Текст книги "Запрети меня"

Ночами я много курил в туалете и общался только с дядей Сашей. Все без исключения таблетки он бросал в унитаз и тоже подолгу не мог уснуть. Дядя Саша заехал по белке и, как и я, шел на выписку к среде. Дурка его совсем не напрягала, после пятнадцати лет лагерей он воспринимал ее как курорт. На воле его работа заключалась в рытье могил на Даниловском кладбище. Престижно, но возраст для лопаты уже не тот – в общем-то, «тем» он никогда и не был. Разве может быть хорошим время, когда пьешь водку в ожидании «клиента», которого надо закопать. Особенно в минус двадцать, когда земля – сплошной камень. Могильщики не слишком жалуют тех, кто решил умереть зимой: хороший клиент умирает летом, в качестве комплимента его закапывают поглубже. Вообще-то дядя Саша был похож на Карлсона из советского мультфильма: низенький, любит сладкое, с такой же, слегка взъерошенной прической. Его голос и улыбка удивительным образом сочетали доброту и лукавство. От Карлсона его отличали только проплешины – алма-атинские мусора еще в восемьдесят втором году в ИВС так сильно выдрали ему волосы, что они больше не росли, – и татуировки, из которых выяснялось, что дядя Саша, в прошлом злостный рецидивист, любил девушку Галю и страдал наркотической зависимостью, теперь видимо, изжитой. Сейчас ему под шестьдесят. Денег у него не было даже на метро, чтобы доехать от больницы до дома. Это его всерьез беспокоило до тех пор, пока он не узнал, что ему полагается справка – комплимент из дурдома, – по предъявлении которой его обязаны один раз пустить в метро бесплатно. На предплечье правой руки, в районе центральной вены, у него было написано: «Пейте суки кровь мою», а на левой продолжение – «Устали из правой, пейте из левой». И еще дядю Сашу отличал от Карлсона тот факт, что Карлсон не хотел наколоть блаженному Алеше, неутомимо собиравшему бычки в туалете, на жопе улей, а себе на член – пчелку, после чего склонить Алешу к сексуальной близости, а дядя Саша хотел. Алеша и впрямь подчас напрягал своей привычкой сидеть на корточках ровно напротив и смотреть на тебя в упор, чтобы не упустить момента, когда ты бросишь окурок. Одно я про дядю Сашу знал точно – очень самоотверженный человек: у меня бы на Алешу не встал, а у дяди Саши – да. Такое спокойствие он излучал, когда говорил об этом. И если дядя Саша смог бы лупиться в жопу с дистрофичным, иссиня-белым, всегда в испарине Алешей с мертвенными глазами, то решительно дядя Саша мог выебать абсолютно всё. На таких людях земля русская и держится. Их совершенно не волнует эстетическая составляющая, именно они размножаются во всех хрущевках, во всех промзонах страны, положив друг другу на спину порножурнал, выпив технического спирта или отбив опий из маковой соломки, запивая чифирем вафлю с джемом. Так что для них после сто первого километра МКАД ад – не более чем новые грибные места.

Вечером в столовой я смотрел MTV, показывали РНБ-клип с черными женщинами, дядя Саша сел рядом и спросил:

– Интересно, у негритянок ладошки белые? У меня вот никогда не было черной, а я бы хотел.

В принципе, именно это я и собирался вспомнить, как только выйду, – осуществить мечту дяди Саши.

В ночь перед выпиской к нам в палату заселили варщика – сразу после хирургии, от него еще немного несло поджаренной плотью. Врачи сочли, что обожженное до костей лицо, череп в бинтах и обгорелые руки – это не так страшно, как винтовой психоз. А этого парня он накрыл прилично. Когда он не ворочался, то приседал и стучал зубами в попытке жевать дырявые щеки.

