Текст книги "Ленинградская сага. В 2 книгах. Дети белых ночей. Огнем и водой"

Он многое понял за эти полтора месяца. Многое узнал. И даже со смертью познакомился. Он и представить себе не мог, что в больнице, куда побежал в романтическом порыве, так часто умирают. «Отделение такое», – сказали ему покорные судьбе больные.

В первый раз по отношению к нему смерть была более чем тактична. Он зашел в палату со своим ведром и почувствовал звенящее напряжение. Все сидели и молчали. А потом он увидел, что на кровати у окна аккуратненько скручены матрас и постель. И только железная сетка кровати, пустая, как скелет, говорила о том, что здесь все кончено. Больного того он не помнил. Но проникся всеобщим тягостным настроем.

Во второй раз смерть приблизилась еще на полшага. Он долго не мог себя заставить прикоснуться к чему-то длинному, в рост человека, закрытому простыней. Но от него все именно этого и ждали. Пришел санитар Гоша из соседнего отделения с вечной своей спичкой, зажатой в зубах вместо сигареты. Он учился на втором курсе медицинского и, видимо, пошел по призванию. Покойники его не волновали. Он расценивал их как побочную составляющую избранной им профессии. Гоша был импозантен даже в своем медицинском халате, который, вместо того чтобы превращать его в бабу, как подозревал про себя Невский, наоборот, подчеркивал размах его крыльев. А крупный нос из-под надвинутого на лоб чепчика не казался безобразно крючковатым, а делал Гошу похожим на белого орла.

Вот вместе с этим орлом ему и выпало перекладывать на каталку умершего, прикрытого простыней. И он не мог забыть этого контраста в ощущениях после десятка переложенных на каталку живых, которые уже были на его счету.

Особенно Женьку поразило, что Гоша еле слышно напевал похоронный марш. И даже Женьке подмигнул. Не впервой, видать. Женька же боялся, что уронит. А потом боялся, что, пока они везут тело по коридору, простыня откроется.

И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.

А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.

Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.

Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:

– На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…

Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.

Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. А если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.

Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.

Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.

Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет – ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач – прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он – санитар. А это, как говорится, две большие разницы.

Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.

Сестрички называли его не иначе как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.

К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, они были им заработаны.

Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал – не засовывать же цветы в почтовый ящик.

– Женечка, сходи в седьмую, лекарства занеси. Здесь фамилии написаны.

Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделение так друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?

Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.

Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.

Однако таблетки в палату Женька понес…

В просторном коридоре большие лампы на потолке уже не горели. Маяком светила только настольная лампа сестринского поста. За столом сидела аккуратненькая Наташа и что-то сосредоточенно писала. «Что они все время все пишут? – подумал Невский. – Так и меня скоро начнут заставлять. Сколько уток вынес. С какой скоростью вымыл пол…»

– Я думала, ты уже ушел давно… – На лице ее появилось властное выражение. А прозрачные глаза ее вдруг показались Женьке похожими на большие голубые бусины с дырочкой для нитки посередине.

– Все нормально. – И он сдал ей ключ от подсобки.

– Ой, слушай, Женечка, не уходи еще, а! – Она сложила брови домиком, как Пьеро, и сказала жалобно: – Будь другом, достань мне в кладовой клеенки новой для процедурного. Пожааалуйста! Мне самой не достать. Пойдем, я покажу где.

Пришлось опять возвращаться. В подсобке, за белыми занавесочками на полках до самого потолка были целые залежи всякой больничной всячины. А грязно-оранжевые рулоны клеенки хоть лежали и не под самым потолком, но, пожалуй, невысокой Наташе и вправду удобнее было воспользоваться помощью кого-то подлиннее.

С левой стороны под выключателем стояла у стенки табуретка. Она резво взяла ее и, громыхая, переставила.

– Больных не разбудите? – спросил Невский, одарив ее осуждающим взглядом.

– Отсюда им ничего не слышно. – И добавила, чуть насмешливо, глядя ему в глаза: – Женечка.

– Я и без табуретки достану, – сказал он, желая ускорить дело и уйти, наконец, домой. А по дороге подумать обо всем, что поведал ему Пригарин. Он уже потянулся было, но она остановила:

– Ты не знаешь, которую. Лучше меня подержи! – И она мгновенно забралась на табуретку, а оттуда еще и на полку. Но прежде, чем оторвать вторую ногу от стула, скомандовала, глядя на него сверху вниз и снисходительно улыбаясь: – Ну, держи! Я же упаду!

