипуляций на компьютере, и готово.

Вечером они сидели на кухне за ужином. Говорила преимущественно Лидия Сергеевна. На фоне мелькал экран маленького телевизора, почти без звука.

Андрей был молчалив и мрачен, отъезд Мариши лег ему на душу черной тучей. Он отчаянно не хотел отпускать жену, ни завтра, ни послезавтра, никогда. Страх, с которым он ехал сюда и который требовал присутствия жены, прошел, но это ничего не значило. Андрей не перестал нуждаться в Марише, напротив, жаждал ее с каждой минутой все сильнее, как ребенок, знающий, что его вот-вот заберут от матери, жаждет матери, жаждет слиться с ней, прорасти в нее. Андрей заранее тосковал, и питал глухую злобу на все внешнее, равнодушное, на это пресловутое стечение обстоятельств, разлучавшее их с такой оскорбительной, возмутительной бескомпромиссностью. Ему очень хотелось выпить. В одном из кухонных шкафов у отца хранился внушительный запас алкоголя: коньяки, виски, водка, джин, настойки и марочный коньяк 1968 года в деревянной коробке – этот был неприкосновенен, его Петр Иванович хранил на рождение внука. У Андрея сдавливало в груди от желания откупорить какую-нибудь бутылку из этого арсенала (за исключением коньяка), и как следует наклюкаться. И так каждый вечер, до тех пор, пока ему не вернут его жену, его прежнюю жизнь.

Лидия Сергеевна увлеченно рассказывала.

– Только сейчас я начала задумываться, – говорила она. – Насколько у всех все одинаково… слушаешь эти рассказы, вроде и сочувствуешь, а все равно мимо ушей. Пока самого не коснется. А теперь понимаешь, что все идут по одному и тому же пути. У каждого в жизни было что-то подобное. Как грибы после дождя – то у одного история, то у другого. Все едино.

Речь шла об одной близкой знакомой Лидии Сергеевны (подруг она принципиально не заводила – только знакомые). Муж этой знакомой был также тяжело болен раком. Болезнь засела у него в голове, в мозгу. Уже были сделаны три операции, трепанации, уже врачи разводили руками, а мужчина все боролся, все цеплялся за жизнь, которая превратилась в одну сплошную мольбу о жизни. И те же самые разговоры: не знаю, как жить без него, все всегда вместе, все напоминает, каждая мелочь, каждая вещь…

Другая знакомая недавно рассказала не менее драматичную историю – в хосписе доживала в мучениях свои последние дни пожилая женщина-профессор. Они с мужем всю жизнь посвятили науке. На эту же стезю встал и их сын. Они оградили его от всего, лишь бы он занимался наукой, пошел по их стопам. Когда сын женился и у него родилась дочь, они забрали ее на воспитание, только бы сын и его жена не отвлекались, защищали докторские, строили карьеру ученых. Внучка все время была с дедом и бабкой – профессорами, пятнадцать лет подряд, лишь изредка встречаясь с вечно занятыми родителями. И все было замечательно, пока в один вечер не произошла трагедия. Внучка, как обычно, ушла в свою комнату, а дед сидел в гостиной. Квартира располагалась углом, так, что из окна гостиной было видно окно внучкиной комнаты. Дед только и успел разглядеть, как внучка стоит на карнизе. Заметив, что дед смотрит на нее, девочка помахала рукой и бросилась вниз. Что было тому причиной – неизвестно. У деда на месте случился инсульт, но удалось откачать. А у его жены из-за сильнейшего стресса развилась онкология. Убитая горем, обвиняя себя в смерти внучки, она отказалась от лечения, и когда боли стали нестерпимы, переехала в хоспис.

Обе истории происходили сейчас, параллельно с историей Петра Ивановича, где-то в этом же городе. И теперь к ним присоединилась еще одна, такая же, о которой хотелось рассказывать во всех подробностях и во всеуслышание, как о самой бесчеловечной несправедливости, достойной осуждения всякого, кто услышит ее; хотелось выкрикивать, навязывать эту историю, чтобы раздробить на множество осколков эту непосильную глыбу, переложить на как можно большее количество плеч груз ее, в надежде облегчить тем самым ношу тому, кому придется идти с этой глыбой, так и не уменьшившей своей тяжести, до конца.