Надо сказать, все мы, обитатели этой палаты, с нетерпением ждали, когда его муки хотя бы на время приостановят. Несколько часов спустя пришла самая опытная медсестра с двумя санитарами, его связали и вкололи два куба аминазина. Обыденно и привычно медсестра Надежда сделала инъекцию, не выпуская из рук чашечку растворимого «Нескафе голд», улыбаясь молодым санитарам, как в групповой семейной рекламе. От ее присутствия и запаха кофе веяло спокойствием и благополучием, она сделала все быстро и удалилась, немного виляя жопой, словно зная, что, как только она выйдет, половина обитателей, которые еще способны на это, начнут гонять лысого. Увы и ах, так оно и случило сь. В палате, где запах обгорелой плоти был существенно сильнее всех прочих, нашлись те, для кого это не стало помехой, чтобы кончить. В виде исключения нам открыли форточку, впервые за последнее время я услышал вечернюю Москву.

В туристических путеводителях часто пишут, что это город контрастов, но никто не уточняет каких.

Ночь я провел в туалете, дышать сладковатым запахом нового соседа было невыносимо. Алеша сидел напротив и внимательно следил за каждым движением – сигареты, которые я дал ему накануне, не спасли. Он просто спрятал их или выкурил все сразу и теперь хотел новый бычок. К Алеше я как-то привык, не скажу, что он был хорошим собеседником, но чем-то вроде постоянного спутника. Я мог закрыть глаза и надолго погрузиться в собственные мысли, стоило открыть их – Алеша сидел на том же месте. Сначала меня это тревожило, затем я вовсе перестал обращать на него внимание. Кто-то предпочитал опрокидывать его ногами на пол или же орать, но ощутимого результата это не имело – Алеша не держал обид. Если его били, он вставал и занимал прежнюю позицию без всякого озлобления. Боялся он только санитаров, которые могли связать его на несколько недель – тут уж не покуришь, других радостей у него, вероятно, не было. Возможно, они существовали в прошлой жизни, но кто это знает: Алеша ведь совсем не разговаривал. Так мы и сидели вдвоем. Затем приходил мучимый бессонницей дядя Саша, устраивался на корточках с другой стороны ведра для окурков, и наши фигуры образовывали треугольник с ведром посередине. Медсестры, отдавая должное тому, как тихо мы сидим, иногда шли на уступки. Мы с дядей Сашей заваривали чай в сестринской. Затем возвращались и снова сидели вокруг ведра – при взгляде сверху это выглядело подобием причудливых живых узоров, выстраиваемых спортсменами при открытии олимпиад. Только спортивные состязания смотрят болельщики, а на нас сверху глядели пролетающие мимо души навсегда покидающих эти стены. Лифт, спускающий тела в морг, гудел как раз за стеной. Если мы слышали, как его включали, – значит, для кого-то мы становились символом закрытия этой, нашей, «олимпиады», где рекорды ставились не по прыжкам в длину под допингом, а по допингу в чистом виде.

Чемпионы уходили скромно и без регалий – глухо гудел грузовой лифт, затем стукала железная дверь. И в этот раз все проходило тихо, лифт почти сразу ушел вниз, спускали очередного «чемпиона». Я научился различать это, потому что блаженный Алеша только в такие моменты отвлекался от окурков и смотрел как бы сквозь потолок, улыбался и еще долго вертел головой, словно видел что-то, что казалось ему необычайно увлекательным. От этого мне становилось слегка не по себе и пробивал озноб. А скептически настроенный дядя Саша ухмыльнулся и с раздражением сказал:

– Что не так с этим парнишкой, которого сегодня привезли? Обугленный и дурочку нарезает.

– С винтовыми часто так бывает: когда настоящего варщика сажают, ему на смену приходят такие бедолаги, пытающиеся повторить варку по памяти, а она винтового подводит. Как отбить псевдоэфедрин, сколько сыпать красного фосфора, сколько кристаллического йода, как долго держать это на газовой плите… Происходит реакция, но совсем не та. Реаниматологи диагностируют ожоги третьей степени, менты заводят дело об изготовлении и впоследствии получают премию за раскрытие очередной нарколаборатории, загружая бедолагу по полной. Больничка не самый плохой вариант съехать с темы. Винтовая хата – это и есть антисоциальный социальный клуб.