На вопрос, за какое же место ее держать, достойного ответа он так и не нашел. За что ни возьмись – все как-то двусмысленно. Но она покачнулась и ойкнула, и ему ничего не осталось, как мгновенно схватить ее за ноги выше колен, да еще и под халатом. Придя в ужас от содеянного, он чуть было ее вообще не отпустил. Но вовремя спохватился.

Наташа нарочито медленно перебирала все рулоны, которые только были. Потом, наконец, стащила с полки самый из них тяжелый. И жалостливо попросила:

– Сними меня отсюда, Женечка. У меня руки заняты. Схватиться нечем.

На этот раз ему захотелось предложить ей «схватиться» зубами. Но все-таки он сдержался. Только шумно вдохнул и стащил ее под мышки вниз. Таким профессиональным «санитарским» движением, каким привык уже подсаживать лежачих больных, желающих получить судно. Собственно, и ассоциации у него возникли именно такие. А вовсе не те, на которые рассчитывала Наташа.

Она же решила, что почва вполне подготовлена.

Опустила рулон на пол. Повернулась к нему и, не обращая внимания на его изумленный взгляд, положила руки ему на плечи и жарко прошептала:

– Умеешь целоваться? Хочешь научу? – Она неотвратимо стала к нему приближаться. Но он вдруг сильно ее оттолкнул. Да так, что она чуть не упала, споткнувшись о лежащий на полу рулон.

– С сестрой, – неожиданно жестко сказал он, – нельзя!

Решительно выходя из подсобки и ударившись плечом о косяк, он услышал ее крикливый, резко изменившийся тон:

– Ах так, да? Смотри, какой гордый. Что ж думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Дай, думаю, мальчику жизнь скрашу. А ему – не нравится. Пожалеешь… Гаденыш. Будешь меня век помнить.

– Да уж… Не забуду, – пробормотал он, уже выбегая на лестницу.

– Лариса Алексеевна, ну как можно работать рядом с таким человеком? У меня же жених есть. Что мне ему рассказывать? Что я в подсобку боюсь заходить, потому что санитаров таких набрали, что хоть увольняйся всем составом. Ну что ж это такое? Да гнать таких надо!

Могучая старшая сестра Лариса, с высокой прической из толстых крашенных хной волос, шла по коридору. А рядом приставными шажками, обняв руками чью-то историю болезни, передвигалась сестричка Наташа Муранец.

– Да какое там гнать? Наташа! – сокрушенно вздыхала Лариса Алексеевна. – А кто работать будет? Кому инфарктников перекладывать – тебе с Олей? Да не смеши ты меня! Скажу ему, так и быть. Но и ты веди себя поприличней.

– Смотрите, Лариса Алексеевна, – стервозно поджав губы, напирала Наташа, – если вы его оставите, я заявление мигом напишу. Я просто не могу после всего приходить на работу и видеть, что он тут шныряет. У меня руки трясутся – в вену не попасть! Больным же хуже будет. А сестры в каждой больнице нужны. У меня подружка в больнице Ленина. Им тоже народ нужен. И больница, между прочим, еще получше нашей.

– Наташа, ну чего ты наговариваешь на него, а? – Лариса даже приостановилась и всплеснула руками. – Ведь цела же, невредима!

– Вон синяк какой, смотрите. – Наташа задрала халатик и показала вполне созревший фиолетовый синяк.

– Лапочка моя, так и я тебе такой показать могу… О тумбочку позавчера ударилась.

– Знаете, Лариса Алексеевна, ищите потом сестричек!.. Таких не найдете.

– Да зачем ты ему нужна? Он, вон, пацан еще совсем. Работает как славно. Всем-то ты нужна. Даже с митральными клапанами вставными за тобой бегут и падают. Хоть к кроватям привязывай, ей богу! А не показалось? Работала бы лучше да не бегала за санитарами по подсобкам.

– Я не бегала, – со слезами в голосе оскорбленно сказала Наташа. – Я его клеенку достать попросила. Сволочь! Не могу. – Она всхлипнула. – И вы его еще защищаете! Ларисочка Алексевна! Придется увольняться теперь из-за санитара какого-то полоумного…

Когда он сел за свою парту, вынул из портфеля учебник английского и тетрадку, ему совершенно отчетливо показалось, что все это уже было. Что точно так же, закрывая наискосок букву E, уже лежала когда-то тетрадка. И точно так же упала у кого-то на пол линейка, и чья-то рука зашарила под партой. Дежавю случались с ним нечасто. Перенервничал. А может, устал.