Петр же Иванович спокойно лежал на своей койке, с интересом читая под маленькой настольной лампой, которую привезли ему Мариша и Андрей, свежие газеты, и даже пролистывая простенький детективчик русского пошиба: менты, воры в законе, разборки, стрельба. Рака для него не существовало, динамика была положительной, заботливые родные под рукой… осталось только чуть-чуть подождать. Петр Иванович знал, что с ним никогда не произойдет ничего дурного, просто потому что он – главный герой этой книги, а главные герои неуязвимы, они всегда выходят победителями.

Глава 14

Мариша позвонила Петру Ивановичу еще с вечера, просила прощения, что нужно так скоро уезжать. Петр Иванович и без того был счастлив приезду Мариши. Он бесконечно благодарил ее, сказал, что ждет ее всегда, в любой час дня и ночи. И непременно в Новый год, когда все трудности будут преодолены, чтобы как следует отметить, так сказать, его второе рождение.

– Мне кажется, что еще не все потеряно, – говорила Мариша Андрею по пути на вокзал. – Нет у меня чувства, что он уходит. Может быть, Боженька отсрочит, или пощадит… Пусть на лекарствах, пусть даже в инвалидной коляске, но, может быть, даст возможность пожить.

Андрей был сам не свой, отвечал монотонно, однообразно. Он смотрел на Маришу пристально и не просто испуганно, а с отчаянием, готовый в любой момент разрыдаться. В носу, от ноздрей до височных впадин сифонило, нагнетая жидкость в уголки глаз. Он хмурился и щурился, пытаясь удержать эту жидкость, не дать ей пролиться наружу. Ему хотелось говорить и говорить Марише: я люблю тебя, ты так нужна мне, моя родная, моя жена… чувствуешь ли ты мою невыразимую тоску? Но сил у него хватало только на то, чтобы крепко прижимать ее к себе, зарываться носом в ее волосы, временами отстраняясь, чтобы заглянуть к ней в лицо. Он чувствовал, как теряет ее, а вместе с ней теряет свою волю. Так было всегда: стоило ей хоть ненадолго уехать, оставив его одного, и он тут же превращался в вялого, безразличного ко всему меланхолика, замкнутого в коконе. И наоборот, с ней он был таким естественным, настоящим – предприимчивый, мужественный, уверенный в себе. Да, с ней он был мужчиной, нравился сам себе, без нее – становился бесполым существом, презирающим самого себя.

Вдобавок ко всему теперь он наверняка подпадет под власть родителей. А он очень хорошо помнил эту власть, помнил трудный, временами деспотичный характер, особенно у матери: взрывной, не терпящий возражений, подавляющий. Бесспорно, они были себе на уме, и в те времена, когда он жил с ними, был зависим от них, не задумываясь помыкали им, требуя беспрекословного подчинения. Своего голоса он никогда не имел. Его положение было сходно с положением княжны Марьи, нещадно подмятой под самодурство старика-отца, с той разницей, что здесь орудовали оба родителя. Андрей прекрасно помнил сказанную ему однажды Петром Ивановичем уничижительную фразу: «Все в этом доме, включая тебя, принадлежит мне». «Включая тебя»… точно он вещь, такая же, как шкаф, или телевизор… понятно, что Петр Иванович не интересовался тонкостями семейной психологии, а с таким бесхребетным слизняком, каким был Андрей тогда, казалось, в другой жизни, сам бог велел особо не церемониться и не заботиться о выборе выражений… Последние годы, когда Андрей выпал из сферы их влияния, стал одним целым с Маришей, родители поменялись, стали радушными, веселыми, и что особенно важно – деликатными, никогда не позволяли себе вмешиваться в их с Маришей тандем, принимая без возражений их порядки и устои. Да и возраст, возможно, смягчил их жесткий нрав, остудил импульсивный нахрап. Но было ли это их истинное лицо, или это была маска, умело скрывающая до поры до времени то, что они не утруждали себя скрывать раньше? И как они поведут себя теперь, в столь сложной ситуации, в которой все оказались? Даже если опасения Андрея напрасны, и ему не придется лавировать между двух огнеопасных характеров, необходимость приспосабливаться на правах третьего лишнего к укладу семьи из двух человек, пусть и родителей, приводила его в уныние еще большее, чем расставание с женой.