Как мог, я объяснил дяде Саше этот, разумеется, тупой поступок новичка с полностью искалеченной жизнью. Поздней ночью пришлось вернуться в палату, запах обгорелой кожи только сильнее заполнил и без того маленькую палату. Проворочавшись до утра, напоследок я улыбнулся злой иронии случая: на не тронутых огнем китайских тапочках погорельца я заметил крупную белую надпись «LUCKY».

Наутро первым делом я взял колу в магазине на углу и там же, на выходе дождался такси. Пошел дождь и смыл население с улиц, два часа – время раздачи таблеток, вспомнил я и позвонил Лике, она сбросила вызов. Через несколько минут пришло сообщение. «Перезвоню». Мною овладела мысль о том, что будто бы после физической смерти некоторое время можно созерцать, что делают твои родные и друзья – так вот, интересно, смогу ли я увидеть, как Даша и Лика спят с кем-то другим. Это обязательная часть программы. Мне стало не по себе, асфальт был мокрый, водитель втопил под 100, я попросил его сбавить обороты. Затем мы встали в пробке из-за аварии перед светофором. Я увидел, как голуби впивались острыми клювиками в грязные тротуарные лужи, и это как-то болезненно напомнило о необходимости инъекции. «Стерильная Лика» ходила в кожаном пальто, у нее были большие глаза и любимый папа – совладелец крупной алкогольной компании. Он купил дочери диплом режиссера кино. Я не был человеком ее круга, но и не принадлежал к тем, кого она могла бы как-то дефинировать: не из среднего класса и не обитатель дна – более того, я не стремился к самоопределению. От этого наши взаимоотношения были неясными не только для окружающих, но и для нас самих. Мы познакомились несколько лет назад и, как ни странно, тоже в психушке, когда я лежал там по направлению от военкомата, а она принудительно отдыхала в соседнем платном крыле с серьезным подозрением на анорексию. У нас не было тиндера, но мы оба тайно пронесли с собой телефоны с тогда еще только зарождающимися социальными сетями. Когда мы познакомились в прогулочном дворике, то первым же делом обменялись профилями. Ей было чудовищно скучно – надо сказать, мне уже порядком тоже.

Я писал сценарии для ее рекламных роликов, но в то же время мы много времени проводили вместе, несмотря на ощутимо зависшее между нами напряжение. Я видел и чувствовал в ней неосознанную тягу заклеймить меня, определить в привычную ей категорию, чтобы стало легко – само это ее стремление было для меня унизительным. Лика часто представлялась мне большим надгробным камнем, под которым была похоронена вся романтика мира, и, конечно же, это вызывало во мне ответную реакцию. Многие стремились произвести на нее хорошее впечатление, я часто действовал от обратного. Она, безусловно, видела это и понимала природу моих поступков. Мы встречались вечерами, в семь или около того, она всегда опаздывала, а я приходил заранее. Формальным поводом было обсуждение нового заказа на корпоративный фильм: поздравление с Новым годом от офисных воротил своих жен и любовниц с бюджетом в пятьсот-семьсот тысяч. Написание такого сценария занимало у меня пятнадцать минут и полтора часа правки, затем час утверждения. Быстрые деньги, которых хватало, чтобы нанять на одну смену бригаду осветителей и оператора с «Мосфильма», отснять все это за восемь часов и немного заработать. Плюс интернет-реклама, заказчиками которой выступали все те же офисные воротилы, иногда реклама на кабельное и каналы для тех, кто любит эзотерику и шок-контент вроде инопланетян, вступающих в интимную связь с главами среднеазиатских республик. Такова была наша аудитория – она любит бюджетный алкоголь. Собственно, если каждый вечер слушать рассказы про атлантов и тунгусского карлика, к собственной жизни начинаешь относиться проще. Наши зрители не стояли в очереди за кислородными коктейлями и верили, что завтра одновременно наступят полное солнечное затмение и как минимум разлом тектонических плит, поэтому важно не качество, а количество не приобретенного, а именно выпитого в данный момент. Они дальновидны и не без весомых на то оснований считают, что, когда все это случится, очередь за алкоголем будет напоминать игру Postal, поэтому разумней брать много и находиться подшофе вообще все время, не говоря уж о том, что алкоголь «минимизирует» риски от воздействия радиоактивного фона. Проще говоря, нашей аудиторией были именно алкоголики.