Он очень хотел увидеть Альбину. Просто посмотреть на нее. Занавесить ее лицом навязчиво выплывающие из подсознания голубенькие глазки. Но ее еще не было. Он специально пришел немного пораньше. Чтобы успеть посмотреть. Но она в этот день опаздывала.

С Альбиной он не виделся уже несколько дней. То, что они каждый день встречались в школе, не считалось. С этой недели после уроков она стала ходить на дополнительные занятия по химии. Из двух десятых классов в медицинский собиралось поступать шесть человек. Двое – в педиатрический, четверо в Первый мед. По доброте душевной Татьяна Викторовна решила преподать им химию немного поглубже, чем в школьной программе. И теперь Альбина задерживалась на час.

Ждать ее Женька не мог.

Он сам ничего не успевал. В пять ему надо было уже бежать на работу. Приходил он домой в девять. Оставалось только четыре свободных дня. А вопросов к экзаменам было море. Иногда он впадал в панику, перечитывая их и понимая, что не то что ответов не знает, но и не понимает, о чем идет речь в вопросах. Этот учебный год промелькнул для него незаметно. А вот так, после всего хорошего, что подарила ему судьба, взять и провалиться на выпускных экзаменах он позволить себе не мог.

Она вошла в класс со звонком. Женьке пришлось подавить в себе неожиданное мерзкое чувство отчаянного страха. Страха, что он может ее потерять. Что она покатится в свою новую институтскую жизнь и даже ждать ее за углом у него не будет никакой возможности, а может быть, и права. И как же тогда жить? Ради кого совершать поступки и преодолевать свои собственные слабости?

Прикрывшись от всех ладонью, он смотрел на нее. На ее точеный профиль и выбившуюся из хвоста волнистую прядь волос. Он вынул из тетрадки промокашку и попробовал зарисовать эту красоту на память. Но чернила сразу же начали расплываться. И уже в следующую секунду получившийся образ превратился в синего причудливого червяка.

После уроков он ждал ее напрасно. Из-за своей телефонной будки ему было прекрасно видно, как она вышла. Он успел обрадоваться. И с блаженной улыбкой прислонился спиной к стене. Но она из-за угла так и не появилась. А когда он не выдержал и выглянул опять, то увидел, что идет она не к нему, а совершенно в противоположную сторону. А рядом с ней, что-то объясняя и нагло улыбаясь, тащится Акентьев.

Он отработал без всякого энтузиазма. Радовало только то, что Наташа сегодня была выходная. И все же в сестринскую, куда его вызвала старшая сестра Лариса, он зашел с неприятным чувством, успев перебрать в голове все, что он мог сделать не так.

Лариса говорила и говорила. С жаром говорила. И сама себе, похоже, не верила.

– Нехорошо получается. Я все понимаю, растешь, гормоны. Но ведь у всех так, родимый! Что ж теперь, на всех кидаться? Да еще ведь где? В Академии! Пришел. Нате вам, я тут без году неделю – хлебайте! Как же так, мальчик ты мой? А ведь так и не скажешь. На вид-то ты – скромный. Стыд-то терять нельзя! А правда всегда всплывает! Ну! Что ты молчишь?

– А что мне говорить? – неожиданно хладнокровно ответил ей Невский. – Вы ведь мне, конечно, не поверите.

– Я бы, может, тебе и поверила, – вроде бы смягчилась Лариса и стала смотреть куда-то вниз, мимо Женьки. – Да не могу. Сестер обижать не могу. Уволится одна – всему отделению наказание. Девочки хоть день между дежурствами должны поспать. А кем я ее заменю? А без сестры никак. Она санитарку заменит, а санитар за сестру не сможет. Вот и приходится выбирать. Или ты. Или она.

Она тяжело вздохнула, повернулась к нему спиной и достала из ящика белый лист.

– Пиши, дружок, заявление по собственному желанию. Тебе так и так уходить придется – экзамены в школе все равно в июне сдавать будешь. Я Марлену Андреевичу так и скажу. Уволился, потому что в школе экзамены.