Время неслось, как кинофильм на ускоренной перемотке. Андрей не заметил, как они оказались на вокзале, уже шли по платформе, вдоль серой железной боковины поезда, растянувшейся, подобно змее, на добрую сотню метров. Вот и нужный вагон. Узкий проход между коек. Вещей у Мариши почти не было; большой, подаренный родителями на свадьбу чемодан оставался в Питере, забитый Андреевыми вещами с расчетом на длительное пребывание. Десять минут до отправления превратились в пять, потом в три, потом счет пошел на секунды. Дверь вагона закрылась. Мариша испуганно смотрела в мутное окно, когда поезд тронулся. Андрей прошел немного за вагоном и повернул на выход. Лицо его было серьезно, плакать больше не хотелось. Он испытал даже нечто похожее на облегчение, то мрачное обреченное облегчение, которое испытывали «враги народа» (Андрей читал об этом), напряженно ожидавшие ареста, и, наконец, дождавшиеся его.

Если, пока они ехали на вокзал, время мчалось, кувыркалось, захлебывалось, то сейчас оно, наоборот, практически полностью остановило свой ход. Андрей шел, а все вокруг него замерло. Снующие люди, здания, площадь – все это были лишь подобья, иллюзии, на которые он смотрел, словно сквозь пелену тумана. Его словно окончательно выкинули из внешнего мира, преградили доступ туда, где жили обычные люди, и куда последней путеводной ниточкой была Мариша… Вырванность из жизни с ее суетой, мельтешением, занятостью. Как бы ему хотелось назад, туда, в мелочные заботы, хлопоты, в этот круговорот ничего не значащих событий… Одиночество. Снова это чувство, эта пронзительная тоска, ледяная, давящая на грудь безысходность, пустота, дно. Уже который раз за последние несколько дней. И теперь уже ширящееся, как океан, насколько видит глаз. Это было не только его одиночество, это было их общее одиночество. Какая жестокая насмешка судьбы: крепкая счастливая семья, ничем не примечательная ячейка общества, никому не сделавшая дурного, честно, в труде добывающая свой хлеб насущный, и вдруг обесчещенная, оскверненная, разодранная на части, расчлененная, словно попавшая в мясорубку произвола, под надругательство, безвинно под кару за самые тяжкие грехи по клеветническому доносу.

И вроде бы даже теперь, в беде – один за всех, вроде бы и полны решимости биться сообща, до конца, как всегда, но каждый брошен в свое одиночество, как в темницу, оторванный один от другого. Вот и Мариша уехала, чтобы одиноко ждать мужа в опустевшей квартире, вместо того чтобы быть рядом, утешить, дать сил. Мама – одинока в своем кошмаре, в невозможности изменить, спасти того человека, который стал, как воздух, необходим на пороге старости, в невозможности признаться ему в том, что она знает. Отец – одинок в своем неведении, в своей болезни, в поставленной перед ним самой сложной задаче – подвести итог и одному переступить пугающую всех грань, даже если он пока и не готов к этому, не знает об этом. Хватит ли сил пережить? Можно ли будет скроить то, что останется от их некогда образцовой семьи? Пожалуй, когда-нибудь. Время великий хирург, оно скроит, залатает. Но ужасного шрама, там, где некогда был один из членов ее, не загладить никогда. Андрей почувствовал, как его виденье мира начинает меняться, формируя новые, отличные от того, к чему он привык, очертания. Интересное явление, отметил он, так, наверное, меняется сознание душевнобольного, когда реальная картина мира вытесняется новой, полной призраков, наваждений и фобий. Выпадая из стандарта, из привычного уклада жизни, можно узнать о себе много неожиданно интересного, препарировать самого себя, как лягушку и вывернуть наружу нелицеприятную подноготную.

Андрей спустился в метро и поехал в больницу, куда должна была подъехать и мать.

Лидия Сергеевна давно уже была там. Приехав, она первым делом бросилась проверять подгузник. В нем ничего не оказалось, можно было даже не менять его на новый. Она немедленно направилась к заведующей. Заведующая, как всегда, благоухала здоровьем и красотой. Выслушав Лидию Сергеевну, она весело сказала:

– Сейчас идите вниз, купите слабительное, – она написала на бумажке название. – И начинайте ему давать. У вас когда колоноскопия? Завтра утром? Отлично, время есть. Пусть пьет слабительное, по инструкции. Если к вечеру ничего не произойдет, будем клизмировать. Да, и нужно воздержаться от еды. Целый день. Знаю – сложно, но иначе никак. Пейте больше воды.

Лидия Сергеевна стремглав помчалась вниз, в вестибюль, в аптечный киоск. Слабительное оказалось большой пластиковой бутылью, а не теми маленькими пакетиками с порошками, горькими, как желчь, которые издавна знала Лидия Сергеевна. Вернувшись в палату, она сообщила мужу неприятную для него новость:

– Сегодня есть нельзя.