Свои деньги я быстро спускал и всегда был готов написать пару строк, будь то Старый Новый год или День народного единства. Вместе со Школой современного искусства и фотографией реклама давала мне возможность поменьше тусить с Альбертом и поменьше – просто за компанию – ходить под статьей. Быть литературным негром алкогольной индустрии казалось мне выгодней, чем ее потребителем. Никаких мук творчества или отсутствия вдохновения я не испытывал. Мне нужно было вмазаться, мне нужно было выпить – сценарий был готов через полтора часа. Откровенно говоря, я писал их гораздо больше, чем утверждалось. Целая пачка экспериментальных сценариев лежала в папке на подоконнике. В них и космонавты, и летчики «Аэрофлота» – все приземлялись на бренную землю с одной лишь целью: выпить. Достоверность возникала от того, что это было тем, что мне самому было нужно, и мои герои, как и я сам, всегда шли на подвиг, лишь бы скорее скомпрометировать эволюцию, вернувшись в простое, бренное счастье животного состояния. Но, кроме того, я хотел Лику, и это тоже проскальзывало в моих сценариях, часть которых формально отклоняли как раз из-за чрезмерной порнографичности. В тех сценариях, в которые я вкладывал всего себя и на которые тратил целые ночи, помимо летчиков, фигурировали еще и очень любившие алкоголиков сексуальные стюардессы, и все они были похожи на Лику.

Только вот Лика алкоголиков не любила. И сценарии эти, хотя и вызвали живой отклик на совете директоров, не проходили не столько из-за чрезмерной порнографичности, сколько скорее по хронометражу.

Но все же все эти вопросы с ней мы могли решить по телефону, встретиться, чтобы обсудить сценарий, было лишь формальной причиной. Лика любила все эти милые заведения, в которых не принято пить и вмазываются в сортирах. Во всяком случае, не зря же к их оформлению привлекали словно обнюханных сказочной пыльцой эльфов прямиком с радужной беговой дорожки. Этих мудозвонов привлекли именно для того, чтобы они там создали «атмосферу» семейной кондитерской, от которой любому случайному гостю, не придерживающемуся в строгом смысле слова традиционных семейных ценностей, должно стать физически плохо. Хуево, если быть точным и правильно улавливать сигналы, посланные заказчиком даже в оформлении вывески, выполненной в псевдо-провинциально-французском стиле, с обилием нежнорозовых тонов. А Лика любила эпицентр всего этого дерьма – кондитерскую «В» на Патриарших. Она обожала внезапно появиться и плюхнуться в кресло возле окна без всякого объяснения опоздания и просто поправлять свои длинные, запутанные волосы и молча смотреть в глаза. Ее молчание и пристальный взгляд порой переходили границы приличия. Молчание словно становилось объемнее и нарастало, как звучание настраиваемых инструментов в оркестровой яме, это происходило внутри, одновременно, затем молчание становилось чем-то большим и переставало быть неприличным. Так происходило очень явственно на уровне ощущений, мои мысли собирались, в такие моменты, как правило, я выходил покурить. Иногда я винил себя за то, что увлечение мое Ликой довольно небезболезненное – как выразился бы дорогой и проницательный адвокат. Меня едва ли можно назвать сторонником тихого счастья с образованной девушкой, не помешанной на наркоте, выпивке или деньгах, ну, или хотя бы с той, что умело скрывает это.