Он не вышел, он выскочил из дверей отделения кардиологии как ошпаренный. И долго спешил неизвестно куда. По каким-то малюсеньким и не хоженным ранее улочкам Выборгской стороны. А потом долго стоял в маленьком скверике, прижавшись лбом к холодной железной качели.

Надо было уйти из школы в восьмом классе и давно уже ходить по морям-океанам. И горя никакого не знать.

Он подумал, что хочет одного. Прийти домой, позвонить ей по телефону и сказать одну только фразу:

– Мне плохо, Альбина.

Ведь для того и существуют друзья, чтобы помогать в трудную минуту. Не маму же бедную грузить своими проблемами.

Но потом он подумал еще чуть-чуть. И решил, что такие слова никому и никогда не скажет. Вот после этого-то он точно перестанет для нее существовать.

Солнце пригревало. Альбина была в белом беретике и вишневом весеннем пальто. Нарядная и красивая. Они стояли возле ограды нежно зазеленевшего Таврического сада. Но на душе было слякотно и противно. А горло ощутимо сжимали непонятно откуда взявшиеся тиски.

– Все-таки недаром говорят – первое впечатление о человеке самое верное, – сказала она сухо и оглядела его неприязненно с ног до головы. – И ведь все так и есть… А я, как тебя увидела в первом классе, так сразу и поняла, что ты ничтожество, хлюпик.

Она отвернулась от него, глядя на проходящих мимо людей. Говорила, как будто просто рассуждала вслух. Спокойно и скучно. И это ранило его больше всего. Если бы она требовала от него ответа, возмущалась и ненавидела, он, может быть, был бы даже польщен. Но она была равнодушна и презрительна. И этим его уничтожала.

– А я думала, ты особенный… – Сердце у него болезненно сжалось. Значит, все-таки думала. – Гореть умеешь… А тебе ничего в этой жизни не нужно, потому что ты ничего не можешь. Книжный червь. Слабак! На маменькину пенсию всю жизнь жить будешь и глазом не моргнешь. Корочку хлебную грызть будешь в уголочке за книжечкой. – И добавила полушепотом, теребя носком туфли одинокий одуванчик: – Так перед отцом за тебя стыдно!

Правду о подсобке он не смог бы сказать ей даже под страхом пыток. Значит, оставался только один вариант. Что он позорно испугался трудностей. Спасовал. Но все это, во всяком случае, еще можно было обсуждать и не провалиться от стыда сквозь землю. Страдать молча.

– Ну все. Мне пора. Знаешь, не жди меня больше никогда. Я теперь другой дорогой к дому хожу.

И она повернулась и пошла. А он даже не стал оборачиваться ей вслед. Потому что ему сейчас хотелось одного – снять с горла озверевшие тиски. Только он не знал как. И чтобы как-то отвлечься, сосредоточенно затаптывал ботинком новенькую зелененькую травку.

А вечером, когда с работы вернулась Флора, он спросил ее без всяких предисловий:

– Скажи мне, ты сильно любила моего отца?

* * *

Эзотерически ориентированная Анна Яковлевна поселила в ее душе беспокойство. А ведь Флора ей так доверяла… Когда она узнала, что Флориного сына зовут так же, как и погибшего отца, она поджимала губы и долго собиралась, прежде чем откровенно высказаться по этому поводу.

– Видите ли, Флора Алексеевна, я не навязываю вам свою точку зрения, но… – она еще секунду колебалась, – считается, что называть детей в честь погибших родственников, по меньшей мере, неразумно. У них есть большой риск повторить несчастную судьбу того, чьим именем они названы.

– Но ведь тогда, наверно, у них есть шанс повторить и то хорошее, что в человеке было. – Видно было, что Флора отвоевывает для сына счастливую судьбу. Как будто от решения какой-то Анны Яковлевны зависела его участь.

Увидев же, как Флора поникла, Анна Яковлевна попыталась ее утешить. Чем дольше она жила, тем яснее понимала, что почти ничего в жизни не бывает абсолютно фатальным. А для Флоры у нее был заготовлен козырный туз. Из задушевной беседы с ней она знала, что сын появился после единственной в жизни Флоры связи с мужчиной. Поэтому она поспешила ее заверить, что дитя, зачатое одновременно с потерей невинности, – это дитя Бога, которому уготована особая судьба.