– Как нельзя! Почему нельзя! – Петр Иванович успел изрядно проголодаться, и был искренне озадачен и возмущен неожиданным известием.

– Потому что из тебя ничего не выходит, Петя, – вздохнула Лидия Сергеевна. – Завтра с утра колоноскопия, а ты элементарно не можешь… уже несколько дней. Врач сказала пить слабительное и ничего не есть.

Петр Иванович заскрежетал зубами.

– Господи, когда это все закончится?

Лидия Сергеевна с жалостью посмотрела на него.

– Ты кушать хочешь, да?

Петр Иванович нервно вздохнул.

– Ну, давай перекуси. Совсем немного… и тогда уже все, придется крепиться.

Петр Иванович кивнул. Лидия Сергеевна опасливо дала ему позавтракать, после чего Петр Иванович настроился на вынужденную голодовку. Лидия Сергеевна начала давать слабительное, кисельную сладкую субстанцию.

В палате тем временем царило оживление. То и дело заходили врачи, медсестры, звали толстого Андрюху на перевязку, меняли бутылку с кровью у Игоря. У кровати Игоря с самого утра сидела полная женщина, его мать, бедно одетая и забитая на вид. Пока Игорь спал, она замерла, боясь шелохнуться на стуле. Но когда вдруг дверь распахнулась, и в палату ворвался врач Игоря, молодой, с ярко выраженной кавказской внешностью, с орлиным носом, чернявый и поджарый, мать испуганно встала со стула и прижалась к стене. Врач, с сильным до смешного акцентом, прямо с середины палаты принялся громко отчитывать Игоря за то, что он спал.

– Хватит спать! Как не зайду, все спишь. Мама, будите сына! Что он все спит! Работать пора.

Перепуганная женщина стояла без движения. Игорь нехотя перевернулся и, недовольно морщась, стал усаживаться на койке.

– Пора работать, – выкрикивал, точно выплевывал, кавказец. – Твоя работа сейчас в том, чтобы надувать шары, тренировать легкие. Ты надуваешь шары? Не вижу! Ты должен четко понять, что твоя жизнь сейчас – в твоих руках. Если ты только спишь, то в легких – застой, понимаешь? Сколько раз тебе говорить? Вот – кровь течет и течет… и ты думаешь, она прекратится сама? Нет…

Врач еще долго, настойчиво и очень громко, словно для всех присутствующих, втолковывал Игорю, что если тот не начнет делать предписанные упражнения, то выздоровления ему не видать. Андрюха, вернувшийся с перевязки, с белой свежеобмотанной головой, сидел на своей койке и с усмешкой глядел на врача. Когда тот ушел, все в палате вздохнули с облегчением – слишком назойливый, шумный и бестолковый был его визит.

– Я думал, он тут сейчас нам лезгинку отчебучит, – пошутил Андрюха. Мать Игоря робко опустилась назад на свой стул, а сам Игорь откинулся на подушку и спустя несколько минут заснул.

Пару раз заходила медсестра и к Петру Ивановичу, уточняла, есть ли результаты от слабительного. Лидия Сергеевна отрицательно качала головой.

– Будем клизму делать. Ближе к вечеру. Пока – пейте, – спешно говорила медсестра и исчезала.

Приехал с вокзала Андрей, уселся ждать рядом с Лидией Сергеевной. Время постепенно клонилось к вечеру. Мать Игоря незаметно ушла, сосед-Андрюха тоже надолго вышел. В палате после дневной суматохи наконец-то утихло.

Андрей еще на вокзале купил себе книжку – «Эру милосердия» Вайнеров – и увлеченно читал у окна. Когда книгу заметил Петр Иванович, глаза его загорелись:

– О, отличная книжка. Читай, получишь массу удовольствия, – сказал он Андрею.

Андрей очень удивился: за тридцать лет своей жизни он ни разу не видел, чтобы отец читал что-то серьезное, что можно назвать классикой, в основном газеты и крайне редко пустые детективы-однодневки.