Мужчины всегда обращали на Лику внимание и сворачивали шею, проходя по улице мимо окна кафе. Не исключено, что их подкупало то же, что и меня: не столько длинные ноги, волосы шоколадного цвета, лежащие на груди, всегда чуть приоткрытый рот, а огромные глаза, не выражающие абсолютно ничего. Настолько, что они были способны выразить все, что ты представил себе сам. Это меня и затягивало. В какой-то момент я начал находить болезненное удовольствие в том, чтобы ясно отдавать себе отчет в этом, но тем не менее это Nihil в Ликиных глазах неотвратимо затягивало меня с новой силой при каждой встрече. Чем больше я пытался разжечь ее взгляд, тем длиннее становились паузы между нашими встречами. Эта головоломка тяготила совсем не голову – оставалось вести себя натянуто, сдержанно и наблюдать отражение собственной боли в глазах Лики. Не знаю, о чем думала она за разговорами о паломничестве Рериха «В поисках Шамбалы», я старался делать вид, что слышу все это впервые, – это давало иллюзию контроля над ситуацией. По возможности я скрывал от Лики свои увлечения, но она догадывалась, а я догадывался, что у нее был другой. И ничего больше. Я даже не знал, куда она едет после того, как мы прощались ночью где-нибудь в центре, откуда она приезжает и с кем отходит ссориться по телефону в туалет или же в нескольких шагах от меня. Мы редко говорили о том, что происходит сейчас.

Это длилось довольно долго и повторялось с поразительной точностью. Как только я начинал при ней пить больше обычного и делать попытки разрушить наши отношения или придать им ясности, она тут же переходила на разговоры о формальных целях нашей встречи и о том, что нам пора зарабатывать деньги, делая вид, что это и есть основа наших контактов, – она знала, что деньги мне нужны в довольно больших количествах.

Вечером она с кем-то созванивалась и уезжала на такси, а я шел купить что-нибудь выпить. Мы расставались в основном в центре, на Маяковской – это был ареал ее обитания. И я шел домой, подземными переходами боли, ее глазами после вечеринки боли, своим отражением в красивых витринах боли, через центр насквозь, в сторону юга, домой…

Этим вечером Лика показалась скучна и предсказуема, в ее глазах становилось все меньше того, что я мог придумать, и все больше абсолютного «ничего». Дождь быстро вымочил одежду, я взял еще пива и, проходя мимо окон ресторанов в переулках Тверской, видел похожих женщин. Они сидели со скучающим видом, с упреком во взгляде читали меню или, недоверчиво исследуя чистоту бокала, непременно отчитывали официантов. Мой счет на сегодня обнулился. Я никогда не думал о завтрашнем дне, более того, я никогда не думал, с чем останусь, когда Лика уедет в другое кафе и там будет так же молчать. Я оставался каждый раз ни с чем, как при карточной игре в долг.

Обычно я шел по Садовому, в лужах бликовал синий и красный неоновый свет, вокруг много машин и автобусов с рекламными объявлениями, все они куда-то зовут. У входа в суши-бары и пивные стояли зазывалы и раздавали купоны. Рекламные щиты покачивались от ветра, на одном из них – реклама радиостанции, раздающей путевки в Доминикану самым преданным слушателям. В тот вечер я обернулся вслед двум красоткам, которые улыбнулись мне, проходя мимо. Они, вовсе не боясь дождя, свернули в переулок у особняка, где я никогда не сворачивал, и шаги их замерли, а затем и вовсе затихли. Вдруг я понял, в какую ловушку попал. Я стоял и некоторое время смотрел в ночное серое небо, изливающее на меня тонны воды – так вещала моя частота. Я пришел домой, и все здесь показалось декорациями, лишенными жизни, просто ожидающими, окончания спектакля. Следующий придурок, как и я, от внешнего к внутреннему, будет наводить уют начиная с дивана и цвета обоев до шторки в ванной. Как в скандинавском журнале со светловолосыми, голубоглазыми семьями, рекламирующими кухни из ДСП, на снимке они улыбаются и дышат полной грудью – «Фенольные смолы для всей семьи – собери свои декорации». Декорации сделали свое дело – я спустил на диван из кожзаменителя после просмотра порно (как обещали производители: достаточно протереть салфеткой – и никаких следов). Это только производители меня не дали никаких гарантий. Из крана потекла бурая ржавчина, я заметил это не сразу, и прежде, чем я успел выскочить, она окатила меня полностью – хорошо, что я уже помылся под ливнем. Кран оставался включенным, ржавчина все текла – значит, днем отключали водоснабжение. По радио с кухни сообщили про усиление ветра и ночные ливни. Сказали, что завтра, по древним предсказаниям, точно наступит конец света. «Нужно скорее звонить Альберту», – подумал я.