Во всяком случае так считалось в Древней Греции.

Флора об этом не знала. Хотя уж про древних греков в свое время наслушалась…

А насчет имени… Она действительно назвала его «в честь». И не только имя ему дала такое же: Женя. Но и фамилию: Невский. И у нее было на это право.

…Он таскал ее за собой целый день. На другом конце города, в какой-то конторе, они получали командировочные бумаги и билет на поезд. Он был геологом и уезжал на шесть месяцев в поле, на Таймыр, где от предстоящего лета ему должны были достаться только огрызки. Вместе они отстояли громадную очередь в гастрономе, где он покупал себе в дорогу еду. И все это время он ни на секунду не выпускал ее руки. И от этого ей больно сдавливало пальцы кольцо. Потому что даже тогда, когда ему нужно было где-то поставить свою подпись, он просто перекладывал ее лапку в свою левую руку, как перекладывают сумку. Она семенила за ним, как ребенок. Потому что он шел так, как ходят только бывалые.

Она ни о чем не думала. Ее мысли занимало только одно – то, что она ужасно натерла ногу. Пока они мчались по городу, он говорил мало, только сообщал ей, куда они идут и зачем. Но большего и не нужно было. Все происходило в таком ускоренном темпе, что на разговоры у нее не было никаких сил.

Часа в четыре она попросилась посидеть на скамейке в ближайшем дворике. Был уже конец марта. Пахло весной. А оставшиеся во дворе островки пористого, как шоколад, грязного снега таяли и ярко сверкали на солнце. Она сняла свой новый, впервые надетый сегодня весенний ботинок. На пятке чулок противно приклеился к ноге.

– Больно? – спросил он.

– Больно, – ответила она, предвкушая, что сейчас он будет ее сладостно жалеть. Но он внимательно на нее посмотрел и подмигнул:

– Значит, ты жива, Хлорка. И это здорово…

Как только она сказала ему, как ее зовут, еще там, в комнате со страшной петлей, он тут же с радостью исковеркал ее имя и позже ни разу к оригиналу не возвращался. Хлорка, и все тут. Именно поэтому ей и казалось сейчас, что все происходит не с ней. Флора сегодня умерла, повесившись на люстре. А беззаботная Хлорка носилась по городу и ощущала весну.

– Ты шить, Хлорка, умеешь? – спросил он ее весело.

– Да. Немного, – ответила она очень неуверенно, потому что никогда никому, кроме себя, не шила. – А что?

– Сейчас ко мне поедем. Зашьешь мне кое-что и собраться поможешь. – Он озабоченно взглянул на часы. – Время поджимает. Помчались.

Мчаться пришлось прилично. До остановки трамвая. Народу на ней было полно. Час пик в самом разгаре. Она не очень понимала, почему на ее долю выпал сегодня такой утомительный день. И почему она должна ехать куда-то и что-то шить. Но спрашивать об этом после всего, что было, казалось ей верхом идиотизма. Все равно, что задавать дурацкие вопросы во сне. И потом, во сне от этого всегда просыпаешься. А вот просыпаться ей сейчас совершенно не хотелось.

Округлый, желтый с красным, трамвай 17 пришлось брать силой. Не ее, конечно. Он затолкнул ее на подножку, на которой уже висели гроздья людей, а потом припечатал собой. Ей показалось, что кости у нее хрустнули, и она вдруг, с неведомой доселе заботой, обеспокоенно подумала о том, кто, доверчиво поджав лапки, прижился у нее внутри. Раньше ей такие мысли в голову не приходили. Раньше ей эгоистично казалось, что она неизлечимо больна.

Она ехала в этом трамвае, уткнувшись носом в прелое пальто какого-то затхлого гражданина, сдавленная, как цыпленок табака, и впервые в жизни остро чувствовала, что счастлива.

Когда они, наконец, притащились к нему на Дегтярный, темп снизить он ей так и не позволил. Но радость пришла уже оттого, что она сняла, наконец, ботинки. Надев какието громадные тапки, прошаркала на кухню ставить чайник и варить картошку.

Квартирка была маленькая и очень чистая. В коридоре и на кухне блестели на полу покрашенные в терракотовый цвет доски. Обворожительно пахло свежей краской, хоть ложись на пол и катайся, как мартовская кошка. Запах этот Флоре ужасно нравился.