Большая половина бутылки слабительного была выпита спустя четыре часа, и все зря. Петр Иванович строил недовольные гримасы, раздраженно вздыхал. Голод давал о себе знать, вдобавок к этому внутри отяжелело и распирало. Живот его надулся, стал тугой, как натянутая на барабан кожа, – хоть бери да играй. Лидия Сергеевна тоже нервничала. Час назад забегала медсестра и сказала – дальше тянуть нельзя, надо чистить, – после чего исчезла с концами, поминай как звали. Лидия Сергеевна была уверена, что она нарочно тянула, не желая заниматься «грязной» работой. На что она, собственно, надеялась? Что все решится само собой, и ее присутствие не понадобится? Или что они должны сами чистить? Чем, лопатами, руками? Ну уж нет, хватит тянуть! Лидия Сергеевна строго сказала:

– Андрей, поди разыщи медсестру. А то мы тут до ночи проторчим.

Андрей пошел в коридор. В коридоре было безлюдно, приемные часы давно закончились. Царил беспорядок: наваленные куда придется жестянки, судна, несколько громоздящихся вразнобой штативов – отголоски бурного трудового дня. Дверь лаборантской была раскрыта, там ярко горел свет. Андрей заглянул туда, потом в другую открытую дверь, рядом с лаборантской. Там оказалась еще одна палата, женская. Андрей не замечал ее раньше. Он увидел медсестру: она возилась, пытаясь поставить капельницу лежащей женщине, довольно молодой, но истощенной и мертвенно бледной.

– Ой, мужчина, – встрепенулась медсестра, увидав Андрея. – Идите сюда. Помогите. Винтик закрутила, никак не открутить. Сможете? У вас сил все же побольше будет.

Андрей подошел к кровати, аккуратно попробовал повернуть маленький пластиковый винт, прямо у иглы, которая стояла в ключице у женщины, прикрепленная пластырем. Винт был закручен крепко, пальцами не открутишь. Андрею показалось, что зубами должно получиться.

– Да хоть как уже, – тотчас согласилась медсестра. Андрей пригнулся к груди больной, почувствовав прохладу, исходящую от ее белой кожи. Больная женщина смотрела безропотно, устало, полузакрытыми глазами, на вынужденную близость незнакомца к своему телу, едва прикрытому ночной сорочкой. Зубами получилось, винт поддался и ослаб. Андрей немедля распрямился:

– Как нам с клизмой быть, в соседней палате?

– А? – медсестра явно забыла про них. – Ах, да. Вы начните сами. Возьмите в лаборантской судно, перчатки, и попробуйте пальцем, слегка помассируйте. А я подойду… Сейчас закончу и приду.

Когда Андрей вернулся в палату с раздобытыми резиновыми перчатками и белым пластиковым судном, то увидел, что Петр Иванович уже лежал на боку, подготовленный к процедурам Лидией Сергеевной.

– Где медсестра? – недовольно спросила она.

– Сказала самим начинать. Пальцем помассировать, и пойдет… – ответил Андрей, протягивая ей пару припудренных перчаток. Лидия Сергеевна повернулась к соседу-Андрюхе, который с интересом смотрел по телевизору какой-то заезженный голливудский блокбастер, предупредить, что сейчас начнется нечто не слишком для присутствующих приятное. Андрюха понял ее без слов.

– Ну что, Игорян, пойдем, что ли. Не будем мешать, – сказал он Игорю, который тоже смотрел телевизор. Игорь в первый раз за все время, как его видела Лидия Сергеевна, поднялся на ноги. Еле семеня тапками по полу, придерживая свою бутылку и закутавшись в одеяло, он послушно побрел за Андрюхой в коридор. Там они уселись, как два воробья, на высокую железную каталку перед пустовавшим столиком дежурной медсестры. На столике стоял маленький допотопный телевизор, который Андрюха по-хозяйски повернул к каталке, и они уставились с Игорем в рябящий черно-белый экран, пытаясь выцедить из него если не качество, то хотя бы суть фильма.

Лидия Сергеевна и Андрей надели перчатки. Лидия Сергеевна распаковала подгузник. Петр Иванович, повернутый лицом к стене, притаился.

– Давай, я буду делать, а ты держи судно, – сказала Лидия Сергеевна Андрею. Андрей крепко прижал край судна к ягодице отца.