Фрагмент памяти 7

Конец света обещался в виде падения на землю нереальных размеров астероида, в сравнении с которым Тунгусский метеорит – что-то вроде динамитной шашки для вскрытия сейфов из спагетти-вестернов против конкретного взрослого дерьма из фильма «Армагеддон», вскрывающего все сейфы мира вместе с их владельцами. Относительно серьезные источники молчали, но популярные газеты и радиостанции со вчерашнего дня только об этом и говорили. Я не то чтобы особо проникся этой темой, мне просто нужна была инъекция. Я позвонил Альберту, и мы немного поиронизировали:

– Нужно спешить, ведь какая досада будет, если это дерьмо вот-вот уже тут, солнечное затмение, все дела. Руки трясутся, напоследок ты решаешь, что центряк не подведет. И вот ты давишь на поршень и одновременно вспоминаешь, что забыл попрощаться с родными… Задувая мимо вены, конечно. Остается только смотреть на беспонтовый волдырь под кожей и в надвигающуюся темноту и воскликнуть: «Ну, теперь можно было бы и побыстрее – или тебе, может, Вагнера включить?»

Альберт барыжил в центре, в его внешности было что-то от Джеймса Дина, какая-то фатальность и обреченность, но с той разницей, что Джеймс Дин был, что называется, «хорошим парнем». Альберт мог привезти «белого китайца», шестидесятипроцентный кокс по девять тысяч рублей за грамм, «ангельскую пыль» в порошке и многие другие безусловные фетиши молодежи. Поскольку Альберт был моим другом, мне доводилось первым узнавать о новых поступлениях. Что, конечно же, несколько обременяло мой семейный бюджет. Весь драматизм ситуации заключался в том, что на первый взгляд Альберт был очень обаятельным парнем. Я знал его, когда он был на подъеме, знал и теперь, с подгнивающей от грязной «черняги» правой рукой, уже второй год живущего исключительно по притонам. Но все же благодаря природному обаянию Альберт быстро втирался в доверие к людям, которые зачастую видели в нем прежде всего музыканта и бродягу, человека налегке и в пути, попросту ныне переживающего не лучшие времена. Ведь хороший пример срабатывает тогда, когда нет по-настоящему убедительного плохого.

Поэтому Альберт, как и любой инъекционный наркоман, в первую очередь был именно инъекционным наркоманом со всей присущей этому статусу логикой. Но все же, когда Альберт продавал вещи из квартиры своих родителей, он делился, что было высшей степенью возможного доверия. За нами были сложные косяки друг перед другом: это он зарядил для меня первый шприц, когда мне было девятнадцать, а ему двадцать три. А я в ответ два раза игнорировал его опиатный передоз – когда мне звонила жена Альберта, я только советовал ей быстро поставить ему налаксон, которого у нее не было.

Объединяло нас что-то другое, более сильное, чем жадность и груз взаимных предательств. Возможно, дело в том, что, уже зная все друг о друге, мы все-таки видели друг в друге поэтов – просто сегодня немного не в форме. Мы говорили на одном языке, разница присутствовала лишь в методах и творческом подходе. Я мог обнести хату чьего-то бывшего одноклассника после пьянки, Альберт предпочитал делать это руками бывшего одноклассника, который благодаря Альберту разогнал дозу до грамма в день. Сильней всего меня настораживало, что точно то же случилось с его женой. Правда, моя девушка тоже плотно торчала.