Она впервые оказалась в квартире, где нет никаких соседей. После войны рухнувший дом отремонтировали, и по какому-то странному недочету на двух этажах оказались аппендиксы, которые так и оставили самостоятельными.

И когда он, наконец, усадил ее на деревянную табуретку и стал ставить на стол чашки, она позволила себе внимательно его рассмотреть. Нет, даже если бы он был хромой и кривой на один глаз, она бы смотрела на него с точно таким же чувством. Она одобрила бы любое его обличье. Она уже не понимала, какой он, потому что привыкла, что он тащит ее за руку. Рядом с ним было уютно. Потому что веяло от него такой мощной теплотой, что какая-то там внешность не имела ровным счетом никакого значения.

Да и не было в нем ничего особенного. Был он крупный, мужикастый, русоволосый. Самый что ни на есть обычный. Вот только Флора таких в своей библиотеке никогда не видала.

– Ну, как настроение? – спросил он, делая ей бутерброд и на мгновение цепко впившись в ее зрачки. И улыбнулся. – Выглядишь прекрасно. Для смертника. – И, заметив ее неловкость, с воодушевлением предложил: – А поехали, Хлорка, со мной? Посмотришь на бескрайние просторы Родины. Пристроим тебя куда-нибудь. Поварихой, например. Я тебя с моей Таней познакомлю. Такая жизнь начнется! Нам люди всегда нужны.

Много раз потом она вспоминала этот день. И думалапередумывала, что могло бы из всего этого получиться, если бы она тогда согласилась. Если бы бросила свою библиотечную жизнь, авторитарную маму, если бы поехала на край земли, где живут и работают совершенно незнакомые ей хорошие люди.

Да нет, ничего бы у нее не получилось. Она сразу это поняла, когда услышала о «его Тане». И хоть, как ей казалось, даже мысли такой не допускала, что может иметь к нему хоть какое-то отношение как женщина, а видно, всетаки сама себя обманула. Иначе почему стало ей так от этой Тани грустно?

А может, она просто себя уговаривала, что все равно ничего у нее бы не получилось, чтобы не сожалеть о прошлом. Ведь теперь, когда она получила так много тайных знаний вместе со всеми, кто собирался у Анны Яковлевны на квартире, она точно знала, что сожалеть о прошлом нельзя. Это разрушает будущее.

Но он все-таки сделал для нее то, о чем она не посмела бы даже помыслить. Узнав от нее, в конце концов, истинную причину всех ее бед, он думал недолго.

– Так-так-так. – Он сосредоточенно барабанил пальцами по столу. И разговаривал вроде бы сам с собой, глядя в пол: – Значит, что ты собираешься делать, ты не знаешь… Так-так. Ну и что мы должны предпринять в сложившейся ситуации? – Он потер переносицу. – Я предлагаю тебе одну вещь. Только не пойми меня неправильно…

Через десять минут, допив на ходу чай, они опять выбежали из дома. И он опять тащил ее на буксире. Флора со своей медлительной речью так и не успела ни возразить, ни членораздельно поблагодарить. Уже через полчаса они, под возмущенные крики уборщицы, перепрыгивали через тряпку, заметающую следы последних на сегодня счастливых женихов и невест.

Без пяти семь они вломились в маленькую конторку районного ЗАГСа, и он сунул ей под нос пустой бланк заявления и ручку.

У них над душой демонстративно стояла работница загса в застегнутом на все пуговицы пальто. И не уставая, повторяла металлическим голосом:

– ЗАГС закрывается, товарищи. Имейте совесть! Брачуйтесь в рабочее время!

Флоре было ужасно неудобно под взглядом этой дамы спрашивать такие вещи, которые женщине, вступающей в брак, неплохо было бы выяснить значительно раньше. Она просто пихнула его легонько в бок, и они, как по команде, вписали свои данные, а заодно и познакомились.

Тут она и узнала дату его рождения, отчество и фамилию. А имя его к этому времени она знала уже целый день…

Заявление Флора потом забрала. И оно так и хранилось в правом ящике буфета вместе со всеми важными бумагами. Это было единственное свидетельство того, что у Женьки Невского был отец. Печать в паспорте ставили только через три месяца. Но вернуться для этого он просто не мог. А через шесть – его уже не было на свете. Флора узнала об этом случайно. От своей старенькой соседки Клавдии Петровны.

Тайга далеко не всегда бывает гостеприимной.