Занятие, которым они собирались заняться с секунды на секунду, было необычным для них, и само по себе шокирующим для неподготовленного обывателя. Но и Лидия Сергеевна, и Андрей были не из робкого десятка. Уж точно не из брезгливых. «А сейчас поговорим об отвратительных вещах», – с гусарским азартом пронеслось в голове Андрея книжной фразой, когда Лидия Сергеевна начала, как велела медсестра, аккуратно массировать, постепенно погружая палец, когда белоснежная перчатка моментально вымазалась, и тут же в прижатое к телу, словно пришвартованное, Андреем судно повалило все то, что копилось неделю в недрах Петра Ивановича…

Жизненные лабиринты, в которых мы бродим в поисках чудес, порой заводят нас совсем не туда, куда мы рассчитываем, даже если расчет кажется нам безупречным. Иногда нас ждут темные подворотни и тупики. Но человек – существо уникальное, обладающее удивительной способностью приспосабливаться. И делает он это намного быстрее любого из представителей животного мира. Ему больше не нужно тысяч лет эволюции. Богатство и бедность, горе и радость, болезнь и здравие – человек кочует от одной полярной величины к другой, преодолевая лишь незначительное сопротивление. Еще вчера он ел изысканные блюда и ездил на дорогой машине под пальмами, а сегодня, смотришь, рад куску черствого хлеба и топает пешком по сугробам и топям. Немного недовольного ворчания, и вот уже человек воспринимает новые условия как нечто само собой разумеющееся, адаптируется и начинает полноценно функционировать.

Андрей, который еще совсем недавно наслаждался удачным годом, удовольствиями, которыми этот год сыпал, как из рога изобилия, теперь, пропотевший настолько, что пришлось снять джемпер и остаться в одной майке, бегал от койки к уборной и обратно, и ему казалось, что он всю жизнь только и делал, что бегал туда-сюда по больничной палате. Более того, его переполняли радость и энтузиазм. Он радовался, что избавляет дорогого, любимого человека от страданий. Эх, если бы только в этом состояли его страдания, – Андрей бегал бы так с утра до вечера. Детали – ерунда, главное цель. Такой же энергией и веселостью полезного труда была преисполнена и Лидия Сергеевна.

– Давай еще, – командовала она. – Сейчас снова попрет.

Андрей живо подбегал и убегал, опорожнял и возвращался на исходную.

– Ну ты, батя, даешь! Как слон прямо… – пошутил он раз, как оказалось, не к месту.

– Следи за выражениями, – сдержанно одернула Лидия Сергеевна. Андрей поджал губы, но, продолжая бегать, мысленно улыбался удачному сравнению.

Они уже и думать забыли про медсестру, когда та, наконец, появилась в дверях. Она толкала штатив, на котором была привешена клизма с длинной трубкой-шлангом.

– О, так вы уже заканчиваете! – медсестра искренне обрадовалась тому, что почти вся работа была сделана. – Надо клизму?

– Надо. Еще осталось немного, – сказала Лидия Сергеевна.

– Да, давайте дочистим, – согласилась медсестра.

– Нужно воду вскипятить? – спросил Андрей.

– Зачем? – устало махнула медсестра. – Так, из-под крана… Берите потеплее, комнатную температуру.

Они поставили Петру Ивановичу пару клизм, которые, по большому счету, были уже не нужны. После второй Лидия Сергеевна сказала, что хватит, пора закругляться. Она выкинула перчатки, тщательно вымыла руки в раковине, подвешенной при входе. Устало взглянула на себя в настенное зеркало.

– Вы так старательно ухаживаете за супругом, – с восхищением говорила медсестра, собираясь. – Очень редко увидишь такое. Обычно родственники скидывают на нас. Вот сейчас пойду то же самое делать в другую палату, только одна. Там бабушку вообще позабыли, никто не помогает, не приходит.

Лидия Сергеевна, поначалу злившаяся на медсестру за ее нерасторопность и вдруг разглядевшая уставшую, загнанную женщину, обслуживающую за гроши десятки больных, чужих людей, сочувственно улыбнулась и всунула ей в карман халата небольшую купюру.

– Ой, не стоит! – воскликнула медсестра. – Вы же почти сами все сделали. Я же не для этого сказала.

– Берите-берите, – сказала, смущенно нахмурившись, Лидия Сергеевна.

– Спасибо. Приходите к нам работать санитаркой. Считай, экзамен вы сегодня уже сдали.

– Да нет уж, спасибо, – усмехнулась Лидия Сергеевна. – Сегодняшнего мне вполне хватило.

Нужно было поторапливаться, часы показывали без четверти одиннадцать. В душной жаркой палате стоял трудный запах. Одев и укутав Петра Ивановича в одеяло, Лидия Сергеевна распахнула окно. Пропитанный влагой ночной воздух ворвался в помещение. Андрей, остывая, вышел в коридор, чтобы не простыть, и заодно отнести промытое судно.

– Как там дела? – спросил Андрюха с каталки.

– Закончили.

– Ну слава тебе господи!