Мы встретились на «Парке культуры» в семь вечера. Альберт выглядел так, как и положено человеку двадцати семи лет, десять лет гоняющему по вене герыч и фен, – то есть как долгожитель. В его организме уже жил гепатит С, но Альберт не давал ему шанса отразится на плотном графике своей жизни, попросту его игнорируя. Это был тот случай, когда в теле одного человека встретились сразу два «ласковых убийцы». Грамм мета мы взяли у барыги, с которым Альберт не решился меня познакомить, и в 19:30 уже были на чердаке жилого дома девятнадцатого века на Мясницкой. Жителей выселили из-за реконструкции, войти в здание можно было только со двора, через черный ход с железной дверью, запертой на ключ. Ключ у Альберта был, жильцы оставались только на втором этаже. Альберт брал у них воду и разную бытовую утварь. Не знаю, как он выстроил эти отношения, но на чердаке он сделал себе настоящий бич-пентхаус с оттенками роскоши: полосатым матрасом, антикварным орехового дерева столиком, который при должной реставрации можно было продать за приличную сумму; полуразбитым пианино «Лира» восьмидесятых годов, обшарпанным, но все же настроенным; кипятильником, воткнутым в удлинитель, тянувшийся с лестничной клетки, и несколькими тайниками. Более он ни в чем не нуждался. Все это являло собой не дешевое подражание, а аутентичный качественный минимал, лофт-дизайн на двухстах квадратных метрах.

Альберт засунул руку под сосновую балку крыши и достал оттуда белый целлофановый сверток, внутри которого он держал всю кухню. Вскрытый пакет со шприцами и пустую мензурку для приготовления раствора, свое я принес с собой. Растворяя дозу, Альберт все делал нарочито медленно и обстоятельно, видимо, давно находя в этом гораздо больший кайф, чем в том, что будет дальше. Мет был чистый, я поднес запястье к языку, чтобы слизнуть кровь, и поплыл. Альберт, стоявший в скрюченной позе со шприцем в руке в надежде поймать луч солнца из чердачного окна, чтобы настигнуть хотя бы обратку на внутренней стороне правой кисти, порядочно нервничал. На левой начался абсцесс в виде незаживающих гнойников на венах и частичной потери чувствительности. Я закрыл глаза, и Альберт больше не нарушал магию происходящего, демонстрируя чересчур физиологичные этапы на пути к примирению с собой. Наши практики были далеки от гимнастики цигун и медитации, от воплощения мечты или любых созидательных действий. Мы занимались разбавлением собственной крови химическим раствором кустарного производства, чтобы через семь-девять часов почувствовать ужас надвигающегося отходняка и пойти на преступление, лишь бы не возвращаться назад – в состояние, когда кончик каждого нерва начнет оголяться и возникнет ничем не преодолимое желание не выходить из зоны комфорта. От знания последствий желание догнаться возникнет раньше, чем начинается настоящий отходняк. Но вначале единственное, что могло нас выдать, – слишком широкие зрачки. Лучший вариант сузить зрачки – принять мет одновременно с героином. Употребленные вместе, эти препараты, обладающие различными действиями, придавали нашим глазам вид нормальных. Правда, этот способ возможен, только когда ты при деньгах и в результате ежедневных тренировок разогнал дозу обоих препаратов до внушительных размеров, что резко повысило выносливость организма. В противном случае патологоанатом вряд ли будет слишком придирчив к виду зрачков. Правда, когда ты разогнал дозу обоих этих препаратов, ты редко бываешь при деньгах – как правило, совершенно случайно или в результате какой-нибудь отвратительной гнусности. Вот и сегодня мазы на героин у нас с Альбертом не было, поэтому мы просто курили и пялились в чердачное окно. Проблема состояла лишь в том, что отвратительные и гадкие поступки – это те нити, из которых соткана ткань жизни наркозависимого, ее основное содержание, выдаваемое наркоманом на уровне экспромта, даже если разбудить его среди ночи. В этом смысле наш день только начинался.

Мы воровали с первого дня нашего знакомства. Мы даже сформировали что-то вроде собственной теории и методологии быстрых краж, взяв за основу «Супер Марио» из компьютерной игры «Денди» – но не за его склонность к воровству, а за быстроту и прозорливость в плане перехода с одного уровня на другой. Сначала мы выносили раритетные виниловые пластинки из магазинчика на Ленинском проспекте. Их привозили туда прямиком из Англии, и каждая могла стоить от тридцати до ста пятидесяти фунтов. Эти пластинки в основном мы оставляли себе – чистый звук. Затем мы начали брать на реализацию траву и экстази у юных барыг и просто исчезали, чтобы все это уничтожить без посторонней помощи. После мы перешли на пьянчужек-игроманов, уснувших прямо за аппаратами «фруктовой рулетки». Исходили мы из того, что стоит им проснуться, как деньги свои они тут же снова сольют в этот беспонтовый ящик, в то время как мы, напротив, без всякого азарта уже подумывали, как бы пробраться в этот зал ночью с фомкой и их аккуратно и без лишнего шума извлечь. Проблема была в том, что без лишнего шума у нас вряд ли бы это вышло, так как эти полуподпольные залы работали круглосуточно. Летом мы воровали дорогие велосипеды и рассекали на них по ночной Москве в поисках ширки. Затем мы начали угонять их, чтобы продать и пойти за ширкой пешком. Это случилось внезапно, и мы оба безмолвно признали, что крадем все, что можно быстро конвертировать в кайф, – только ради него. Адреналин от страха быть пойманным иссяк, романтика тоже. Обычно мы действовали в паре, но связь между нами с каждым годом слабела. Альберт был уже дважды судим и каким-то чудом отсидел меньше года. На последнее собственное судебное заседание по поводу кражи со взломом в магазине «Спорт-мастер» он шел уже так обыденно, что на моих глазах перед тем, как отправиться в зал заседания, сожрал около сорока свежайших псилоцибиновых грибов, не снабдив свой поступок никаким комментарием.

На меня заводили дело за кражу со взломом еще в семнадцать лет, но повезло, что пострадавшие забрали заявление. Став старше, я постепенно начал сводить на нет этот образ жизни, даже сохраняя наркозависимость. Я больше не испытывал азарта, осознавая, что везение не может быть безграничным. Когда кража становится обыденностью и чувство риска притупляется, начинаешь испытывать отвращение к себе. Приходит понимание, что это не шутки, а вполне традиционный криминал. Через семь лет после начала нашей совместной практики я видел это отчетливо и не мог найти внутренних оправданий. Сейчас я учился в колледже, исполнял заказы на рекламу, и так или иначе у меня водились деньги, позволяющие не красть. Но стоило мне принять свою дозу, как страх перед кражей уходил. Альберту же было нечего терять. В те дни он еще не грабил ломбарда в области, но я видел, что ему уже все равно. Я смотрел на него и чувствовал: нам пора распрощаться, и каждый раз говорил себе, что пора завязывать тусоваться с человеком, у которого снесло крышу. В те дни он как раз начал кидать не просто вчерашних школьников, решивших разбогатеть на продаже травки, но и барыг покрупнее. Альберт начал играть в прятки с пятнадцатью годами строго режима в свойственном ему стиле, полностью игнорируя опасность. Меня сильно вперло, мы пялились в чердачное окно, и я привычно дал себе еще один шанс. Но сначала Альберт, чуть отойдя от прихода, уселся на табурет за пианино и, невзирая на ослабевшую правую руку, выдал импровизацию. Правда, уверен, что, по обыкновению вмазанный, слепой Рэй Чарльз, упокой Господь его душу, оценил бы этот гнойный джаз.